«До встречи с Герантом Вельскуд был предан себе,

после — его верность претерпела некоторые изменения.

 Поразительно, какой силой порой обладают

случайные встречи.

Или то была не случайность?»

Кассия «Мысли в шкатулке»

«Я – не знаю, что такое любовь.

 Я никогда не любил… человека»

…из тайных мыслей…

***

– Дорогой…

– Дорогая…

Память скрывала и хранила в себе звуки обращений, от которых веяло холодом, однако скрытность эта не была милосердием.

Сквозь тишину яростно пробивался треск распадающейся мёрзлой земли под ударами заступа, который держали в обмороженных руках могильщики.

Она умерла трескучей зимой.

Ему сказали, что она умерла.

И всё!

Никаких подробностей наследнику знать не полагалось.

Память была не согласна…

Стыд и горечь гнали его вглубь леса.

Ноги сами привели на берег ручья, где совсем недавно они вдвоём смеялись над кулинарным талантом Кассии, всего лишь вчера, а словно год прошёл. Что теперь будет? Он прижался лбом к стволу дерева.

На мгновение мятущийся разум задержался вниманием на странном ощущении и тут же отмёл внезапное понимание в сторону.

 Разве такое с ним возможно? Разве он может… заплакать?

Он, переживший столько потерь, переживший потерю, которую когда-то считал главной; думал о ней, как о невосполнимой, несовместимой с жизнью, но где он теперь, и где теперь она, эта потеря? Растворилась, не оставив после себя почти ничего, кроме… кроме этого тяжёлого чувства в груди иногда наваливающегося внезапно, совсем, как теперь…

Почему?

Ни в чём не повинное дерево выдерживает удар его кулака, и ещё раз, и ещё. Боль отрезвляет и помогает справиться с гневом. С расцарапанных пальцев скатывается кровь. Вельскуд опирается спиной о шершавый ствол.

Высоко над ним шумит листва, плывут облака, но здесь, внизу среди деревьев, звенящая тишина, никаких звуков, кроме бешено стучащего сердца. И кажется, что его стук разносится по всему лесу, отражается от каждого дерева и возвращается громом, и отзывается болью в висках, бессилием в руках и ногах.

Вельскуд сползает по стволу и опускается на землю. Пальцы царапают траву, зарываются в опавшие листья в попытке сдержать рвущийся стон. Попытка заканчивается успехом, тонкие губы кривятся в злобной усмешке и исторгают лишь вздох, который не услышит даже самое чуткое ухо.

Так в чём же было дело?

Ночью он невидимо и неслышимо проходил мимо одного из постов, и случайная фраза, оброненная одним из караульных, крепко засела в сердце. Не насмешка, а так зубоскальство, трепливость солдата, желающего выставить себя знатоком чего-то, чего не знают другие. Скабрезная шутка о начальстве. Мало ли что говорят обиженные подчинённые! Вельскуд сталкивался не раз с таким слухотворчеством в свой адрес, чаще всего никак не отзываясь. Ничего и не требовалось, поскольку слухи утихали сами собой. Но слова неведомого зубоскала затронули нечто глубинное, древнее, как сама земля.

И вот теперь, словно подтверждая намёки солдата, он устроил разборку. И пусть не было криков, воплей и расцарапанных лиц. Сути дела это не меняет. Увидев Геранта, кроме облегчения он испытал ещё что-то. Какое-то чувство, которое боялся назвать. Боялся потому, что знал, что это обозначение неверно.

Ревность?

Нет, не слово… Смысл, который вкладывался в это слово другими… Оттенок, который приписывался этому чувству. Чувству, которое отражает… отношение.

Всё в нём противилось этому смыслу, этому оттенку.

Его собственный смысл и оттенок были другими.

Беспокойство о...

Страх от...

Ужас предполагаемой потери.

Знание это было в нём всегда, сидело глубоко внутри, ожидая своего часа, возможно, как великий тактик ждёт, пока схлынет первая мутная вода мнений и представлений.

Верное слово терялось где-то, не хотело выбираться на свет, представать на суд тех, кто окружал человека — носителя этих чувств и этого слова. Пряталось и хранило свою тайну, возможно, удивительную, великолепную, но тайну, которая никому не нужна, и не будет принята и понята никем. Возможно, даже им самим, Вельскудом. Потому, что и он сам не верил в это слово, в это переживание. Потому, что его впечатления от собственных чувств были в том же русле, что и мнения всех остальных.

Истинное же чувство было слишком глубоким, слишком непонятным, неизведанным и… незнакомым.

Но зачем ему знать то, что думают другие? Другие… Те, кто, пряча скабрезные шуточки и понимающие ухмылки, провожает его взглядами, полнящимися недобрых мыслей. А сам он? Неужели то, что действительно чувствует он здесь и сейчас, соответствует тому, что могут приписать ему другие? Что чувствует он? Вопросы сами возникали в голове с невероятной скоростью, а он не успевал не то, что ответить, но даже осмыслить…

Хотел бы он, чтобы Герант пришёл сейчас и улыбнулся своей удивительной, чарующей улыбкой, в которой невозможно разграничить нежность, снисходительность, понимание и прощение, настолько всё переплелось в этом простом выражении лица?

Хотел бы он, чтобы Герант присел рядом, обнял за плечи и вновь притянул к себе на грудь его голову, как сделал это совсем недавно, в тот тяжёлый миг, когда все демоны Тёмной Богини терзали его сердце?

Хотел бы он вновь услышать обращённое к себе тёплое и побуждающее молчание?

Хотел бы…

Но разве не это — любовь? То, что связывает двоих в единое целое, независимо от пола и расы; то, что заставляет бежать сломя голову на зов, откуда бы он ни пришёл; то, что побуждает сердце биться от неистовой радости при виде того, о ком думал, о чьём присутствии мечтал.

Этого просто не может быть!

Множество дней и ночей проведено им в казармах и учебных лагерях. И он, конечно же, знал, что называют этим словом пропылённые и усталые мужчины, у которых нет возможности встретиться вечером с подружкой. То, что испытывал он, не имело ничего общего с этим мерзким ощущением. Словами и мыслями этих солдат двигало физическое желание обладать.

Такое случалось и с ним и всегда заканчивалось ощущением грязи и запятнанности, хотелось до крови растереться жесткой губкой, словно это желание исходило и от кожи, и надо было содрать её, чтобы избавиться от него. Тупое и мерзкое чувство, которому не место ни в голове, ни в сердце…

В нём было желание. 

Не желание обладать телом, изучать и постигать его, как познают друг друга любовники, нет.

Желание владеть мыслями, наблюдать их рождение, разбег и полет. Провожать их серебристый след в небе, чтобы, опустив глаза к земле, вновь окунуться в чудо рождения новых слов, новых чувств и эмоций.

Эмоций, подтверждающих уверенность в нужности и важности своей. Важности мыслей, слов и дел. И совсем не страшно, что теперь ты был важен только для одного человека. Уверенность вселяла надежду в то, что самоуважение и истинная вера в свои силы придёт позже, в своё время. Лишь бы впереди не исчез маяк: тёплый взгляд, ласковое прикосновение и тихий вечный голос, зовущий вперёд, всегда только вперёд.

— Вельскуд, вот ты где, — знакомый голос вновь привёл в бешеное движение едва утихомирившееся сердце.

Погружённый в себя, занятый своими невесёлыми мыслями, Вельскуд потерял сноровку воина, забыл о том, что звуки надо различать на расстоянии многих метров, он потерял контроль… Чуткость воина — залог его победы. Но Герант всегда двигался бесшумно, не одно ухо бывало обмануто им.

Он заглядывает в лицо, словно в коробку с сюрпризом, с надеждой и страхом, но Вельскуд не позволит увидеть предательский румянец на щеках, нет, только не это! Всё что угодно, но не это. Пусть он будет груб и резок, пусть даже обидит, но нет.

Однако у Геранта есть над ним власть, всегда была, с момента первой встречи. Он умел обезоружить, не прилагая к тому особых усилий. Вот и сейчас тёплая рука осторожно сжимает плечо насупившегося и нахохлившегося Вельскуда.

Герант присаживается рядом. И Вельскуд не видит, но чувствует тепло и заботу, исходящие от друга.

— Ты не хочешь говорить? — в голосе Геранта слышится печаль.

Эта невысказанная грусть словно нож в сердце. Сколь многое он бы сделал, чтобы развеять эту печаль, но не может себя заставить.

— Что ж, давай просто помолчим…

Герант опирается спиной о дерево, глаза его устремляются в небо. Что он видит там, чего ищет в этой бездонной пропасти? Этот вопрос неизменно занимал Вельскуда.

Сами собой произносятся слова:

— Герант, прости меня… — голос хрипит и не слушается своего хозяина.

Друг обращает к нему своё лицо, на губах улыбка, в глазах понимание и сочувствие, которое вопреки ожиданиям не обижает, а успокаивает:

— Есть вещи, друг мой, за которые не просят прощения.

Гвардеец вновь мучительно краснеет, краснеет до слёз. Он пытается спрятать лицо, отвернуться от мягкого, внимательного взгляда, укрыться от этого голоса, полного внимания, участия и… нежности?

Хочет отвернуться, но не может.

Память так долго хранившая обращения, дышавшие холодом, вдруг взрывается, и осколки ледяных слов врезаются в сердце, которое сопротивляется этому холоду. Вдруг приходит понимание, что лёд, поселившийся в сердце давным-давно, не сумел сковать его, а мороз лишь подзадорил то, что прорастало в нём. Мороз лишь закалил растение и сделал чувства настолько глубокими и настоящими, что ни одной вьюге сколь угодно крепкой и трескучей не справиться. Ни морозу, ни вьюге просто не пробраться на такую глубину.

Нежность, которую Вельскуд испытывал, бывая в материнских покоях, не забылась и не растворилась во времени, она поднялась мигом и растопила бывший ледяной панцирь, который хозяин холил и лелеял долго, полагая, что это именно то, что ему нужно, поскольку именно этого от него требовал его статус, его положение, его рождение, люди среди которых он жил, и долгое время гвардеец думал, что это правильно, не обращая внимания на саднящую боль в груди, к которой притерпелся со временем.

— Знаешь, давным-давно я слышал старинную сказку, — раздался тихий голос Геранта. — Её рассказала мне колдунья, старуха древняя, как мир. Она была страшна, как смерть, и голос имела скрипучий и противный. Ты видел некрасивых волшебниц? Нет? Вот и я до той поры никогда не встречал. Я мало чего боюсь, но в ту встречу даже мне стало не по себе. Старая женщина нуждалась в какой-то помощи — то ли обидел её кто-то, то ли ещё что — и я не мог ей отказать. Она оказалась удивительной! Я нечасто встречал людей, у которых внешнее безобразие так оттеняло бы душевную щедрость. Только доброта её была своеобразна, за что она, вероятно, и имела всевозможные гонения и лишения от прочих. Понимаешь, она почти никому не помогала даже если имела такую возможность. Вероятно, используя свою немалую волшебную силу, она могла бы жить если не в богатстве, то в достатке. И на её внешность никто в таком случае внимания бы не обратил. Но когда от неё требовали колдовской помощи, она лишь пристально смотрела в глаза и чаще всего отказывала. Что она там видела — никто не знал. Она лишь говорила, мол, негодный человек — не буду помогать. И всё. Но дело в том, что стоило ей сказать так, и с этим человеком вскорости начинали происходить действительно нехорошие вещи. Вот люди и решили, что она наводит таким образом злые чары и губит человека. Но дело было не в этом. Она была наделена очень сильным провидческим даром. Ей было дано разглядеть истинное лицо любого человека…

Герант говорил тихо и размеренно. Голос его убаюкивал и рассеивал все негативные эмоции, теснившиеся в душе́, словно злые и неблагодарные дети.

Сердечное волнение, вызванное необдуманной резкостью и насмешкой, которую память подхватила минувшей ночью, постепенно сходило на нет. Рассеивался ненужный и такой глупый страх. Приходило понимание, а в сердце рождалась решимость. Решимость не только на то, чтобы иметь право чувствовать и быть живым, но и защищать то, что всегда было дорого. Решимость, которая станет уверенностью, а пока…  

Голос Геранта тёк, струился, нанизывая видения, словно бусины. Сначала видения были слабые, едва различимые, но вот всё ярче и ярче проявлялись их краски, всё чётче и чётче становились образы, наполняющие их. Пока красота голоса и образов, о которых повествовал он, не захватили слух и воображение настолько, что всё остальное перестало существовать совсем.

— Во времена, когда на земле жили Древние, среди всевозможных чудес, сотворённых ими, была одна волшебная вещь, названная Зеркалом правды, — продолжал Герант. — Говорят также, что это зеркало позволяло увидеть истинное лицо человека, как бы и чем бы оно не было искажено: колдовством ли или злыми чарами. И это зеркало возвращало к жизни совсем погрязших во зле, давало им возможность исправить содеянное или хотя бы раскаяться перед смертью. Так вот, эта старуха была чем-то вроде такого ходячего зеркала… Ну да не о том речь, я хотел рассказать тебе сказку, которую услышал от этой старухи. Сказка эта… о человеческих чувствах.

«Давным-давно, — говорила старуха, и голос её по мере рассказа всё крепчал и уже мало походил на тележный скрип, — был в далёком океане остров. Красивый остров, полный света, тепла, зелени и всевозможных чудес. И жили на этом острове все человеческие чувства: Гордость, Грусть, Радость и прочие. Вместе со всеми жила там и Любовь. Хорошо жили, но вдруг начали замечать, как остров уходит под воду. Решили они покинуть свой дом пока не поздно. Снарядили корабли каждый для себя и покинули остров.

Любовь же ждала до последнего, надеясь, что с островом всё будет в порядке, и его не нужно будет покидать. Но вот уже бо́льшая часть земли была покрыта водой и Любовь увидела, что если она не поторопится, то суждено ей захлебнуться в водах океана.

Любовь стала звать на помощь. Она обратилась к тем, с кем жила на этой земле, делила хлеб и кров. Она увидела, как мимо проплывает корабль Богатства:

— Возьми меня с собой, — попросила Любовь.

Но Богатство ответило, что на его корабле слишком много золота и драгоценных вещей и для Любви там нет места.

Любовь обратилась к Гордости, но услышала в ответ, что она нарушит порядок и равновесие на корабле Гордости.

— О, Любовь, — услышала она в ответ на свою просьбу от Грусти, — мне так грустно и одиноко, что я должна оставаться одна.

А проплывающая мимо Радость так была занята радостью и весельем, что вряд ли даже услышала мольбы с берега.

— Иди сюда, я помогу тебе, — услышала вдруг отчаявшаяся Любовь. Она увидела, как к ней направляется маленькая ветхая лодочка. В ней находился древний старик. Любовь так обрадовалась, что даже забыла спросить его имя. И вот они достигли безопасного берега. Любовь сошла, а старик поплыл дальше. И только когда он уже был очень далеко, Любовь спохватилась:

— Скажи, — обратилась она к Знанию, — кто это был? Кто спас меня?

— Это было Время, — ответило Знание, которому, конечно же, полагалось всё знать.

— Почему оно помогло мне?

И Знание ответило:

— Потому что только Время знает тебе цену».*

Сказка была окончена, голос стих. И Вельскуд почувствовал себя осиротевшим и покинутым. Внезапный страх толкнулся в его сердце. Он с беспокойством окинул взглядом профиль сидевшего рядом Геранта. Неужели и он думает то же, что и эти неведомые зубоскалы-караульные, чьи шуточки он слышал ночью? Но Герант встретил его взгляд спокойно, и никаких тайных мыслей не пряталось в его молчании и карих глазах. Вельскуд едва слышно перевёл дух — нет, рядом сидел друг, верный и понимающий, способный на сочувствие и прощение, любящий и отзывчивый. И этого было более чем достаточно для того, кто искал всю свою жизнь, даже не подозревая, что ищет именно это.

А шутники и сплетники пускай идут лесом!

— Завтра мы достигнем логова, — едва слышно сказал Вельскуд, судорожно вздохнул и уже громче добавил: — завтра, вероятно, будет решающий бой. Пожалуйста, не рискуй без надобности…

Герант кивнул самому себе, поскольку гвардеец снова отвернулся, тихо встал и направился к палаткам. Отойдя на некоторое расстояние, он не выдержал и оглянулся. Зрелище, представшее его глазам, исторгло из его груди тяжёлый вздох. Вельскуд лежал ничком, уткнувшись лицом в траву и закрыв голову руками. Герант постоял немного, размышляя о чём-то, и медленно пошёл в сторону от лагеря. Вскоре шорох листвы под его шагами затих.

***

Поздно вечером Вельскуд тихо пробрался в палатку, надеясь, что в лагере уже все утихомирились, и никто не услышит осторожных шагов.

Он проскользнул мимо затухающего костра.

Рядом стояли палатки, где ночевали Барнак и Терамай — там было темно и тихо, чуть дальше — высилась палатка Нарсиэль и Кассии. Там кто-то едва слышно бормотал и шевелилась какая-то тень. Вельскуд усмехнулся, пробираясь внутрь походного жилища.

Внутри было темно и пахло июльским луговым разнотравьем. Обшаривая походный столик в поисках чего-нибудь, чем можно было бы осветить палатку, рука наткнулась на какую-то посудину и на пол хлынула вода. Зажжённая свеча осветила масштабы разгрома на столе: перевернутую кружку и цветы. Чертыхнувшись, Вельскуд оставил всё как есть и присел на походную кровать.

— Можно? — в палатку заглянул Терамай. Прошёл, не дожидаясь ответа, расположился рядом, помолчали. — Некоторое время назад было шумно… — полувопросительно, полу-утвердительно заметил он.

Вельскуд пожал плечами.

— Послушай, Вельскуд, я тебя давно знаю, ты всегда был не сахар, но тут как-то совсем распоясался. Тебе не кажется? И чем дальше, тем хуже, причём оба: один вопит так, что запросто может обвал устроить, другой всё время молчит. И заметь: чем больше разлада между вами, тем сильнее сгущаются тучи. На карту поставлено слишком много, и внутренние раздоры ослабляют нас…

— Сам знаю, — цыкнул гвардеец, — но временами я и в самом деле готов его убить — эта вечная манера никогда ничего не объяснять, во всём стараться видеть хорошее! Что хорошего в нашем походе? Мы в полном…. Половина армии в лёжку и нет лекарства. Дальше будет только хуже! И… и… И шёл бы ты отсюда со своими увещеваниями…

Вельскуд почувствовал, как в его груди снова назревает непонятная и необъяснимая ярость, желание крушить и ломать. Слова были о чём угодно, но не о том, что наболело.

— Ты до такой степени не веришь в наше предприятие?

— Верю! Всегда и всему верю! И катись отсюда!

— И покачусь! Вот только побеседую с тобой и сразу покачусь. Вельскуд, когда ты ругаешься с Герантом, ты временами напоминаешь ревнивую девицу…. Ты не влюблён, случайно?

— Ещё скажешь слово — зубы вышибу, — вскинулся Вельскуд. Глаза его налились кровью от сдерживаемого бешенства.

— Молчу, — терпеливо согласился Терамай, — не злись. Но я говорю вовсе не о том, что ты подумал. При слове «любовь» ты ведь подумал, — он хмыкнул, — про постельный режим. А я ведь имел ввиду вовсе не это.

— Конечно, хочешь узнать что-нибудь про любовь — спроси клирика. Они-то всё про это знают, — язвительно ввернул Вельскуд.

Обычно флегматичного Терамая было нелегко задеть, но не теперь. На бледном худощавом лице проступил едва заметный румянец, он судорожно выдохнул и встал, собираясь уйти. Однако был пойман за пояс и усажен обратно.

— Прости, — буркнул Вельскуд. — Что ты хотел сказать?

— Скотина ты! — уставившись в пол и пытаясь справиться с обидой, ответил Терамай.

— Сам знаю. Легче тебе от этого? Если бы я мог, то давно бы стал милым и пушистым.

— Никто от тебя не требует таких кардинальных изменений. Язвительный Вельскуд как острая приправа к кулинарному шедевру — без неё и еда не в радость — слишком пресно. Но любой остроты должно быть в меру. Вельскуд-грубиян, Вельскуд-хам, Вельскуд-драчун — это перебор. Я хотел сказать, что мы не просто так собрались в таком составе, не абы как двинулись на дракона — на всё это была воля Богини, всё это происходит с её согласия и допущения. И для всех очень важна тесная связь между нами — предводителями этого похода. Когда между вами происходит стычка — равновесие нарушается и шансов на победу становится меньше. И чем ближе логово, тем опаснее это. Ты разве не заметил, что первый же бой после очередной вашей ругани мы проводим поспешно и с большими потерями? Ты словно вымещаешь на солдатах свою злость, посылая их в заведомо провальный бой. Войско тает, люди ропщут. Герант — не подарок, но он пытается ладить с тобой в меру своих сил, а ты упёрся и ни с места.

— Ты что-то про любовь говорил….

— Говорил и говорю, что, может быть, пора признать, наконец, что этот человек важен для тебя и нужен тебе, как воздух, и перестать яриться всякий раз, когда ты не можешь что-то объяснить себе в его поведении или какая-то область остаётся вне твоего контроля? Герант — наш товарищ, ты либо веришь ему, либо уходишь. Но уходить уже поздно, значит, нужно верить.

— Выбор небольшой, — усмехнулся Вельскуд.

— Да. Небольшой. И ничего не поделаешь…

Проводив товарища взглядом до выхода, Вельскуд тихо выдохнул: слава Богине! Они ничего не поняли!

***

— Ну и как? — спросила Нарсиэль, выглянув из палатки, когда Терамай после разговора направлялся к себе.

— Никак, — устало ответил тот.

— У этих двоих переходный возраст, — пробурчал невидимый в густых сумерках Барнак. — И как они собираются разобраться с драконом, если друг с другом разобраться не могут?