Чхве Хан предпринял попытку встать с земли, отплевываясь грязью, пеплом и сгнившей осенней требухой. В горле нещадно саднило. Мечник все силился понять, что же его сбило с ног: смерть, болезнь или враг. В голове нарастал звон, а тело предательски заваливалось на бок — одна единственная рука просто не могла выдержать весь его вес.

Мгновения отсчитывались, Хан ошалело моргал, а черная пелена все не сходила, возвращалась беспощадной волной. Реальность кружила хороводы, и воин все меньше понимал, что с ним происходит. Картинки перед его взором сменяли друг друга бешеным вьюнком и черноволосого приводило в ужас само осознание того, что за долгие годы он впервые не чувствует своего тела.

Он действительно пропал — конечности его не слушаются, а шея открыта для удара.

Хан падал в чернеющий провал.

Разум скрутило и продолжало скручивать. Юношу почти стошнило — пузырь внутри все нарастал, вот-вот готовый лопнуть, и мечник уже начал сплевывать прогорклую желчь на серую землю, как внезапно все прекратилось. В какой точно момент — не знает. Просто понял, что уставился в темное небо — черное — и тяжелое дыхание успокоить не мог. Смотрел сквозь растрепавшуюся челку, лежал на животе, время от времени сглатывая густую слюну и почти не сходил с ума.

Зрение мутное, а тошнота лишь слегка отодвинулась на задний план — желудок, уже несколько дней не получавший еды, сжался в спазме.

Хан смотрел наверх и задыхался.

Оно, небо, так настойчиво жрало его внимание и цепляло взгляд, что любая мысль развеивалась прахом — присвоенное необъятным, таким манящим бесконечным естеством, напоминающим штормовой океан. Настолько обаятельным в своей смертельной опасности был небесный свод, что это противоречащее природе действо — кража мыслей, дыхания, разума, — казалось естественным порядком вещей. Эту жадность хотелось оправдать.

Мечник лежал, смотря на этого величественного, темного тирана. Подавленный, кореец не сразу заметил на себе взгляд: режущий, болезненный, обреченный. И раздражающий.

Проникающий под кожу.

Принадлежавший кому-то знакомому. Другу, врагу — не столь важно.

Черноволосый резко повернул голову в сторону — мазнул взглядом по черной глубине раззявившего пасть провала леса и сфокусировался на бледной фигуре. Смотрел и чем дольше это делал — тем сильнее тревога била по нервам.

«Нападет».

Хан резко подскочил с холодящей земли, перехватывая измазанный в черном кусок древесины, недавно выпущенный из руки и стиснул пальцами настолько крепко, что разболелись суставы. Он намеревался в любой момент использовать эту трухлявую деревяшку как последнюю надежду.

А фигура не двинулась даже: сидела себе на камне да задумчиво смотрела на мечника, подложив кулак под подбородок. И взгляд такой густой, всеобъемлющий на него обратила. Не мигает, не дышит — душу буравит. В глазах ни блика.

На Хана смотрел проходимец, надевший кожу того, кого мечник знал раньше.

Лицо знакомое до одури — настолько, что сердце колет. Столько раз он его видел такими эмоциями ярко окрашенным, в памяти, что забыть — грех, обращенный на самого себя.

Но сейчас утонченные черты — искусная фарфоровая маска, без эмоций, ожиданий. Чувство искажения сквозит и сквозит, скручивая даже землю под ногами. Оно неправильное. Хан смотрел, и кажется, что даже воздух изгибался вокруг сидящего. Ластился.

Черноволосый Кейла совсем другим помнит. Больше двадцати лет знал — видел своими глазами, как их обладатель старел, поддаваясь течению времени и ужасам войны; видел, как тот умирал.

Видел и сейчас.

Кого-то перед собой.

Ледяной воздух проникал в легкие, бился хлестко об кожу и проскальзывая куда только возможно, царапаясь. Хан все смотрел в две бездны, как несколько секунд назад — в небо. Вглядывался. Искал.

Бездны смотрели в ответ.

«Глаза».

Они кроваво карими должны быть. Не черными — бездонными. Такие узреть можно только если в колодец заглянуть и в отражение посмотреть — через него смотреть будет то, что в колодце как раз и живет. Бледное и неправильное.

В детстве маленький черноволосый мальчик родом из Кореи прятался под одеялом и сжимался в комок, боясь потустороннего, байки о котором блуждали меж детьми. Каждой тени чурался.

А Хан не дрогнул.

Словно в ответ мыслям мечника тишина треснула вместе с безмолвной, бледной маской потустороннего, уголки губ которого элегантно поднялись вверх. Из улыбающегося рта сипло проскользнул смешок и осел на земле как пожухлая листва, сдунутая ветром. Нелепо белые зубы обнажились, в момент элегантный изгиб обратился в оскал.

Выворачивая мечника изнутри, что-то взвыло в ответ.

Герой шевельнул рукой.

Момент. И земля ушла из-под ног — Хан лежал на спине. Смотрел вновь в темную серость небес, оглушенный звоном — головная боль истеричным криком била по затылку и вискам.

Сейчас бы подняли голову чувство иронии и дежавю, если бы судорожно пытающегося встать мечника не подгонял инстинкт. Упасть — значит, умереть и за последние дни Хан целовал землю непозволительное количество раз — его валяли как тряпичную куклу.

Холодный пот заструился по спине. Стремительно сев на колени, черноволосый настороженно буравил взглядом бывшего аристократа, за это время ни разу не изменившего положения своего тела. Мечник напрягся, готовясь к очередному удару, но получил только прищур: две бездны вместо глаз оставались неподвижны — не смеялись.

— Тебе бы глотку перерезать за такое, Хан-а, — мурчащие нотки в голосе били хлыстом в сравнении с тем, какой смысл несли.

Чхве Хан, натянутый, как струна — напрягся еще больше.

Кейл Хенитьюз говорил в знакомой манере, был тем родным ядом, к которому он успел уже привыкнуть. Выработать иммунитет.

Рыжий годами плевался ему в лицо, шипел проклятия, как последняя портовая блядь. Кейл ненавидел и произносил более страшные слова, чем прозвучавшие сейчас — Хан привык с ними жить, в конце концов с этой гадюкой проработал в паре почти двадцать лет. Не так больны были эти уколы.

А сейчас, услышав это в очередной раз, мечник чувствует, что с него будто содрали кожу и обсыпали солью. Ностальгия ощущалась как предательство.

Хан судорожно сжал кулак — ладонь пронзила пульсирующая боль.

Но взгляда мечник не отводил.

Просто знал, что теперь кусок древесины окрашен в черный цвет уже с двух концов. Кровью отнюдь не багровой.

Кейл Хенитьюз же, посмотрев на него своим знакомым взглядом, обычно сопровождающимся фразочкой по типу: «Ты не ребенок, Хан-а, так с чего я тебе все объясняю как идиоту», продолжил, ответив на невысказанный вопрос, словно Хан его задал, а не хранил молчание, напряженно замерев.

— За все. Хан-а, за все.

В голове черного мечника опустело — даже головная боль наконец стихла. Между ним и рыжим аристократом образовался вакуум, разорвавшийся одним простым звуком.

Смех.

— Что, ха, на что-нибудь новенькое слов не нашлось? — зубоскаливший кореец по старой привычке хотел закатить глаза, ибо больно знакомой была ситуация, — ты все об одном и том же лопочешь.

Мертвый найдет кого винить — всенепременно будет это делать. И Кейл выбрал его. Если раньше, при, ха, жизни его яд был ответом на любое посягательство на его персону — мнимое иль нет — то сейчас, не имея права уже и на жизнь, он бормотал все злословия как заезженную мантру, обвешивая старого приятеля проклятиями, словно гирляндой из кишок — елку. Просто от безысходности.

А мечнику повторять не нужно было — он каждое слово запоминал.

Возможность проклинать — посмертная почесть, которую он может оказать для того, кого спасти не смог.

Даже для Кейла Хенитьюза — твари эдакой, посмевшей сдохнуть в самый последний момент.

Ибо других мертвых поблизости нет — выбирать особо не приходилось. Все гнить остались, отчаянием землю удобрять — белому ублюдку на потеху. Рыжий тоже, огнем меченный, там остался лежать, изогнувшись в агонии, да так и замерев. Хан точно помнит.

Бледная фигурка наклонила голову вбок.

— О чем ты? — Кейл Хенитьюз посмотрел на него с пустым выражением лица, — Все, о чем я говорю, так это о том, что пока ты там так легко разлегся — уроком было бы прикончить тебя как-нибудь красиво.

За словами скрылась издевка, прикрытая невинной заботой, но Хан слишком долго знаком с Хенитьюзом, чтобы не увидеть этого. Сейчас надоедливый ублюдок напоминал скорее Рона Моллана — кровожадного старика, погибшего в начале войны, чем невинного юношу, которым рыжий отродясь не был.

С кем поведешься — от того и наберешься, а тот старый стервец этого ублюдка вообще вырастил.

Тем временем аристократ продолжил, все еще делая вид, что Хан все это время был активным участником их разговора, игнорируя явно убогое выражение лица собеседника.

— Вот и всего-то, — рыжий фыркнул и продолжил мерзким, тягучим тоном, — а ты о чем подумал, Хан-а?

Богомерзкая улыбочка заставила черты лица расплыться, как круги на воде. Корейское обращение все еще болезненно резало уши.

Мечник поджал губы, легкие сжало. На Хенитьюза было невозможно смотреть. Плеваться хотелось.

Ибо все-таки будто на дно колодца смотрел — а там неупокоенный дух, глядит со дна, глазами хлопает. Зовет.

Затем, внезапно, мечника вновь повалило на землю.

— Да чтоб тебя! — в сердцах выкрикнул юноша, переходя на яростный рык. Тревога сменилась на злость.

Хан мгновенно вскочил на ноги и обернулся в сторону единственного присутствующего здесь человека, игнорируя протестующий вопль воспаленных мышц.

— Надо же, как разогрелся, — смешок.

Чхве Хан увидел того, высокомерно закинувшего ногу на ногу и смотрящего на него сверху вниз. Кожа совсем стала пепельной. И тонкой — все равно, что водная гладь. Тронешь — порвется как белая пленка, под которой — черная тина.

В этом сепиозном и пустынном лесном пейзаже Кейл был чужеродным пятном — словно воплощал собой болезненный упадок, сгущающий плотную тьму вокруг себя еще больше.

Сейчас тот вновь не двигался и больше ничего не говорил — не моргал.

Застыл.

«Он. Оно вообще дышит?»

Хан не отводил взгляда. Инфернальная пародия на сгоревшего заживо даже не двинулась — наблюдала. Внимала. Будто до этого не скалилась хищно в больном, игривом оскале. Как гиена. Ха, и диалога наверняка между ними не было — он у мечника только в голове происходил. И пока тот купался в личном бреду — просто смотрело.

Хан вглядывался в ответ.

Движения нет.

Ветер шевелил голые ветви деревьев, теребил одежду и иссохшую листву — будто крыльями трепетал. Холодной струей промчался мимо — стороной, как вспуганный зверь.

Раздался безмолвный зов.

Тогда, противясь себе, оторвал взгляд от все еще неподвижной фигуры. Хан посмотрел в небо– и увидел, как-то, почти черное, расположилось совсем низко. Слушающее.

Герой будто смотрел в бесконечный, голодный провал, именуемый черным отчаянием, а не на небесный свод. Вот-вот и тот рухнул бы на него, если бы не вовремя обернувшийся человек.

Нависало, готовое наброситься. Словно хищник на мягких лапах.

Взгляд не отвести.

Хан почувствовал, как зрение начало чернеть по краям, а сердце биться настолько сильно, что вот-вот, да застряло бы в глотке. Но его внимание было целиком и полностью поглощено взбудораженной небесной пучиной.

Щелчок.

Мечник вздрогнул, придя в себя и резко обернулся — Кейл все еще сидел на месте, но, встретившись с ним взглядом, не моргая, встал легко и медленно подошел.

Шаг за шагом и, оказавшись почти вплотную — вцепился пальцами в подбородок стоящего напротив, царапая кожу ногтями и ловя взгляд таких же черных глаз. Хан, словно проваливаясь в омут, видит, как поверх безэмоционального лица кожа трескается и сквозь нее смотрит нечто, прорывающееся сквозь невидимую грань.

Герой моргнул — оно исчезло.

Кейл Хенитьюз вновь криво улыбнулся и сжал подбородок мечника пальцами еще сильнее.

— Хан-а, ты голоден? — вкрадчивый голос был совсем хриплым. Такой бывает, когда дыма надышишься.

Желудок Хана скрутило в ответ на слова. Между делом его бледные губы сформировали вопрос:

— Замечательное небо, не находишь? — ухмылка сползла с лица аристократа и тот подался чуть вперед.

Прошептал.

— Так ты голодный? — лучики образовались вокруг бездонных глаз.

Выдохнул.

— Попробовать не хочешь? — рыжий поднимает свободную руку, поднося запястье к губам Хана.

Под прозрачной, бумажной кожей — беззащитно вились черные вены, безмолвные. Без пульса.

Мечник отпрянул и, отталкивая рыжего, наблюдал как лицо того превращается в маску из горя и разочарования, искривляется от такого предательства, что Чхве Хан стал сомневаться в том, что перед ним все-таки самозванец.

Последнее, что увидел — это мрачное лицо, черные глаза — агаты, пилящие его взглядом исподлобья и покрытую черным ихором шею, в которой зияла глубокая рана. Знакомая рана.

То, что Хан уже некоторое время смотрел в прозрачное, тусклое небо, а не на лицо мертвого Кейла Хенитьюза мечник осознал не сразу.

Черноволосого колотило от лихорадки, трясло так, что приходилось сжимать зубы, а одежда взмокла от пота настолько сильно, что сырой стала земля, на которой он лежал.

Он не знал, как много времени прошло после пробуждения.

Обрубок вместо руки пульсировал болью, посылая волны агонии по позвоночнику, и Хан то проваливался, то вновь приходил в сознание — его кровь вскипала вместе с черной отравой, ползшей по его венам.

Но чужие глаза он видел вновь и вновь — под закрытыми века и в пляшущих тенях, на коре деревьев.

Вопрос Кейла не выходил у мечника из головы. Он был невероятно голоден — пошли третьи сутки, как он не мог встать.

Умирающий мир безмолвствовал; поверженный герой задыхался от боли и вспоминал; где-то в дали слышались громоподобные шаги голема, содрогающие отравленную землю до самого основания.