Встаёт солнце. Оно пугающе яркое, ложащееся плотными слоями на всё, до чего дотянется; трогающее всё, что попадет ему под руку. Жёлтый свет топит мир в безразличии.

Уж лучше бы шёл дождь.

Ни часу сна, ни секунды покоя, ни мгновения осознания: Анселл вываливается из комнаты, потому что он больше не может там быть, потому что после этой ночи он вряд ли хоть когда-то ещё там окажется, и он думает, что сейчас бы ему в медпункт. Потому что он не в порядке. Потому что ему нужно какое-то лекарство.

Но с мыслью о том, что никакого лекарства от такого нет, он падает у этой же двери. Кутается еще больше в стащенное, чудом чистое одеяло, прикрывает свое грязное тело от света и впихивает в свои легкие вдох. И второй. И ещё один.

В его голове — ни единой дельной мысли, ноль предложений и даже слов, но она заполнена звуками, ощущениями, воспоминаниями: он зажмуривается, чтобы смыть их в блюр, но они все выскакивают, как надоедливые плакаты о спасении детей и сборах на пули, и он не может выкинуть их, не может покинуть этой ночи. Он видит всё снова, слышит, чувствует: ещё раз и ещё раз, жидкая мерзость течёт меж его ребер и чужие ногти воткнуты в его позвоночник.

Плакать не получается, но получается ныть между вдохами, издавать производственные звуки — те, что ты не в силах контролировать. Его сорванный голос тоже кажется ему мерзким.

Солнце трогает его лицо. Он зарывается носом в колени.

В конце концов, кто-то его находит. Служанка спрашивает: «мистер Уолхфрид, вам что, плохо?» — и у Анселла не получается ответить, потому что он к чёртовой матери забыл все слова.

Приходит кто-то ещё: они смотрят на него, садятся рядом, пытаются как-то расспросить, а ответа не получают. В конце концов, всё превращается в панику, в шумиху, в круговорот из шепота и крика, и он пытается снова зарыться в одеяло, глубже, чтобы от этого абстрагироваться.

Кто-то говорит: «позовите госпожу Мариам!» — и она тут же появляется, она перед ним, смотрит ему в глаза. Он не в силах отвести взгляда от её лица, такого обеспокоенного и напуганного, но он покидает реальность, как только её рука в перчатке прикасается к его щеке.

Он кричит. Натурально кричит, хотя его голос выходит лишь хрипами, и он пытается уйти, сбежать от них всех, хотя остается на месте, у этой двери, у этой комнаты, где его покинула человечность; у комнаты, в которой он стал куском мяса, без выбора и шанса.

Вот это он запомнит. Эту дверь, этот белый коридор с красными коврами; это окно, из которого на него лился свет; это одеяло, что было поразительно чистым по сравнению с ним. Вот это он запомнит. Чётко и точно.

Всё остальное становится палитрой неаккуратного художника, мешающего все краски разом. Всё остальное стекает из его мозга вниз, через глотку и легкие, и поселяется в его желудке, и в его желудке оно прорастает, становясь тошнотой, что никогда его не покинет. Больше нет.

Его также не покидает шёпот. Он не рассказывает никому о том, что произошло — он в целом почти не говорит, потому что двигать губами кажется неправильным и мерзким, мерзким, МЕРЗКИМ — но все уже знают, все догадываются, все у всех спросили. Это ведь был званый ужин, всех гостей по именам знали. И в том числе знали всех, кто остался ночевать. Знали, кто был с Анселлом тогда — милым, малясь пьяным Анселлом, которому едва-едва исполнилось двадцать, что решил, что, конечно, вино звучит потрясающе, мам.

Анселл больше никогда не выпьет ни единицы алкоголя в своей жизни.

Все всё равно спрашивают: как вы себя чувствуете, мистер Уолхфрид? — что случилось, мистер Уолхфрид? — ну поговори же с нами, Анни, поговори же. Это в лучшем случае. В худшем: они уже знают. В худшем, они говорят «мне жаль», или «со мной так же было, и выжила!» или «ничего не случилось, ты просто драматизируешь».

В худшем: отец говорит, что не так он вырастил своего сына. Что он разочарован. И Анселл смотрит на него, не в силах даже моргнуть, и тошнота в его желудке лишает его не то что аппетита — желания встать и жить.

Анселл кончает учебу спустя месяц. В учебе он топил себя всё это время, чтобы не поднимать голову и не встречаться снова с этим редким летним солнцем, и сейчас, заполучив диплом, это ощущается, как первый глоток воздуха впервые за годы. В зале уже бывшие студенты плачут, или радостно болтают с другими, но Анселл чувствует онемение.

— Что ты собираешься делать? — вдруг спрашивает кто-то, и Анселл вздрагивает, ища глазами собеседника.

— Что?

Сэмуэль проводит рукой по своим рыжим, безбожно залаченым волосам:

—Я спросил, что ты собираешься делать? Сейчас. После выпуска.

— А, — вылетает изо рта само-собой, — Я не знаю.

И после, не подумав ни секунды, добавляет:

— Я думаю, я уезжаю.

— Уезжаешь? — поднимает бровь Сэм, проявляя искренний интерес, — Куда же?

— Я не знаю, — честно признается Анселл, — Я думаю, на юг. Я хочу написать работу. Мне нужно практика.

Сэм хмыкает, но улыбается, легонько тыча его кулаком в плечом. Анселл тоже пытается улыбнуться — впервые за месяц.

— Удачи тебе, — бросает Сэм, и он ведь правда желает удачи, он ведь ещё не знает, что Анселл в душе не чает, что он собирается делать. Что ему бы только убежать, так никому и не рассказав, что произошло. Буквально унести это с собой в могилу.

Потом Сэмуэль эту улыбку стирает:

— Погоди, а как же мать?

Анселл пожимает плечами, и начинает уходить: он растворяется в толпе, аккуратно пробираясь к выходу и уже потихоньку представляя в голове свой план: ночь, улица, экипаж и записка — «я на практике, не ищите».

— Отпустила, — говорит он. И Анселл лжёт. Безбожно лжёт.

Анселл уезжает на юг, а потом он едет на север, а потом ещё куда-то, и он возвращается через три года. Улыбка застыла на его лице, как приклеенная маска, и он выпускает свои новые работы, словно ничего и не произошло.

Конечно, Анселл научился чему-то за эти годы. Вот его новый, отрепетированный до блеска талант: говорить, ничего не говоря.

Солнце не может залезть под длинные рукава костюма.

Больше нет.