Иней и цепи

Дань Хэн просыпается посреди ночи.

В полной темноте и с ощущением, что разучился дышать.

Перед глазами серые каменные стены, усыпанные смертельным колким серебром, а в ушах застыли крики, далёкий звук шагов по металлу и глухой слабый хрип собственного дыхания. В костях лёд, под кожей иней, вдохи застревают в вымороженных изнутри лёгких — в хорошо протопленной комнате, при почти летней, мягкой погоде за окном он задыхается, крупно дрожит, сжимая одеяло, и никак не может согреться.

Только бы не разбудить Келуса, только бы не разбудить Келуса, только бы не…

— Дань Хэн?.. — сонно-встревоженное с соседней кровати. — У тебя там всё нормально?

Глубже зарываясь в бесполезное одеяло, Дань Хэн мысленно проклинает своё согласие на двухместный номер в гостинице — ведь так проще, так безопаснее, так они не потеряют друг друга в закрутившемся на Лофу безумии. Ему наконец удаётся нормально вдохнуть, втянуть жизненно необходимый воздух — свистяще, с хрипом и вспыхнувшим пламенем в грудной клетке, пережатой невидимыми цепями.

Слишком громко.

— Дань Хэн? Эй! — Келус звучит уже проснувшимся.

Скрип кровати. Шорох ткани.

Торопливые шаги.

В комнате зажигается тусклый свет ночных ламп — Дань Хэн видит сквозь сомкнутые веки, жмурится сильнее, пытаясь притвориться спящим и чувствуя себя отвратительно слабым. Молчит. Тщетно выравнивает прерывистое дыхание, поверхностное, потому что иначе оно причиняет боль. Бессмысленно — Келус подходит ближе и весьма решительно выкапывает его из одеяла, лишая первой из многих воображаемых защит.

— Да ты дрожишь весь! — восклицает почти испуганно. — Что случилось? Ты заболел? Приснилось что-то?

— Я в порядке, — выговаривает Дань Хэн, медленно открывая глаза. Голос звучит ровно, удаётся заставить его звучать ровно. — Ложись спать.

Но Келус почему-то выглядит недовольным.

И не слушается.

Из-за дрожи Дань Хэн не в силах должным образом контролировать собственные движения, и Келус тянет его на себя, вынуждая сесть в постели. Это провоцирует короткое головокружение, пространство плывёт перед глазами, прежде чем снова стать чётким. Тёплый, сухой воздух комнаты обнимает кожу, но не согревает её, по ощущениям, покрытую невидимой толстой коркой льда.

Вид сумеречного, почти не освещённого гостиничного номера немного успокаивает: он не во сне, там была не реальность — но нервы всё ещё натянуты тросами, готовыми в любой миг не выдержать и лопнуть.

Рассеянно Дань Хэн наблюдает за тем, как Келус бросается к комнатному столику, где стоит чайник, который он сам же зачем-то заказал вечером и к которому почти не притронулся. Подогревает ладонями, используя один из трёх своих элементов — Дань Хэн в любое другое время счёл бы это катастрофическим надругательством над чаем, но сейчас мысль мелькает слабо, как рыба в мутной воде.

Келус протягивает ему чашку — горячую, исходящую паром — и укутывает плечи сползшим одеялом. Дань Хэн пьёт мелкими глотками, не чувствуя вкуса, периодически неосторожно стукаясь зубами о фарфоровую кромку. Келус обеспокоенно смотрит на него, янтарь глаз кажется ярче и теплее ламп, но сейчас его тепло обжигает исцарапанную морозом кожу.

Дань Хэну хочется исчезнуть, но такими способностями он, увы, не обладает даже в истинной форме.

— Тебе лучше?

— Я в порядке, — повторяет Дань Хэн бесцветно, как обычно. — Келус, правда, ложись спа…

— «В порядке» — твоё второе имя? — неожиданно резко произносит Келус. — Я пока ещё не ослеп, знаешь?

Дань Хэн вздрагивает плечами. На фоне общей дрожи, никак не желающей успокаиваться, этого, наверное, не заметно. По крайней мере, теперь он хотя бы не начинает снова задыхаться в диком, животном ужасе, которого быть не должно.

Действительно, Келус не ослеп.

А ещё отчитывает Дань Хэна, как ребёнка.

Но он ведь не привык говорить о своём состоянии. Что нужно ответить? Что ему приснился дурной сон, что воспоминания о прошлом до сих пор душат и давят, а Дом кандалов одним только своим видом разбередил старые раны, те самые, от промороженных, инеем покрытых цепей, которые опутывали когда-то всё его тело? Что трудно дышать, и грудь опаляет стыдом, жгучим и горьким, ведь Лофу в опасности, а он не может собраться и теряет самообладание из-за незначительных проблем?

— Извини, — вздыхает Дань Хэн, не поднимая взгляд и крепче сжимая чашку. — Я действительно… не в порядке. Но спасибо за твоё беспокойство. Уверен, мне скоро станет лучше.

— Это из-за Дома кандалов?

Келус в своей непосредственной прямоте немногим отличается от Март. Только у него, кроме совершеннейшего отсутствия чувства такта, имеется ещё и поразительная, порой какая-то сверхъестественная проницательность. Иногда Дань Хэна она пугает: как человек, не знающий почти ничего о себе, может так чутко, так тонко улавливать эмоции и мысли других, даже когда они тщательно запрятаны за семью замками?

Стелларон ли тому виной с его разрушительной силой, что почему-то спокойно, тихо спит в груди Келуса?

После нескольких мгновений молчания, когда Дань Хэн судорожно пытается подобрать слова для ответа, Келус, раздосадованно дёрнув плечом, небрежно отмахивается:

— Ладно, забей. Всё равно не ответишь. Пей чай, пока не остыл. Если остыл, я могу снова подогреть.

— Да, — выдыхает Дань Хэн почти одним движением воздуха, сорвавшимся с губ.

— Что — «да»? — теряется Келус. — Подогреть чай?

— Да, это из-за Дома кандалов, — поясняет Дань Хэн.

Едва он заканчивает предложение, как тело тут же обращается натянутой тетивой, готовым к бою древком копья. Только вот с кем он собирается биться? Разве что с самим собой, с собственным страхом доверять и доверяться, с кошмарными образами, набивающимися в голову как клубы дыма. Из-за этого напряжения — или же благодаря горячему чаю и плотно обёрнутому вокруг плеч одеялу — Дань Хэна почти перестаёт бить дрожью.

Келус смотрит на него, как на что-то очень хрупкое. Дань Хэн всем сердцем ненавидит этот взгляд, незнакомый, непривычный, подсознательно вызывающий ощущение опасности. И в то же время иррационально хочет отпечатать его внутри, выжечь на сетчатке, запомнить.

На него никто не смотрит, как на что-то хрупкое.

Для одних он предатель, недостойный даже ступать на земли Лофу Сяньчжоу, оскверняя их одним своим дыханием. Для других — воин, не знающий себе равных в искусстве владения копьём и духовными практиками. Для третьих — холодный, безэмоциональный беглец от собственного прошлого, по возможности избегающий контактов с людьми.

Келус — отдельная, четвёртая категория.

И ещё, быть может, немного госпожа Химеко, что порой имеет привычку угощать Дань Хэна густым-густым горьким кофе и смотреть странно ласково, как на неразумного, запутавшегося и заблудившегося ребёнка. От её взгляда тоже хочется спрятаться, и Дань Хэн делает это так же, как сейчас — за фарфоровым боком чашки.

Келус не торопит. Смотрит молча, внимательно, почти не моргая, тихий-тихий и сосредоточенный. Дань Хэну кажется, что если он не ответит, то Келус примет это, как принимает всегда. Но слова обжигают язык, скапливаются на кончике, острые и колкие, с режущими краями, а в груди всё ещё больно от каждого вдоха, словно что-то пережимает рёбра. Разумеется, он пытается не показывать — но уже поздно не показывать.

— Видьядхара — потомки Луна, — тихо произносит Дань Хэн, решившись. — Хоть мы и похожи на людей внешне, наша физиология отличается от человеческой. Тебе ведь… известно об особенностях рептилий?

Он не ждёт прямого ответа на вопрос. У Келуса почти и не бывает прямых ответов, он как игрушка-коробка с сюрпризом, непредсказуемый в действиях и словах. Иногда шутит (по-своему, странно, смешно только для него самого, но улыбаются почему-то все), иногда говорит серьёзно (даже серьёзнее, чем ожидаешь), иногда пытается увести тему, отреагировав иносказательной фразой (уместной или нет — как повезёт).

— Тебя держали на этаже Ледяной тюрьмы? — и опять чудеса проницательности.

Дань Хэн кивает, снова ощущая, как скручивает внутренности, а тело бросает в дрожь с новой силой от вставших перед глазами слишком ярких картинок из сна. Он начинает говорить медленно, не имея ни малейшего представления, чем это может обернуться:

— Видьядхара плохо переносят холод. Гораздо хуже, чем люди. Обычно… клонит в сон. Сердцебиение и дыхание замедляются, тело пытается войти в подобие анабиоза, чтобы уберечь себя. Мне не позволяли спать. Только на несколько часов ночью.

— Тебя ведь заключили сразу после перерождения, — вспоминает Келус с выражением шока на лице. — Они что, посадили в тюрьму… ребёнка?

— Для них я не был ребёнком, — возражает Дань Хэн. — Для них я был преступником Дань Фэном, недостойным пощады. И не важно, сколько мне лет. Не важно, что я — не он и не совершал греха, за который его судили. Это не имело значения.

Он вспоминает слишком отчётливо.

Было холодно. Постоянно холодно и страшно — он успел познать что-то кроме этого холода только в первые часы после перерождения, до того как его бросили в кокон каменных стен и сковали цепями. Дань Хэн не понимал, что происходит. В сознании мелькали смутные образы, обрывки воспоминаний, явно чужих, не его, где были тьма, пламя, крики и пропитанные кровью смерти. Но он не мог соединить их в целую картину.

Его поили чем-то горьким, что не давало спать, заставляло застыть на грани между беспамятством и бодрствованием. Дань Хэн не мог даже дрожать, тело промерзало до костей, до такой степени, что он не видел пара от собственного дыхания. Зато видел толком не закрытую кожу, белую-белую — потом он узнает, что такого цвета бывает самая дорогая бумага. И иней. На волосах, на металле цепей, на проступающей чешуе и тонким серебристым слоем на одежде.

Дань Хэн вырос в Доме кандалов, не видя ни света, ни тепла, ни собственного отражения. Иногда — когда хватало сил и разум был ясен чуть больше обычного — его время скрашивали случайные, потрёпанные книги и свитки, которые кто-то приносил в камеру. Стражники приходили и уходили, не разговаривая с ним, оставляя в тумане замутнённого разума и криках и стонах других заключённых. Он повзрослел в Доме кандалов, считая часы как века, переходя от детских непонимания и растерянного ужаса к зрелым, выношенным годами апатичной глухой злости и отчаянию. И счёл своё изгнание благословением.

Оно означало свободу.

Оно означало, что теперь он мог увидеть мир, узнать что-то кроме вечного холода и металла оков. Он впитывал всё как губка, учился любому, что возможно было познать — и до сих пор нежно лелеет архив на экспрессе, где у него есть доступ к информации, когда он только пожелает. Где единственный, кто может ограничить его и обвинить в чём-то — он сам.

Только сны о прошлом никогда, никогда не давали ему спокойно переживать ночи.

И доверять людям он так и не научился. Как и правильно контактировать с ними: заученные бесцветные фразы даются легко, но что делать, когда собеседнику нужны эмоции, которые…

Келус вдруг осторожно касается его ладони, крепко сжимающей край одеяла. Дань Хэн, погрузившийся в свои мысли, дёргается от резкого ощущения тепла — почти жара — и едва не проливает остатки чая. Его костяшки белые, кожа туго натянулась на суставах. Он сам не заметил, когда стиснул ткань настолько сильно.

— Ты больше не там, — негромко говорит Келус. Дань Хэн отставляет чашку — пальцы слабеют, он боится её не удержать. — Ты здесь, с нами. Это всё в прошлом, тебя больше никто не тронет, не засунет в тюрьму и не закуёт в цепи. Иначе мы всем экспрессом пройдёмся ему по рёбрам тем, что под руку попадётся. Моя бита славно справится, я думаю.

— Я знаю. — Снова не поднимает взгляд, едва сдерживаясь, чтобы не улыбнуться безрассудной детской прямоте Келуса. И становится как будто чуть легче дышать. — И сейчас меня не беспокоит холод. Надо мной защита пути Освоения, и мне доступны зелья, которые есть на экспрессе. Но…

— Но ты просто слишком долго жил в этом кошмаре, да?

Дань Хэн хочет найти в Келусе функцию, которая отвечает за чтение чужих мыслей, и отключить её.

Он лжёт, что не боится больше холода. Ярило VI была для него испытанием, боем не только со стихией, но и с самим собой. Дань Хэн не помнит, насколько близок был к передозировке препарата, уменьшающего чувствительность к температуре. Но иначе его тело сковывало даже не столько от постоянной сонливости и дрожи, которую приходилось скрывать, сколько от внутренних личных демонов, радостно обгладывавших леденеющие кости.

Дань Хэн нужен был команде, и ради этого готов был пойти на жертвы, чтобы не дать своему состоянию взять над ним верх.

Однако сейчас он всё же поддался. Не успел, не смог, не удержал свои кошмары в узде. И ему страшно чувствовать себя настолько распахнутым, настолько обнажённым перед кем-то, словно его потрёпанную душу можно достать между рёбер и потрогать. Даже если этот кто-то — Келус.

Захочет сломать и разорвать ещё больше — Дань Хэн не найдёт в себе сил сопротивляться.

Но Келус, конечно же, не ломает. Он тянется вперёд, горя мягким янтарём глаз, наклоняется и бережно, осторожно протягивает руки Дань Хэну за спину. А тот, мягкий-мягкий и тряпочный, вымотанный самим собой, безропотно позволяет сомкнуть объятия, окружить теплом, как вторым одеялом. Напрягается, когда чужие ладони ложатся на лопатки, натягивается весь до последней жилы, но потом…

Потом опускает подбородок на плечо Келуса и закрывает глаза.

Он так устал.

Стелларон внутри Келуса пульсирует жарко и ровно в такт его сердцебиению, спящий, мирный и безопасный. Дань Хэн на мгновение ощущает себя ребёнком, юным видьядхара, только-только вышедшим из яйца — и не брошенным в холоде камня. Боль в груди отпускает его впервые за всё время с того мгновения, как он открыл глаза, барахтаясь в водах кошмара. И в этом отчаянном доверии, в осознании настоящего, а не прошлого, становится вдруг спокойно.

Спокойно и тепло.

Дань Хэн не помнит, как засыпает, но точно уверен, что не видит больше снов, ни плохих, ни хороших — вместо них только дремотное марево. А просыпается он в тишине, ярком, почти дневном свете, с аккуратно подоткнутыми двумя одеялами, чашкой горячего чая на столе и лежащей рядом второпях набросанной запиской: «Не стал будить, жду внизу».

Губы трогает слабая мимолётная улыбка — и тут же пропадает, когда он вспоминает, что ждёт их обоих за дверями гостиницы.

Им предстоит очень трудный день.

Но пережить его теперь будет чуточку легче.