Гипотеза Черной королевы

— Приходи в полночь, — позвала ее Лебедь самым загадочным голосом за три дня до назначенной даты. В двенадцать. За три дня. В этом ведьминском котле еще должна была быть замешана цифра семь: судя по всему, Лебедь исполняла какой-то ритуал, в котором Ахерон должна стать последней, седьмой жертвой. Первые две были известны: очаровательная голова Светлячка и прекрасные ножки Зарянки уже плавали в котле, но когда Лебедь успела найти еще четырех? 

Перестраховавшись, Ахерон пришла в полночь и две минуты – несущественное опоздание для людей, критичное для магии. По пути пересчитала потенциальные ингредиенты: нового недостатка среди гостей Пенаконии не обнаружилось.  

 — За кого ты меня принимаешь, — возмутилась Лебедь, когда Ахерон озвучила ей свои предположения. — Просто эти три дня я была занята.

Вместо потайной комнаты с кровавыми надписями и зеленой жижей в огромном котле они направились в главный зал. Ахерон взяла ее под локоть – Лебедь не была в восторге от ведущей манеры Ахерон, но позволяла ей этот каприз.

— Я не убиваю людей, а сохраняю воспоминания, — терпеливо, словно объясняя примитивные истины ребенку, сказала Лебедь по пути, одновременно взглядом – тыкать пальцем было невежливо – утыкаясь в прохожих, чью память уже собрала. — Этой планеты, возможно, скоро не станет... и не смотри так не меня, раз ты тут, то никто не может гарантировать Пенаконии, что она просуществует еще хотя бы сутки.

Ахерон пожала плечами. Она пришла сюда только из надежды, что они станцуют еще раз, и раз та оправдалась, то ей было не к чему сносить эту планету с орбиты как минимум ближайший час.  

 — Помимо героев и злодеев есть еще и массовка, у которой тоже есть свои трагедии и истории, если всмотреться, — добавила Лебедь. — Вот я и всматриваюсь. Должен же хоть кто-то.

Лебедь искренне считала, что занимается полезным и неблагодарным делом. В животном мире волки съедают больных и слабых животных, за счет чего род воспроизводят только достойные особи. В человеческом мире дворники сметают листья и мусор с дорог, когда все спят. В духовном мире хранители памяти слоняются по забытым всеми Эонами мирам, очищают оскверненные черной памятью места и записывают то, о чем никто потом не расскажет. Санитары космоса, которым никто никогда даже не скажет спасибо.

Ахерон посмотрела на Лебедь: под платьем виднелась идеальная кожа, словно облитая жидким стеклом – показывала отражения на любой вкус, не беря в учет то, кем на самом деле являлся смотрящий. Волшебница для детей, прекрасное тело для голодных, красивая душа для одиноких – каждый увидит своё, каждый увидит себя в ней таким, каким хочет видеть, и никто не уйдет обиженным. Ничего удивительного, что Лебедь так нравилась людям.

 — Хорошо выглядишь сегодня, хранительница, — сказала Ахерон. Она тоже была человеком. Все еще.

Лебедь улыбнулась и дернула бретельку на груди. В желудке Ахерон запершило, скрутило изнутри ощущением щекотки и обжигающего предвкушения: она знала на ощупь этот ремешок, эту кожу, мертвое призрачное сердце, начинающее биться лишь когда коснешься его рукой.

 — Не сейчас, — хитро сказала Лебедь и ушла вперед нее на танцпол. Птица раскрыла крылья, пошла к воде, хищник разорвал ее за полшага от каёмки озера. 

Воспоминания замелькали нон-стопом: вот Лебедь украдкой подглядывает за ней – Ахерон лжет, когда качает головой в якобы искреннем ответе, что она никого не ждет. Ахерон увидела Лебедь первой, давно почувствовала себя на мушке охотничьего ружья, но ей все равно, ей не страшно и даже не смешно с чужой самоуверенности. Они целуются у двери, Ахерон тянет ее за собой в номер, лижет рот Лебедь, но не чувствует вкуса. Меметическое тело Лебедь лживо: пальцы Ахерон проваливаются в жир там, где должны утыкаться в нити мышц. На внутренней стороне правой руки – на одну вену меньше, чем существует у человека. Лебедь ни холодная, ни горячая, она температуры банкетного зала, сквозняка в дверном проеме и новых простыней на кровати: ее тело подстраивается под обстановку, в ней нет ничего от нее самой. Ахерон кусает Лебедь за шею; та вздрагивает, по-девичьи айкает, жмурится на секунду. Слишком высокий голос. Слишком медленный взмах ресниц. Ложь. Ахерон внезапно понимает: Лебедь тоже ничего не чувствует по-настоящему. Ее бездонные глаза отражают только кровавую женщину с белыми волосами, будто не видят ничего больше, и Ахерон это почему-то ужасает.

 — Ну так что? — позвала ее Лебедь.

Или не разорвал, или хищника не было вовсе. Лебедь уплыл так далеко, что даже рябь уже исчезла с поверхности вод. Светлое платье издалека сливалось с телом, обнажая его. Ахерон сглотнула и пошла к Лебедь навстречу, намочила ноги золотистым светом прожекторов. Та взяла ее за руку, сжала пальцы, соприкоснулась лодыжками, краем бедра – почти как секс, только немного по-другому. Смакуемый момент предвкушения, возможность удержать желание, разобрать одно ощущение на составные оттенки: интерес, скука, атрофированное чувство опасности. Стремление быть понятой и узнанной, давно потерявшее иные формы выражения. Когда живешь слишком долго, то некоторые действия сливаются в одно: в масштабе тысячелетней жизни между танцем и сексом была разница всего в одном взгляде. Всё началось с прикосновения рук и не останавливалось ни на секунду, не тормозило, не уходило на паузу; в голове беспрерывным аккомпанементом с ночи до утра и с утра до ночи играла мелодия их первого танца, не прекращаемой иллюзии близости.

— ...на множестве планет до сих пор есть понятия магии и волшебства, — сказала Лебедь рано утром, ища свою одежду по номеру Ахерон. — Некоторые люди могут видеть будущее, управлять огнем, исцелять и влюблять в себя.

 — То есть все то, что сейчас гораздо проще сделать путем науки и интересу к какому-то пути, — критически заметила Ахерон и кинула Лебедь ее белье через всю комнату, едва не закинув его на люстру. Лебедь неодобрительно хмыкнула, поймав пальцами. Ахерон натянула шорты и помогла Лебедь застегнуть замок на бюстгальтере, поправила бретельки на лопатках и вдруг заметила то, что всегда проходило мимо ее взгляда.

 — Откуда у тебя родинка? 

Лебедь не хотела слышать этого вопроса – Ахерон поняла это по тому, как та тут же забросила волосы за спину.

— Я однажды видела воспоминания девочки с одной малоизвестной планеты, — спустя пару секунд медленно ответила Лебедь. — Она была особенной с самого рождения, но на родине у нее не было ни шанса себя реализовать. Ее мать была больна деменцией и в последние дни перестала узнавать даже собственную дочь. 

Ахерон, отодвинув пряди волос в сторону, провела подушечкой указательного пальца по родинке. Та не выделялась на ощупь, сливаясь с кожей, казалась точкой от коричневого фломастера, которую оставил ребенок на белом листе.

 — А потом она стала сверхсильной героиней, разрезающей время и пространство? — предположила Ахерон. — И ты хранишь ее историю на себе в качестве доказательства, что большое всегда произрастает из малого и даже у самой скучной истории может быть яркий поворот?

 — Нет, — сказала Лебедь, будто задумавшись. — Когда ее мать умерла, она покончила с собой, потому что у нее больше никого не было. На этом ее история закончилась. Это просто дань уважения мертвым, вот и всё.

Испытывая большое уважение к чужому личному пространству (спать в одной кровати – можно, задавать лишние вопросы – нельзя), Ахерон не стала лезть не в свое дело. Последнее время они были неразлучны как преступницы, скованные одной цепью наручников: одинаково опасные, коварные и однозначно состоящие в сговоре. «Если бы еще последнее было правдой», смеялась Лебедь, потому что если подумать над этой конспирологической теорией хотя бы полминуты, то станет очевидно, что они не смогут найти компромисс даже по одному пункту. К списку характеристик их мини-банды стоило добавить недоверие, превращающееся во вселенскую глупость: разведывание данных о возможной главной злодейке планеты, если заниматься этим серьезно, не должно переходить к ней в постель. Или глупость все-таки шла первой, учитывая, что именно с постели у них все и началось, а недоверие добавилось позже.

На Пенаконии было настолько нечем заняться, кроме как друг другом, что это было даже смешно. Хотя, казалось бы, планета празднеств. Бродить по столице надоело в первую очередь: он был слишком одинаков, словно часть кукольного города с деталями из одного большого набора. Ритм жизни приобрел, вопреки состоянию окружающей реальности и надвигающихся перспектив мини-апокалипсиса, здоровые рамки: регулярное общение, приемы пищи и сон по расписанию, в перерывах – секс и игра в десять жителей Пенаконии. Дополнительными правилами были: стараться не поперхнуться, просыпаться вовремя, всегда возвращаться в номер к ночи (обеим, в один), не рубить самих себя, и... что-то там еще. 

Точкой сегодняшнего маршрута – крестиком на карте сокровищ, логовом промежуточного босса, третьей страницей брошюры «куда сходить на Пенаконии (для туристов, бюджетно)» – было кино. Альтернатива в виде крыши, с которой открывался прекрасный вид на Границы грёз, была решительно отвергнута Ахерон: туда сбегались либо влюбленные, либо самоубийцы, либо парочки из влюбленных и самоубийц. Она добавила: нам туда еще рано; возможно, придем позже. Лебедь приняла отказ и взяла им билеты на мультики про Часика. Два часа пенаконийской культуры, как она это назвала. Полтора часа деградации, поправила ее Ахерон. Первые полчаса было почти весело.

Часик, будучи истинным джентльменом, не мог допустить, чтобы дамы возвращались по ночной улице в одиночестве: он решил проводить их, перелез с рамок киношного экрана в билборды, подмигнул со своей статуи, уступил дорогу, улыбаясь фарами часикомашины. Это приводило Ахерон в некий ужас. До этого она и не замечала, что его настолько много. Вкус карамелизированного поп-корна и услады жёг язык, стискивал зубы – хотя Ахерон даже не ела и не пила это сегодня, просто хватало одного запаха и вида.

— На моей родной планете когда-то жили предсказательницы и ведьмы, — поделилась Лебедь. За секунду до этого ее чуть не сбил пенаконийский транспорт: обошлось, весь урон принял на себя рекламный щит, увязавшийся за ними бездомной собакой. Возможно, внезапная откровенность была связана с состоянием краткого шока.

Ахерон обвела ее взглядом, словно имела в голове концепт идеальной ведьмы и пытаясь примерить его на Лебедь, понять, похожа или нет.

— Но ты же не ведьма?.. — протянула Ахерон, сама не осознавая, спрашивает она или утверждает.

Ахерон только начала размышлять о картах и разговорах с прохожими, ища закономерности и предпосылки, как у Лебедь тут же сверкнули глаза, мгновенно ее выдав. Подобный блеск всегда появляется у тех, кто собирается воспользоваться чужим незнанием, неуверенностью или слабостью.

 Не ведьма.

— Нет, — призналась Лебедь. — Быть ведьмой в наше тысячелетие глобализации нет смысла. Как ты сама отметила, сделать то же самое проще с помощью Эонов и технологий. Локальная магия не выдержала конкуренции.

Лебедь подняла руку, создала карты и растворила их в воздухе, засыпала асфальт блестками волшебства – пыль, не более. И это сила Пути, что уж говорить об каких-то колдуньях?

— Не выдержала конкуренции перед людьми, — поправила ее Ахерон, — они изобрели науку, чтобы не проиграть в классовой войне и стереть понятие «особенности». Когда то, кем ты станешь и что ты сможешь делать, зависит от того, есть в тебе ген волшебства или нет, это стимулирует изобрести что-то, что будет сильнее любой магии. Не удивлюсь, если вся медицина однажды началась с человека, которому какая-то знахарка отказала в снадобье для родной матери.

Лебедь слушала Ахерон с видом, будто на самом деле знала настоящую историю о медицине, людях, человеческих отношениях и всем на свете, но не считала нужным корректировать чужую интерпретацию. Возможно, так и было.

— И чем дальше, тем сложнее будет, — добавила Ахерон. — Шестерня прогресса уже стирает свои собственные зубья, и совсем скоро ее будет весьма тяжко поддерживать в нынешнем движении.

Лебедь неосознанно прикоснулась кончиками пальцев до своих губ в раздумьях. Ахерон посмотрела на кожу подушечек: те остались чистыми, к ним не прилип розовый блеск.

 — Такое еще называют «Гипотеза Черной королевы», — медленно сказала Лебедь. — Ты должна очень быстро бежать, если хочешь остаться на одном месте.

Лебедь старалась не смотреть Ахерон в глаза долго, постоянно перескакивая взглядом на что-то еще. Это было похоже на выученное правило безопасности: не смотри зверю в глаза, чтобы не спровоцировать, не смотри в дуло пистолета, направленного на тебя, чтобы не умирать было не так страшно. Ахерон не стала придавать этому большого значения, откинув в самый дальний угол разума на потом.

В номер они вернулись обе, но разными дорогами: Ахерон проводила Лебедь до ближайшего скопления людей – Лебедь питалась чужими эмоциями и чувствами вместо настоящей пищи, так что это можно было считать аналогом вызова такси к ресторану – и одна направилась за Часиками, которые тут же попрятались, почувствовав охоту на себя. Часовщик-часик. Глупо, но, учитывая нрав Пенаконии, стоило копать именно в этом направлении.

Вернулась в отель Ахерон только ночью, обнаружив скучающую Лебедь на кровати в одном белье. На столе горели четыре свечи – Лебедь явно где-то в процессе отказалась от этой идеи, и теперь стол с четным количеством огоньков лучше бы смотрелся на каком-то кладбище. Но рассказывать об особенностях культуры своей родины, портя старания, Ахерон не собиралась.

 — Я пропустила сюрприз?

 — Да.

Лебедь поднялась с кровати и подошла к Ахерон, позволяя той рассмотреть все в подробностях: красивое, но острое и неудобное белье, как обернутые тканью птичьи кости. Ахерон цокнула, полностью разделяя возмущение: если бы ей приходилось ждать кого-то в этом несколько часов, она бы совершенно точно негодовала. Впрочем, Ахерон была уверена, что сюрприз Лебедь устроила в первую очередь для себя самой. Примерила на себя: если бы она сотворила самое красивое тело во всей вселенной, то точно хваталась за любую возможность его продемонстрировать.

То, что Лебедь имела плохую сенсорную чувствительность и не так уж и сильно страдала от любых физических неудобств, Ахерон вынесла за скобки, как сама Лебедь игнорировала тот факт, что уже вторую неделю спит с человеком, который в любой момент может ее убить. Это был первый принцип их успешных отношений: видеть друг в друге только хорошее и не концентрироваться на недостатках.

Ахерон почти прикоснулась к Лебедь, как ее отвлек стон, раздавшийся из телевизора. На экране, обычно отображающем приключения Часика, Хану и всей той мультяшности, которую они сегодня видели в кино в диком кроссовере на три миллиарда кредитов, мелькали картинки из лесбийского порно. Ахерон приподняла бровь.

 — Это для атмосферы. Мне просто нравятся красивые картинки, — улыбаясь, оправдалась Лебедь еще до того, как Ахерон бы спросила вслух. — Имею право.

 — Имеешь.

 — И ты не можешь меня осуждать.

— Мне все равно, — ответила Ахерон и все-таки выключила телевизор нажатием большой красной кнопки. Лебедь нахмурилась, мысленно вычитав три процента из их, казалось, стопроцентной сексуальной совместимости.

Ахерон хотела сказать, что Лебедь, чтобы быть привлекательной, не нужно никакое стимулирующее сопровождение – та и так была прекрасна, красива как самая страшная сказка. Они переспали на четвертый день после знакомства, но только из-за того, что первые три дня Лебедь потратила на то, чтобы найти Ахерон в этом сумасшедшем мирке Пенаконии. Ахерон не сказала ничего: вместо этого она поцеловала Лебедь, подвела к кровати, въехала бедрами в бедра. 

Очень долгой секундой спустя уже Лебедь сидела на Ахерон голой королевой, обводила взглядом свои владения: реки темных волос, холмы выгнутых плеч, овраги сухих запястий. Собрала дань поцелуем: всё, что было твоё – стало моим. Ахерон вся была колющая, режущая: двойная полоса губ, острые каплевидные груди, ключица как нож-бабочка. Лебедь погладила Ахерон по бокам сверху вниз. Руки легли в ямки бедер, глубокие из-за худобы и развитых мышц Ахерон, таких сильных, словно она держала на своих ногах весь небесный свод. Большие пальцы потерли косточки. Ахерон сжала ноги вместе – от возбуждения и от чего-то еще, что Лебедь пыталась понять. Ответ нашелся сам: Ахерон сама легла так, чтобы Лебедю с ней было удобней. Попытка бесполезная, на самом деле, Ахерон никогда не была удобной и привычной, Ахерон всегда была по-новому сложной, и именно от того и интересной. Спать с ней – все равно что играть в геометрические формы, пытаясь то закинуть шар в форму треугольника, то забросить овал через ромб. Лебедь заслонила собой потолок и наклонилась, чтобы поцеловать Ахерон в шею: дай мне узнать тебя; поделись со мной своей силой и отпей моей.

Ахерон запротестовала, чувствуя неловкость от подчиненного положения: заставила Лебедь выпрямиться, провела руками по ее животу и ребрам, задрала белоснежный бюстгальтер, обхватила грудь. Лебедь скользнула под ладонь Ахерон своей, сжала левый сосок двумя пальцами, словно готовясь срезать его как ножницами и показать, что для нее нет ничего невозможного. Нырнула второй рукой вниз к себе. Лебедю нравилось делать шоу, наконец-то быть не наблюдательницей, а актором. Ахерон нравилось смотреть. Ахерон каждый раз была уверена, что забудет это на следующее утро, и каждое утро помнила все в деталях.

От щипка бок Лебедь покраснел, абсолютно искусственно и намеренно. Ничто не способно оставить отпечаток на эфемерном теле хранителя памяти; даже если бы Ахерон решила разорвать ее живот и вытащить кусок поджелудочной железы на память об проведенных вместе днях, то получила бы только пыль вместо плоти. Челюсть сводило от нефизического голода, руки дрожали: от боязни перейти черту и страха не приблизиться к ней вовсе.

Когда-то в прошлом Ахерон убивала и мучила, только чтобы понять, не было ли насилие тем, что нужно ее беспокойной душе. Сейчас Ахерон исцарапала бедра Лебедь, перетащила ее себе на лицо, отодвинула ткань белья – и впереди было только удовольствие, невыносимо долгое и громкое, заглушающее собой всё, что было до и будет после. По языку в горло скатилась соль и сладость. Лебедь скользила по ней, Ахерон захлебывалась в ощущениях, у Ахерон в голове были черные облака и алые дожди; чувство чужого тела, чем бы оно ни было – иллюзией, пылью, картинкой – срезало слой кожи как тончайшая бритва, раздражало аллергией на недопустимую близость. Хотелось сильнее, болезненнее, острее, чтобы чувствовать одновременно все и не чувствовать ничего. Взрыв в голове, способный разнести планету. Разорванная птица оперилась снова, кожа налезла обратно на кости, глазные яблоки вкрутились в свои выемки. И теперь в клетке была Ахерон.

— Ты на самом деле недотрога, — прошептала Лебедь. Уже не где-то сверху над головой. Ахерон ориентировалась на звуковые вибрации и тактильные ощущения: у бедер. Одна рука Лебедь скользила между ног Ахерон, вторая гладила ее живот. Ахерон сама насадилась на пальцы: она не любила долгие прелюдии, это напоминало притворство, бесполезные попытки пробудить признаки жизни.

Когда Лебедь впервые спросила Ахерон, как ей нравится, она ответила на автомате: «Никак». Это была правда на девяносто процентов: диапазон ее физических ощущений сводился к боли и щекотке. Это была неправда на десять процентов: может, Ахерон и не могла чувствовать, но она все еще могла думать, смотреть и слышать, и придерживалась мнения, что секс, как и любое взаимодействие между людьми, на самом деле всегда происходит в голове. Картинка не сразу, но сложилась, ответив на все вопросы и выдав инструкцию к победе: Ахерон не хотела удовольствия. Ахерон хотела почувствовать хотя бы что-нибудь, и Лебедь была готова ей это дать.

Следы от укусов на груди. Отдавленная бедренная кость. Рука, сжимающая горло. Импульсы от болезненно-глубоких движений Лебедь растеклись на все тело ударной волной, срикошетили об сердце, разошлись эхом до кончиков пальцев ног.

— Сильнее.

Лебедь послушно согнула пальцы, словно хотела разорвать, как если бы ее рука была у Ахерон в груди и она по частям пыталась вытащить сердце. Ахерон была красивой, прекрасной как единственный цветок в оазисе посреди холодной пустыни Небытия. Как его можно сорвать? Как его можно было не сорвать? Лебедь ускорилась пальцами, чередуя краткие и долгие движения, как звуки клавиш фортепиано, как позвонки на хребте черного исполинского чудовища. Большой палец обвел клитор, прошелся массирующими движениями. Ахерон шумно выдохнула, сама отдалась с такой усталой готовностью и страстным желанием быть захваченной, словно последнюю сотню лет только и ждала: кто же рискнет, у кого хватит смелости взять. Лебедь рискнула – и сорвала комбо, выбила джек-пот.

Кожа Ахерон была молодой и горькой; сама Ахерон уже давно стала такой же безликой частью реальности, как планеты и звезды, застряла во времени без права на старение и смерть. Ребра под ее грудью вздымались как прутья клетки, которую вот-вот разорвет то нечто, что заперто внутри, как будто Лебедь трахала не Ахерон, а сам концепт жизни и смерти, космическую мощь размером с миллион ядерных ударов. Замок сломался под титаническим нажимом, и Ахерон резко, беззвучно дернулась: как кукла без шарниров, отдельно туловищем и ногами. Один раз вздохнула, и ее грудь перестала подниматься. Лебедь поглядела с любопытством и едва скрываемым разочарованием, словно ожидала чего-то большего.

 — Плохая чувствительность, — сказала Ахерон. — Я вроде говорила.

Лебедь не спешила вытаскивать пальцы, смакуя, растягивая сам процесс познания Ахерон. В их самый первый раз – за десять минут до него, вернее, когда они долго целовались у двери, когда Ахерон усадила ее себе на бедра – она думала: какой будет Ахерон, кто она? Садистка с плетью из человеческой кожи? Добродушная старая любовница, давно пресытившаяся вульгарной грубостью? Межгалактическая ассоциация психологов выделяла пять реакций на страх: бей, беги, замри, сдайся или подружись. Реакций на близость все еще было только две: отдайся или возьми, но их вариаций – отдайся, но оставь самое важное при себе, заставь взять, возьми себе в ущерб – было множество.

Ахерон все-таки сползла с руки Лебедь: чувство пустоты заполнилось неприятным ощущением самой себя. Лебедь наконец-то сняла бюстгальтер и мокрое от смазки и слюны белье, кинула в другой конец кровати, обнаженная легла рядом и поцеловала Ахерон в губы. Ахерон провела рукой по изгибу бедер – идеально округлых, без живой, человеческой ямки между бедренными костями. Будь это импланты, было бы вульгарно, но это была магия, такие же ее пылинки, как в лодыжках, запястье и изгибе локтя, и поэтому Ахерон принимала это. Два пальца с любопытством отдавили место, где должна идти впадина. 

Лебедь с трудом подавила приступ нежности. Ей хотелось задать Ахерон так много вопросов: тебе не нравится нежность, потому что ты ее никогда не чувствовала? Или, может быть, лишилась, и теперь боишься привязаться хоть к кому-либо еще? Или ты привыкла к насилию, которое проникло во все сферы твоей жизни? Или все пошло еще с семьи. У тебя были родители? Они любили тебя? Хотя, какая разница, сейчас-то. Меня вот любили, у меня была мама. Но теперь ее нет, и этой любви во мне не осталось.

Или Ахерон просто сама по себе любила пожестче, и Лебедь со своей рефлексией о переплетениях судьбы и сексуального поведения смотрелась бы глупо. Ахерон медленно дышала в шею и ключицу Лебедь, пока постепенно, в полусне, не сползла до груди.

— А свое настоящее имя ты мне так и не скажешь, — легкое чувство досады от очерченной перед лицом границы не удалось обуздать. Ахерон приподнялась на локтях и устало, но не зло, посмотрела на Лебедь.

Лебедь не настаивала: в конце концов, даже вымученное согласие не принесло бы ей удовлетворения, вся радость жизни была в абсолютной добровольности души и тела. Раньше это всегда работало: Лебедь нравилось быть мягкой, а людям нравилось чувствовать, что к ним относятся как к чему-то ценному, и они без лишней просьбы обнажали себя сильнее, чем их можно было оголить силой. С Ахерон привычная схема дала сбой: та не меняла себя на чужую нежность, и впервые за долгое время Лебедь ощутила, каково это – быть нищей и не иметь возможности заплатить за то, что ты так хочешь получить.

— Не скажу.

— Я сохраню его в секрете, — пообещала Лебедь.

Концепт обоюдно выгодного обмена, который не понесет ущерба для всех участников сделки, заключался в прагматизме и строгих условиях. Требуемое должно быть четким и осязаемым: сила, информация, развлечение. Отдаваемое должно быть равноценным и уместным. В этом и была проблема: Лебедь вела себя так ласково, словно проводила дни с Ахерон исключительно из большой и чистой любви.

— Верю, — искренне ответила Ахерон и уткнулась обратно в ее грудь. — Ты никому не скажешь и пронесешь его с собой сквозь века, и даже когда умрешь, то оставишь его себе, и это будет единственным, с чем ты не поделишься миром. Ты будешь хранить его как священное знание, сдувать пылинки с моего секрета. Поэтому и не скажу.

Лебедь хмыкнула и уползла от Ахерон как подушка, реализующая запланированный побег. Остановить мятеж и вернуть на законное место ее не удалось.

 — А вот и зря, — сказала Лебедь, наблюдая, как Ахерон все же решила полноценно уснуть и искала одеяло в ногах. — Разделение с кем-то секрета дает чувство безопасности и защищенности, которых очень не хватает в нашей жизни.

Одеяло нашлось слишком быстро.

 — Мои секреты сами меня охраняют, — сонно ответила Ахерон, накрыла их обоих и обняла Лебедь, словно плюшевую игрушку. — А твои, хранительница? Твои секреты тоже тебя охраняют?

Лемма человечности

Умные люди говорят: «Начинайте свой день с пробежки». Ахерон и Лебедь считали себя мудрыми людьми, поэтому начали его с бара (кроме того, бегать на Пенаконии было негде).

 — Угадай, почему я взяла именно это тело и каким было настоящее, и я покажу тебе его.

Иногда у Ахерон складывалось ощущение, что Лебедь считала ее больной старухой, которой жизненно необходима мозговая гимнастика в виде решения кроссвордов, дешифровании астральных посланий и игр в угадайку. Это было, конечно, чистое, мелочное издевательство над искаженной памятью, но Ахерон это позволяла. Иногда ей хотелось спросить у Лебедь ее возраст – было бы крайне забавно, если бы выяснилось, что старшая из них Лебедь.

 — Не буду, — ответила Ахерон, отвернулась лицом к барной стойке и одновременно тыкнула ногтем в меню на выбранный напиток. Из колонок на репите играло оглушающее, пошлое «Выживут только влюбленные». Ахерон сказала немного громче: — Вот этот, пожалуйста.

Очаровательная барменша – ее звали Шивон, кажется? – тут же кивнула, принявшись исполнять заказ. «Давай позовем ее третьей» — однажды пошутила Лебедь. Ахерон не оценила, заметив, что им не стоит вмешивать в свои отношения нормальных людей. «Ого, так у нас отношения?» — и это тоже осталось без должного внимания.

 — Почему ты не хочешь даже попытаться угадать? — спросила Лебедь. — Что ты теряешь?

Ахерон все-таки повернулась к ней лицом.

 — Потому что я угадаю, и тебе это не понравится. Потому что...

Лебедь улыбнулась, готовясь отвечать «нет» на поток предположений и догадок: нет, я не была страшненькой. И толстой не была. Меня не дразнили мальчики, мимо. И девочки тоже. Да, рост прибавила, это правда. Да, в ногах. И не лицемерь – если бы ты могла выбирать себе ноги, то сделала бы их еще длиннее.

 — Ну?

Ахерон подняла стакан и посмотрела на Лебедь через его стекла, будто правило «минус на минус дает плюс» работало и на Пенаконии: если отразить ложь искривленным стеклом, то в отражении оно покажет правду. Судя по тому, как скоро стакан обратно заполнился текилой, Ахерон все-таки нашла ответ в его стекле. Она сказала:

 — Ты взяла себе это тело, потому что так легче прятать себя.

 — Меня никто не сможет видеть, если я только сама этого не захочу, — возразила Лебедь.

 — А я не о физическом.

Судя по тому, как некрасиво, грубо искривились брови Лебедь, Ахерон действительно угадала.

 — Ты там спрашивала, почему я провожу вечера с тобой, а не с кем-то еще, — Лебедь махнула рукой в сторону малочисленных зевак, пригубила из своего бокала и прищурилась. У Ахерон создалось четкое ощущение, что в ней высматривают изъяны, в которые можно уколоть в качестве мести. Вместо этого Лебедь искренне ей улыбнулась. — Вот поэтому.

Ахерон долго думала, что именно ей кажется таким странным в Лебедь, а потом осознала: в Лебедь нет ничего странного, это просто она разучилась общаться с людьми, которые ее не боятся. Чужой страх и недоверие стали такой же частью жизни, как у обычных людей – улыбки, приподнятые брови; Ахерон так давно не видела, чтобы кто-то ей улыбался, что перестала воспринимать это как эмоцию, которую возможно распознать на лице.

Бедро Ахерон обожгло прикосновением: Лебедь провела по нему рукой, зашла пальцами под шорты, огладила след на ноге. Сжала ладонь в кошачьей хватке, поцарапала кожу ногтями.

 — А ведь ты угадала, — сказала Лебедь и просунула руку дальше, между ног Ахерон. 

Ахерон вздрогнула, неосознанно приподнялась на стуле, ощутила чужие пальцы между своих бедер так ясно, словно была голой.

 — Нас заметят.

 — А я этого и добиваюсь.

Лебедь наклонилась вбок, пока не оперлась об плечо Ахерон. Надавила пальцами сильнее; поймала щеку Ахерон ртом, прикусила подбородок, лизнула нижнюю губу.

Им придется убить всех зевак и выписать Шивон очень щедрые чаевые.

 — Зачем?

 — Потому что после того, как наши пути разойдутся, я собираюсь рассказывать про свой секс с эманатором как про главное жизненное достижение, а без свидетелей мне никто не поверит, — прошептала Лебедь на ухо Ахерон. — Шучу, шучу.

Память умела быть избирательно плохой и работать не на пользу самой Ахерон. Лебедь остановила руку, но сенсорная память сама продолжила ее движения: растирать пальцами сквозь ткань, давить средним, ритмично сгибать указательный и безымянный.

Лучше бы Ахерон так хорошо помнила что-то полезное. Например, как разрушила родной дом.

— Пошли, — Лебедь встала из-за стойки и рассчиталась.

Ахерон добавила чаевых и пошла за ней: через разноцветные прожектора, залы и коридоры, извилистые лестницы и лифты вниз-вверх. Далеко уйти не получилось: Ахерон также помнила про все слепые места камер отеля, и это было тем, что сгубило и так примитивный план – добраться до номера. «Лебедь была тем, кто сгубила», сказала бы Ахерон, если бы ее арестовали и допрашивали обо всех смертных грехах. Никто бы ей не поверил, если бы она сказала, что не хочет уничтожать Пенаконию («хотя бы потому, что тут есть Лебедь», но про это она бы все же умолчала). У Ахерон всегда были только благие намерения, и ими же была выложена дорога...

 — Осторожней, — пожаловалась Лебедь, когда Ахерон опрокинула ее грудью на комод. Слепое место, временное ложе. Судя по тому, какое сумасшествие творилось во всех мирах, вселенную зачали примерно в таких же условиях. 

Ахерон отбарабанила на ее спине какой-то ритм кончиками пальцев, огладила бок и ущипнула за правую ягодицу. Лебедь послушно выгнула спину без просьбы, будто вместо позвоночника у нее была лента пастилы – сексуально, эффектно, до дрожи неестественно. Ахерон подавила желание положить ладонь ей на спину, надавить сильнее, просто чтобы убедиться в догадке: Лебедь не сломается, что с ней не делай. Неожиданно вспомнила: бумажный листок можно сложить пополам максимум семь раз. Интересно, это правило с Лебедем работает? Мозг Ахерон продолжил сюжет: сначала нужно сложить надвое, линия сгиба пойдет по позвоночнику. Потом завернуть внутрь руки. Третий сгиб – согнуть колени. Четвертый... 

Ахерон качнула головой, отгоняя наваждение. Убрала руку, наклонилась, поцеловала в плечо, спустилась пальцами вниз. Погладила промежность, ущипнула ткань колготок, стянула их, просунула ладонь между бедер. Кожу обожгло теплом, и Ахерон почувствовала себя слабой, отлитой из олова; почувствовала, что ее сердце тает от этого жара, но – начиная с пальцев. Ей не понравилось ощущение слабости; еще больше – чувство, что она такая, настоящая, и есть. Кожа Лебедь была безупречно-белой, без царапин, покраснений, ссадин и помутнений, как зеркало. Ахерон все еще отвращало то отражение, которое она видела. Ей хотелось доказать, что она не такая: она отодвинула пальцами белье, огладила складки, не взяв смазку на пальцы, просунула сразу два внутрь.

Начала считать: три, два..

— У тебя руки мясника, — пожаловалась Лебедь.

Один.

На две секунды позже, чем можно было бы поверить. Лебедь никогда не было больно – одно из преимуществ меметического тела. Недостатки: диссоциация с телом (нельзя себя сопоставлять с тем, чего на самом деле нет); отсутствие настоящего удовольствия. Или лишь его слабые отголоски – Ахерон постаралась ухватиться за них, выжать максимум: скрутила пальцы внутри Лебедь, надавила теми, которые были снаружи.

 — У нас мало времени, — напомнила Ахерон.

 — Если нас кто-то заметит – просто убьешь его, — ответила Лебедь.

Почему это я, хотела возмутиться Ахерон. Неуместная эмоция – ошибка, недозволенное право потерять концентрацию: Лебедь тут же заерзала на комоде и попыталась слезть с пальцев Ахерон, чтобы неповадно было.

 — Хорошо, — неожиданно для себя согласилась Ахерон и загнала в нее пальцы по основание, желая, чтобы между ними преградой не стояло ничего: ни собственные кости, ни мышцы, ни кожа, а было лишь чистое, разделенное на двоих удовольствие. Ладонь Ахерон сжалась капканом на загривке Лебедь; натянулась цепь распрямлением руки. Добыча сама попалась, веря, что охотница – она, что ее невозможно затерзать или изувечить, потому что однажды она уже умерла, и это было ее главным секретом. Лебедь нравилось держать Цербера на поводке, чувствовать, как все три головы обслюнявливают ее руку. Комод холодил грудь и живот; Ахерон в противовес бездушной мебели была настолько теплой, что это едва ли не вызывало отвращение, воспринималось очередным доказательством ее силы. Лебедь была амплитудой, связующим звеном между Ахерон и окружающей реальностью, единственным островком жизни на миллиарды километров одиночества. Чувствовать себя особенной Лебедь тоже нравилось – даже больше, чем чувствовать себя сильной – и быть распятой, сожранной, сожженной.

Левой рукой Ахерон сползла с шеи под живот Лебедь, втиснулась между телом и комодом, обхватила грудь. Правой не прекращала движения, цепляла как на крючок, что становилось все тяжелее: Лебедь была мокрой и теплой, соскальзывала с пальцев, ритмично, намеренно сжималась изнутри, чтобы Ахерон смогла что-то почувствовать тоже, стремясь передать то удовольствие, которое ощущала сама. Ахерон уперлась пахом в бедро Лебедь, укусила ее за складку кожи на боку, огладила языком след зубов, пошла ртом выше. Вспышки боли сделали смешанное удовольствие конкретным, связали нити ощущений в один большой комок шаровой молнии и спустили его с макушки до пят – в голове Лебедь выключился свет, она обмякла как заяц в пасти у медведя с протканным клыками горловой артерией. Бедро свело дрожью, и изнутри Лебедь тоже дрожала. Ахерон плохо понимала Лебедь, ее характер и мотивы, но удовольствие было тем, что невозможно понять превратно.

Но чего-то не хватало. Ахерон вытащила пальцы, посмотрела на спину Лебедь, обошла взглядом неприкасаемую родинку как запретное место на карте созвездий. Переворачиваться Лебедь не хотела, но ее и не спрашивали. Мокрая ладонь Ахерон легла на не выступающий, но мягкий живот, словно набитый сахарной ватой вместо органов. В Лебеде было то, чего никогда не было в самой Ахерон, наверное, даже в прошлой ней: нежности, умения выигрывать в социальных играх и идти на компромисс. Любое взаимодействие с Ахерон было все равно что добровольно попасть под молнию. Ничего удивительного, что многие предпочитали избегать ее общества. За исключением Лебедь: та прицепилась к Ахерон как передвижной громоотвод, безупречно пропускающий через себя все навлеченные удары. Ахерон призналась себе, хоть и не сразу: ей нравилась нежность Лебедь, воздушная легкость ее тела и души. Пожалуй, это и было тем, что люди называли притяжением противоположностей – стремление хоть как-то овладеть тем, что никогда не будет тебе принадлежать.

Лебедь все еще пыталась прийти в себя. Мир не хотел становиться обычным: в глазах Лебедь все расплывалось на цвета, образы и схемы. Кровяные подтеки светильников, деревянные кости разорванной птицы, огромная темная тень над ней. Лебедь вслепую накрыла ладонью чужое черное сердце. Ей страшно захотелось чего-то особенного. Чего-то личного, специально для нее. Чего-то, что Ахерон не могла дать. Рука Лебедь сжалась на загривке Ахерон как меч палача, выдавая секрет сохранения жизни: впусти меня в свою душу, раз я впустила тебя в свое тело. 

Будто бы у нее было право выставлять условия: Ахерон сама потерлась об ее бедро и сжала себя внутри, стиснула ногу Лебедь своими ногами. Лебедь медленно привстала, протянула руку к ней, спустилась от живота к шортам, скользнула пальцами за ткань через короткие жесткие волосы. Не успела, Ахерон уже кончила, беззвучно и инкогнито, Лебедь это поняла лишь по тому, как разгладилась морщинка посередине бровей и челюсть перестала сжиматься. Ахерон поцеловала ее первой, вспомнив о том, что все-таки забыла сделать: разрезала губы Лебедь своими, прошлась языком вдоль языка – у них обоих во рту было холодно и сухо. 

Лебедь замурчала, глухо и удовлетворенно, шлепнула Ахерон по бедру и слезла с комода. Ахерон протянула к ней руки, но Лебедь отказалась от помощи, за исключением поддержки за локоть: оделась сама, натягивая обратно колготки и мокрое белье слабыми от удовольствия руками. Ущипнула Ахерон за щеку, всем видом показывая: на самом деле это ты попалась. Не я. 

Ахерон хмыкнула: так любить свою силу может лишь тот, кто раньше был ее лишен. Ахерон не считала себя знатоком человеческих душ, но это было не про людей – концепт людей и силы она считала противоположными в целом – это было про силу, от предела которой забарахлят любые измерители, про способность войти в пожар и выйти из него живой. Ценят либо то, чего лишились, либо то, за что заплатили очень высокую цену; ценят тогда, когда помнят, каково быть слабым и немощным. Лебедь совершенно точно помнила. Лебедь выдавало все: ее взгляд, ее дыхание, даже то, как она просто стояла. Вся ее самоуверенность была синтетической, не способной перекрыть собою выученную из детства мораль: встретишь хищника – притворись мертвой. Если повезет, останешься живой. Ахерон так сильно захотела узнать, какой раньше была Лебедь, что даже предложи ей посмотреть воспоминания – свои или Лебедь – она не была уверена, что сможет сделать здравый выбор в свою пользу.

...изначально они планировали не видеться до ночи, но судьба внесла свои коррективы: Ахерон во время прогулки наткнулась на Лебедь, беседующую с какой-то женщиной, уже через пару часов, и остановилась от них в паре десятков метров. Обычное времяпровождение Лебедь: сбор воспоминаний путем душевных разговоров. Иногда добавлялись карты и гадания по руке, если предмет исследования был излишне скептичен и не хотел рассказывать всё о своей жизни лишь в обмен на милую мордашку и тонкий голос. Ахерон всегда наблюдала со стороны, считая неправильным влезать, расспрашивать и рассматривать чужую память. Хотя выбор кандидатов для сбора ее удивлял: она предполагала, что Лебедь решит коллекционировать воспоминания кого-то из Семьи или других важных фракций, но та продолжала по вечерам бродить по самым закоулкам Мира Грез и говорить с самыми непримечательными во всей вселенной людьми. 

 — Красивый зонт, — сказала Лебедь, когда Ахерон подошла со спины и закрыла ее от ливня. — Мне кажется таким странным то, что на Пенаконии идет дождь.

Уходящая женщина, с которой полминуты назад после долгого разговора попрощалась Лебедь, все еще плакала. Ахерон через стену ливня видела дрожь на ее плечах, подрагивающие от хныканья руки. С таким же успехом можно дрожать от холода или промокшей одежды, но Ахерон жила на планете, которая выдержала миллионы дождей, пока не захлебнулась кровью. Она умела видеть разницу.

 — Я хотела поговорить с одной дамой, — вздохнула Лебедь. — Но не успела. Она покончила с собой два дня назад. Знаешь, на Пенаконии так мало счастливых людей, что это просто поразительно.

Ахерон протянула Лебедь свою косметичку таким жестом, словно предлагала сигарету. Лебедь засмеялась. Ахерон не поняла причину смеха, но не стала уточнять. Вместо этого она спросила:

 — А где-то их много?

Лебедь не ответила. Ахерон смутно вспомнила Идзумо: не как часть личных воспоминаний, а скорее исторический факт, соотнесенный с собственной биографией. Интересно, что Лебедь бы сказала о счастье их бывших жителей? Были ли они довольны своей жизнью перед тем, как растворились в космосе? Был ли смысл прожить даже самую благую жизнь, если их все равно ждал такой страшный конец? Толка задавать вопросы не было: ответа на них не было ни у кого, и тем более у Лебедь. В день гибели Идзумо ее, наверное, даже не существовало, а те, кто существовал, или молчит, или мертв. Ударная волна от клинка прошлась радиацией по всему космосу, разъела следы от маленького неонового мирка, убила всех, кто мог о ней вспомнить хоть что-то.

Но, возможно, с Пенаконией будет иначе.

— Ты хороший человек, — вдруг сказала Ахерон.

Лебедь приподняла брови.

— Я не думаю, что словосочетание «хороший человек» применимо ко мне.

Ахерон коснулась ее рукой за плечо, бок, бедро: тело было холодным, а одежда сырой, как если бы Лебедь была куклой, которую бросили в лужу. Посмотрела Лебедь в лицо: тушь и тени не потекли с ее глаз, остались элементом печати на пластике.

 — Я коварная хранительница воспоминаний, которая относится к людям как к ходячим коллекционным карточкам и манипулирует ими, чтобы получить желаемое, — продолжила Лебедь, не обрывая зрительного контакта. — Будто ты не знаешь.

Сверху раздался гул цифровых китов: дождь полил еще сильнее, словно киты только что выпрыгнули из океана в небо, обрызгали стекшей с них водой всю Пенаконию. Люди шумно прятались под крыши прилавков; эрудроиды, проходящие мимо, не морщились от ливня, даже не пытались скрыться за зонтами. Вода стекала по их золотистым металлическим телам без усилий и преград. Ахерон видела множество людей, испытывающих отвращение к своему слабому мясному телу и готовых отрубить родную руку, лишь бы пришить металлический имплант, но никогда не встречала эрудроида, который хотел добавить себе хоть один человеческий изъян. Вставить водные капсулы под глаза, чтобы плакать, дополнительную прошивку, чтобы реагировать на температуру – не мерзнут только мертвые. Или не нашелся ни один механик, согласный поделиться человеческой слабостью: при всем презрении людей к себе, они были жадны до признаков собственной смертности и очень не хотели ими с кем-то делиться.

 — Но ты... — Ахерон замолчала, пытаясь подобрать слово. Сначала она хотела сказать «ты не гнилая», но подумала, что это излишне грубо звучит. — Ты очень человечная. Я думаю, больше, чем сама себе признаешься.

Ахерон все-таки опоздала со своим зонтом: дождь уже смыл с Лебедь все запахи Ахерон, убрал отпечатки рта, изничтожил всю теплоту, которую Ахерон передала от себя. Досадное напоминание о том, что ничего из того, к чему Ахерон позволит себе привязаться, никогда не останется с ней навсегда.

 — Можешь считать это «издержками профессии». У нас иначе нельзя. От воспоминаний не будет никакого толку, если хранитель загрязнит их своими суждениями и предрассудками, — Лебедь хмыкнула. — Нельзя понимать людей и при этом презирать их.

 — Мне кажется, что можно, — не согласилась Ахерон.

Правила Го

Большую часть свободного времени Ахерон и Лебедь играли в имитацию счастливого конфетно-букетного периода: занимались сексом с утра и перед сном, ходили на совместные завтраки (с едой в постель не сложилось: они не договорились, кто должен оставаться в кровати, а кто – отправляться добывать завтрак) и развлекали друг друга чушью, которая по своему предназначению должна сближать пары, но на самом деле всегда только ссорила их между собой.

— Есть «Го» – это такая настольная стратегическая игра с Сяньчжоу, — объяснила Лебедь, картинно зевнув по скрипту: на непосредственно сон у них сегодня ушло меньше пяти часов. — В нее играют камнями или фишками разного цвета. Цель – занять наибольшую территорию доски, чем противник.

 — Ты играла? — Ахерон тоже зевнула, но по-настоящему. Завтрак не несли уже двадцать минут. Ахерон лениво перебрала столовые приборы в небольшой ящичке со скуки: те тепло блеснули под искусственным светом люстры.

 — Я смотрела, как играют, — хитро прищурилась Лебедь. — Больше всего мне нравится вариация игры одним цветом: в этом случае у обоих игроков фишки одинакового цвета, и им важно удерживать в голове, какие кому принадлежат, чтобы не снести собственные.

 — Можем сыграть. Если найдем тут что-то такое.

 — Мы уже играем, разве нет? — сказала Лебедь и вытянула ногу под столом к ноге Ахерон, потерлась об чужую лодыжку своей снизу вверх. Немного не довела до колена, но Ахерон уловила ее желание пойти дальше, пересечь границу одежды и кожи, надавить на пах.

 — Ты не рассказала мне о правилах, хранительница, — ответила Ахерон. 

Грохот поставленной на стол пищи помешал взять пальцы Лебедь в свои ладони. Лебедь поблагодарила официантку за их обоих, улыбнулась своей самой невероятной улыбкой. Даже если бы окружающие знали, кто такая Лебедь, они бы все равно сказали, что Ахерон повезло с такой женщиной. Лебедь могла влюбить в себя кого угодно: певицу, сироту, эманатора. Она могла заставить петь душу даже эманатора, оставшуюся сиротой одной во всем космосе.

— На самом деле я не люблю сложную и замысловатую еду, — неожиданно призналась Лебедь, втыкая вилку в тушенные овощи. — Моя семья была не сильно богата, и обычно мы питались довольно скромно. Но зато я помню вкус той еды, и, хотя почти не могу ощущать его сейчас, я могу вспомнить, что чувствовала тогда, и воспроизвести это воспоминание, когда ем такое же. 

Ахерон посмотрела в тарелку Лебедь. Лебедь еще раз обмакнула кусочек в соусе, засунула в рот и прожевала, а потом ответила на невысказанный вопрос:

 — А от той еды... ну да, ничего не чувствую. Как есть что-то безвкусное. Я могу чувствовать эмоции людей, связанных с блюдами, которых сама не пробовала, но это другое, — и вдруг спросила: — А какую еду ты любила в детстве?

Ахерон вспомнила, что однажды сказала ее старая, давно ушедшая из этой жизни знакомая: любовь рождается из чувства уязвимости. Проблема была не в том, что Ахерон не хотела. Проблема была в том, что Ахерон не могла. Она была пустой, а не кровоточащей; в ней не было той боли, которая переплетается с чужой, сплетая их в общую связующую нить, а от того малого, что осталось, шло лишь слабое ощущение, тускнеющие отголоски.

 — Я не помню, — ответила Ахерон. Лебедь посмотрела ей в глаза, словно пытаясь понять, не лжет ли Ахерон. — Правда не помню.

Их следующим пунктом назначения была студия воспоминаний, превращающая остатки информации из закоулков разума в виртуальную реальность. «Кому нужно сбегать в мир воспоминаний на Пенаконии?» — спросила Ахерон, когда узнала о существовании этой студии, а Лебедь ответила: «Люди, ненавидящие реальность, не удовлетворятся даже самой сладкой фантазией». Ахерон не стала спорить и доверилась ее мнению: Лебедь куда лучше разбиралась в людях. Анализировать чужие воспоминания как книгу, искать закономерности, делить на главы и сшивать в один сборник было ее работой. Когда они наконец дошли до студии, Лебедь и Ахерон завели в небольшую кабину и дали браслеты и очки.

— Как мало нужно, — хмыкнула Ахерон, застегивая замок на браслете.

—Я думаю, это формальность, — предположила Лебедь. Ремешок очков сползал с ее капюшона, не желая фиксироваться на голове. Ахерон помогла ей закрепить ремень, чтобы не оголять макушку и не рвать ее нежные волосы. — Доступ к телам у них уже есть. Я уверена, что им достаточно просто нажать кнопку, чтобы получить доступ к базе данных, а эти вещи – просто сувенир, чтобы людям было легче представить, как им залезают в головы.

— Пожалуй, — хмыкнула Ахерон. Браслет ритмично мигал на ее руке.

Ахерон не строила особых надежд: ее память не подчинялась ни одной машине, медикаменту или гадалке. Что-то ее не брало, что-то – не могло удержать до конца; один аппарат, работающий по принципу переработке получаемых эмоций в топливо, сгорел.

— Я удивлена, что ты согласилась пойти вместе, — сказала Ахерон. — Разве ты не опасаешься, что я увижу что-то... чего не следует?

— Мои воспоминания надежно законсервированы, — Лебедь подняла брови вверх, словно услышала какую-то детскую, почти оскорбительную в своей сути чушь. — А вот запечатлеть твои – честь для любого коллекционера воспоминаний, как честь для художника сохранить на полотне красоту какой-то дивы.

Ахерон пожала плечами, не желая препираться. Вытащить воспоминания у них все равно не получится, а если и получится, то пускай смотрит.

— Хранительница воспоминаний без воспоминаний – сапожница без сапог, — пробормотала Ахерон, но Лебедь этого, кажется, не услышала, отвлекшись на вошедшего в кабину работника. Тот предложил начать не с вытаскивания на поверхность настоящих воспоминаний, а создания иллюзии: придумайте картинку в голове и соприкоснитесь браслетами, передав сигнал.

 — Можешь попробовать первой, — предложила Лебедь.

Ахерон шумно вздохнула, словно пытаясь придумать, что хочет показать Лебедю. Или решить, точно ли хочет показывать то, что уже давно придумала. Лебедь заинтересованно взглянула в глаза Ахерон через очки.

 — Ну?

 — Раз ты так хочешь... 

Ахерон притянула ее к себе, взяв за руки и переплетая пальцы. Их браслеты звякнули звонким поцелуем и замигали, перенесли их в ложную реальность.

В ней Лебедь стояла на кухне в фартучке, помешивая суп гигантской поварешкой. Половина содержимого находилась на плите – она была паршивой хозяйкой. За длинное платье, с криками «мам, мам» ее дергали их общие, с ужасом осознала Лебедь, с Ахерон, дети: девочка с белыми волосами и мальчик с фиолетовыми глазами. Лебедь не была уверена, что повергло ее в больший шок: то, что в рамках этой реальности они действительно были общими, или то, что Ахерон продумала даже то, кто из их спиногрызов какие признаки унаследует.

Сама Ахерон с важным видом главы семейства сидела за кухонным столом, держа в руках газету. Но содержание выпуска новостей ее интересовало мало: она не спускала взгляда с Лебедь, розового фартучка и пышных оборок платья, которые смягчали Лебедь до приторности и чувства сахара на языке, делая ту домашней и уютной.

 — Тебе идет, дорогая, — сказала Ахерон с интонацией старой супруги.

Лебедь была не согласна – она аккуратно взяла кастрюлю за обе ручки, подошла к Ахерон и вылила ей суп на голову.

Браслеты снова зазвонили, ознаменовав возвращение в настоящую реальность.

 — Ладно, извини, извини, — вид смеющейся Ахерон ввел Лебедь в ступор, будто бы этот смех был еще более нереалистичным, чем всё то, что она видела секундой ранее. — Я не хотела тебя обидеть.

Лебедь отмахнулась от фантомного ощущения тепла кастрюли, тяжести юбки и мамканья детей.

 — Мы не для этого сюда пришли, — сердито сказала Лебедь. Судя по тому, что Ахерон не могла перестать смеяться, они пришли сюда как раз для этого. — Дай мне руку, — просьба была формальностью: Лебедь сама схватила Ахерон за руку, на этот раз намереваясь попасть в ее голову, настоящую. 

После щелчка браслетами что-то пошло не так: их перенесло в другое пространство, но изменения начались не с Ахерон, а с Лебедь, именно в ее голову залезли, а тело выкрутили до неузнаваемости. Ахерон застыла под темным беззвёздным небом – реальность-шаблон, реальность-макет, фон из базовой версии программы – и смотрела на юную девушку, скелет птенца с остатками выдранных перьев. Лебедь сделала два неловких шага, покачиваясь, словно пытаясь вспомнить, каково это – передвигаться с помощью мышц и костей, а не на силе волшебства. Ахерон поймала ее в свои руки, обняла как ребенка, которого вытащила из пожара. Подумала, что ее бы укрыть чем-нибудь – и ложная реальность тут же, словно как дополнительную издевку, подсунула ткань в руки Ахерон.

— Худший вариант, — прокомментировала Лебедь, отстраняясь и накидывая мантию на обнаженное тело. Это было даже не настоящее тело, а просто воспоминание о нем, кривая распечатка самого паршивого периода. Это Ахерон поняла сама: Лебедь выглядела чудом выросшим подростком, истощенным от нервов и переживаний. Жир с бедер растворился вместе с волшебством, кости на руках и ногах некрасиво выделялись, делая ее еще более угловатой, чем она была на самом деле. Она вся стала несуразной и неправильной, по-человечески слабой до чувства тошноты. Такие девочки бегают на грязных улицах, выпрашивая милостыню. Лебедь, похоже, все-таки нашла кормящую руку.

Ахерон стало интересно: как выглядела мать Лебедь? На далеком Ярило говорят: «Хочешь узнать, как будет выглядеть жена в старости – посмотри на ее мать». Они не планировали жениться, Лебедь не планировала менять свое обличие в соответствии с прожитыми годами, а Ахерон бы не захотела познакомиться с ее мамой, даже если бы та была жива, первый пункт был актуален и предоставилась возможность. Любопытно было бесполезным и праздным, чистым капризом: как бы старело настоящее тело Лебедь? Какой бы она была сейчас, если бы не отказалась от своего настоящего тела. Может, зрелой женщиной. Может, старухой. А, может, мертвой уже много-много тысяч лет.

Лебедь съежилась под ее взглядом, обняла себя за плечи, посмотрела на Ахерон в ответ с такой страшной неприязнью, словно та ее насильно раздела.

 — Я тут не при чем, — оправдалась Ахерон.

 — Я знаю.

На небо новой реальности взошла фиолетовая куколка, игриво помахала ручками, подмигнула и взорвалась, приклеившись на черный фон серебряными блестками вместо звезд. Искорка. Она пропала из виду пару дней назад. Лебедь еще тогда подумала – не к добру это, что-то явно будет, – но отвлеклась и забыла. Ахерон согласилась с предположениями Лебедь, когда та их высказала: больше некому. И добавила, что вряд ли дело в чем-то большем, чем настройка на определенную категорию воспоминаний. Недотепы умеют изменять и портить, но не создавать фундаментально новое, они – переработчики.

Искорка не была великим ученым, шпионом и умельцем. Она смогла это провернуть не потому, что знала Лебедь такой, а потому что Лебедь помнила про себя, какой она была раньше. Механизм залез в голову и, подчинясь пережеванному коду, вычленил нужное воспоминание.

А значит... он может показать и другие фрагменты памяти, надо только заставить, расширить диапазон воспоминаний, отвечающих на запрос.

Лебедь развернулась, сделала два медленных шага и быстро, еле держа себя неровными ступнями, пошла. Иллюзия под ее ногами собралась в реальность, как осколки в целую чашку при обратной перемотке: в нос ударил запах таблеток и старости. 

— Эй.

Девочка сидит у кровати парализованной матери и бесконечно, день за днем, отвечает на одни и те же вопросы. Каждый день думает: «Это последний раз, когда я могу с тобой поговорить». Приходя домой, первым делом смотрит на материнскую кровать – вздымается ли одеяло.

— Хранительница?

Девочку не утешает ни то, что она была с матерью до самого ее конца, ни безболезненность смерти. Она ищет покоя в ведьминских книгах, передавшихся ей по наследству, и проводит спиритические сеансы. Бесполезно: от матери ей передался дар особого мышления, но не магия. Карты жгут руки.

— Куда ты?..

В месте, где некогда был ее дом, лежит лишь прогнивший дневник. Он ей не нужен: воспоминания кристаллизировались, повороты судьбы превратились в концепты, люди – в персонажей-архетипы. Она никогда не узнает ни звука, ни прикосновения или вкуса, но помнит всё, что было в прошлом, и учится быть этому благодарной.

Девочка очень, очень долго плакала, а потом исчезла.

Лебедь не услышала крики Ахерон, идя как зачарованная по одной ей видимой дороге. Иллюзия уже посыпалась с потолка, упала им на головы декорациями, наслоила рационные помехи поверх голосов. Ахерон добежала до нее и схватила за разламывающееся запястье; увидела то, чего не следовало, вспомнила, прожила вновь: забывчивая матушка, прикосновение теплых венозных рук. Планета размером с крохотный шарик, на которой никогда ничего ни с кем не случается. Старуха-соседка с грязным бельем у реки, которая обращается к ней «доченька». Ахерон стискивает зубы, смотрит вдаль, лишь бы не ответить: «Вы не моя мама. Моя мама уже умерла». Поле с чистым цветочным воздухом, от которого слезятся глаза. Где-то за горизонтом – деревушки, заводы и реки. 

Этого дня никогда не было в жизни Ахерон.

Когда Ахерон открыла глаза в следующий раз, они стояли в той же кабинке. Черный Лебедь – лебедь, не утенок из прошлого – жмурилась и прижимала ладонь ко лбу, словно у нее болела голова.

 — Ты как? — спросила Ахерон, снимая браслеты и очки с себя и Лебедь.

 — Я почти ничего не помню, — рассеянно сказала Лебедь. — Только обрывками.

Ахерон посмотрела на Лебедь долгим взглядом.

 — Там ничего не было, — солгала Ахерон. — Программа, как и ожидалось, не осилила мою память. Нас переместило под стандартное, не кастомизированное черное небо, а потом мы со скуки вернулись обратно.

И добавила: 

— Тебе не о чем переживать.

Лебедь вздернула брови.

 — Терять память – само по себе унизительно, — Лебедь посмотрела на Ахерон как на дуру. — Будто ты не знаешь.

Ахерон молча согласилась, кивнув. Они вышли из кабинки и сдали браслеты – Лебедь всё возвращалась в сознание, а Ахерон внимательно осматривала работников на предмет излишних огоньков фиолетового пламени. Сделала пометку в голове: вернуться ночью и стереть все файлы (наверняка ведется запись). Если будут сопротивляться – помочь быстрее отправиться по реке забвения. 

Тело Лебедь после того, как Ахерон узнала ее настоящее, стало ощущаться совсем другим. Плечи по-другому лежат под ладонями, грудь не поднимается от дыхания – Лебедь забыла, что ей нужно притворяться человеком и имитировать работу легких, и Ахерон не стала ей напоминать. Ахерон открыла двери перед Лебедь, взяла ее за руку и повела на медленную прогулку, чтобы освежить голову. Оборонительно смотрела на каждого прохожего, кто кидал на них неровный взгляд. Лебедь молчала, позволяя себя пасти: туман того, что взорвалось в голове фиолетовой бомбой, рассеивался. Воспоминания возвращались: как взломанный механизм смог обойти ее собственную защиту; как она хотела воспользоваться этим, чтобы еще раз почувствовать на ощупь то, что осталось в памяти плоским образом; как Ахерон, когда они обсуждали виновницу происходящего, между словом сказала ей... что-то. 

Просмотрев тысячи чужих воспоминаний и пропустив их через себя, Лебедь считала, что ее никто никогда не может обидеть. Она уже давно услышала все самые болезненные оскорбления и была уверена, что человечество и все существующие мыслящие фракции ближайшие полторы тысячи лет не придумают что-то новое. Но Ахерон смогла, не со зла, конечно, – чем-то настолько старым, безобидным и обыденным, от чего Лебедь никогда бы и не подумала защитить себя. Слова обиды растворились вместе с выходом из иллюзии, и это злило едва ли не сильнее: терять воспоминания было унизительнее, чем пройтись голой по красной дорожке тематического парка. Осталась только эмоция, кажущаяся такой глупой, что Лебедь даже спросить было неловко: что тогда было? Что именно ты мне сказала?

 — Тебе становится лучше? — поинтересовалась Ахерон. 

Они прогуляли полчаса, пока не дошли до гачапонов, разросшихся на площади как грибы. Главный царь-гачагриб возвышался над своими сородичами, и Ахерон задумалась над идеей вытащить из него что-нибудь, чтобы порадовать Лебедь. Та молча сидела на скамейке уже пять минут и наконец подала признаки жизни:

 — Да, я начинаю вспоминать.

Ахерон, кажется, успокоилась: перестала бродить кругами оберегающей собакой и села рядом, закинув ногу на ногу. Похлопала ладонью по ее бедру – не эротический жест, просто до него было ближе дотянуться и не надо было смущать непрошенными объятиями, раскладываясь на всей скамейке.

 — Я разберусь с Искоркой, не переживай, — пообещала Ахерон. 

Лебедь приподняла брови.

— Я не говорила, что желаю ей смерти.

Ахерон моргнула и неловко вздохнула, просто чтобы чем-то заполнить образовавшееся молчание. Оправдываться («я не собиралась ее убивать») не хотелось, да и не получилось бы: Ахерон уже очень давно не решала проблемы иначе, чем убийством их источника, и даже не смогла бы предоставить альтернативный вариант действий в доказательство чистоты своих помыслов.

Лебедь все еще выглядела потерянной. Ахерон прогнала в голове все возможные способы увеселения: убийство не рассматривалось, в игровых автоматах она была плоха. Хотя, возможно, Лебедь бы посмеялась с того, как Ахерон проигрывает дневной бюджет жизни на Пенаконии в гачапоне, который взамен плюет в нее самыми дешевыми конфетами.

— Знаешь, — Ахерон решила попробовать самое простое: комплимент. — Той девочкой ты мне понравилась даже больше. Ты была такая... настоящая. 

Лебедь резко свела брови: разгневанная ведьма способна наслать много бед. Ахерон отстранилась от Лебедь, будто та ее обожгла прикосновением своего плеча. Ржавым винтиком в голове Ахерон закрутилось понимание собственной ошибки. Злой взгляд в глазах Лебедь припечатал осознание, остался визуальным штрихом пересечения черты, как следы от шин на асфальте. Ахерон так хотела окружить ее фишки на доске, что не заметила, как снесла собственные.

 — Извини, это было лишнее, — сказала Ахерон, и Лебедь вспомнила, что же тогда ее так сильно задело.

В сказках пишут: гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Лебедь не верила в сказки, предпочитая их суровому, зато настоящему круговороту жизни. Утенок прожил свою скучную гадкую жизнь и умер. Его труп разложился и напитал почву, а из земли проросла трава, которую потом ел какой-то лебеденок. Ахерон была ближе книжная интерпретация: одно единое существо, которого отбелили до скрежета, но внутри, под первым слоем перьев...

Так вот, кем Ахерон ее считала.

— Ты никогда не называешь меня по имени, — сказала Лебедь, вставая со скамейки.

Ахерон наклонила голову вбок, стараясь не двигаться, не провоцировать лишний раз.

— Черный Лебедь – не имя.

Ахерон хотела бы – Лебедь в этом не сомневалась – называть ее по настоящему имени, хотя все еще отказывалась раскрыть свое.

— Хранительница – тоже.

У Лебедь уже не было ни любимой семьи, ни дома, куда можно вернуться, ни даже собственного тела. Хождение по мирам и сбор чужих воспоминаний были ее новой жизнью, щедро предоставленной возможностью перепрыгнуть на другую ветвь судьбы, а не способом закрасить, замылить и переврать прошлое. Ахерон этого не понимала, и это осознание надорвало в Лебедь какую-то ниточку надежды непонятно на что. 

От усталости и разочарования у Лебедь заболела душа – или то, что от души осталось. Отказ от настоящего тела убил не только физическую чувствительность, но и личную, сделав ее эмоциональным инвалидом. На отсталых планетах людям удаляют часть печени, чтобы пересадить другому пациенту, а затем печень восстанавливается вновь. Много лет назад Лебедь лишилась половины своего сердца, и оно больше никогда не станет целым.

— Та девочка осталась только в воспоминаниях, — устало вздохнула Лебедь, уже не в силах препираться и всем видом показывая готовность к примирению. 

Ахерон осторожно поднялась со скамейки: медленно, не дергаясь, не проронив ни слова. Словно предложение мира от Лебедь было ложным, для проверки, что Ахерон скажет еще.

— У меня никогда не было такого дня, — мягко начала Ахерон. — Что ты мне показала перед тем, как мы вернулись?

Лебедь засмеялась, и грозы ушли из ее глаз.

— На самом деле я ничего тебе не показывала, — Лебедь снова стала мягкой, приглашающей под свое крыло. Судя по реакции, ответ Ахерон ей показался приемлемым. — Во всяком случае, намеренно. Это вышло случайно, ты невовремя схватила меня за руку. Это было мое воспоминание.

Ахерон смолчала, не придумав, как развить разговор. Ей хотелось спросить еще, но прав лезть в душу Лебедь, уже оставив там кровавые отпечатки своих ладоней, у нее не было. Оправдываться – я не имела в виду, что ты сейчас – хуже, я не имела в виду, что нынешняя ты – менее настоящая, я просто хотела сделать хоть что-то, чтобы тебе стало легче, – казалось неуместным и бесполезным.

В конце концов, разве они были настолько близки, чтобы это было так важно?

От непонятной злости у Ахерон зачесались руки. Ей захотелось ими что-то сделать – сложить оригами из салфетки, тысячу раз перемешать коктейль трубочкой, придушить кого-то за горло. Она все-таки залезла в карманы, нащупала старые жетоны и направилась к гачапонам, закинула монеты в первый попавшийся и нажала на пуск. 

Проигрыш. Проигрыш. Проигрыш. Проигрыш. 

Остался последний жетон.

Апельсин раз, апельсин два... мороженное медленно спускалось вниз, чтобы замкнуть проигрышную троицу.

Ахерон вздохнула и отвернулась, направившись обратно к скамейке.

— Не расстраивайся, — медленно, словно одновременно пережевывая жевательную резинку, сказала Лебедь. — Не повезло в играх – повезет в любви, — и вдруг взглянула на что-то позади Ахерон. — Или...

Ахерон обернулась и увидела, как третий слот аппарата вдруг пошел назад, и рожок мороженного сменился третьим апельсином.

Джек-пот, яркий и бесполезный. Это даже не настоящие фрукты.

— Или наоборот, — пробормотала Ахерон, доставая приз из лотка. Повертела его в руках: газировка в форме бомбочки. Уплаченная цена – пять жетонов Айдена. Настоящая – две тысячи пятьсот кредитов. Если бы они ушли на десять секунд раньше, то не увидели бы, как автомат идет вверх правым слотом. У Ахерон не было бы газировки, но была бы любовь. И на что она ее променяла, на сладкую воду?

— Чисто технически, — вдруг раздался голос Лебедь, пока Ахерон смотрела в свое размытое, раздробленное малиновое отражение. Десятки искаженных Ахерон глядели на Ахерон с равнодушным разочарованием. — Я же обещала тебе показать свое настоящее тело. Наша сделка закрыта.

Ахерон посмотрела на Лебедь. Лебедь улыбнулась и подмигнула, щедро предлагая на все забить и обо всем забыть. К ее несчастью, Ахерон уже давно была взрослой девочкой и слишком многое на этом свете понимала.

С чего начинается конец света

Произошедшее еще раз напомнило Ахерон, как она не любила чужое массовое общество: работа в команде вызывала у нее неприятное понимание сложности экосистемы человеческих отношений, себя и своего места в нем, вернее, его полного отсутствия. Ахерон сотни лет прожила с пустотой Небытия вместо живого человека рядом, и теперь была еще более убеждена, что это всё не для нее. Люди шумели, немного раздражали, вызывали желание изобрести кнопку х2 скорости, чтобы отмотать все бесполезные формальности и приступить к делу. Скорость действия, капризно противореча желаемому результату, замедлилась, рассинхронизировалась с реальностью, изувечила голоса. 

Ахерон в своей голове расчленила невольных союзников в спасении Пенаконии на концепты, мысли и идеи, чтобы облегчить восприятие: информация исчезает, чувство – нет. Зарянка, чудесная простая девушка, которая проживет благословенную жизнь, если ей хватит ума не полезть не в свое дело и не прогневать какого-то Эона, и тогда пулевое ранение и проблемы с братом останутся самым страшным, что было в ее жизни. Авантюрин, который не был в курсе, что устраивать публичный конец света для устройства своих личных дел – некрасиво. Еще много, много кто.

В мыслительный процесс вклинилось еще более неприятное осознание того, что Лебедь в этом списке не было: Лебедь не стояла столбом в очереди на систематизацию избыточной информации. Лебедь была вечным двигателем-шестеренкой, смазочным маслом. Она подсказывала, подсвечивала, направляла. «Останутся самым страшным, что было в ее жизни». Размышление с конца, искаженная аналитика настоящего под ракурсом уже известного итога, как если смотреть фильм в обратной перемотке. В какой момент Ахерон начала так мыслить? В какой момент Ахерон подпустила Лебедь так близко, что та залезла в ее голову, а сама с такой радостью взяла эти мысли за свои? 

Размышление об этом Ахерон оставила напоследок, расставив всё по приоритету от самого легкого к самому сложному: сделать шпаргалки о каждом участнике незадачливой команды спасения мира, спасти мир, поговорить с Лебедь. Спасти Пенаконию, точнее – при всем понимании своей огромной силы Ахерон никогда себе не льстила, что может спасти целый мир. Но она может приостановить конец света, заставив стрелки часов, ведущие обратный отсчет, застыть на месте. В масштабах целой вселенной – ненадолго, конечно. Она спасет планету и сотни тысяч ее жителей, и, возможно, этим выиграет всей вселенной где-то два дня жизни. Три, если повезет.

Вот только рассчитываться каждый раз приходилось из своего кармана. На желание Ахерон отлежаться и зализать раны Семье было все равно: сезон охоты был объявлен открытым. Приз лучше сотни миллионов кредитов: чувство глубокого личного превосходства над эманаторской мощью. Ахерон так спешила скрыться, что не заметила, что ее главным преследователем были не они, или заметила, но посчитала меньшим злом. Лебедь не обижалась: когда Ахерон попросила ее об крове и людям, которым можно доверять, то фактически опустилась перед ней на колени в мольбе. В их переменчивом мире, где нельзя было доверять никому и ни при каких обстоятельствах, это было равносильно просьбе о воде и хлебе, стуку в незнакомую дверь, за которой не знаешь, кого ожидать – спасителя или убийцу.

Вблизи, не с расстояния земли и небоскреба, Ахерон выглядела седой. Красные узоры на коже казались подтеками из разорвавшейся сетки вен. Кровь текла из глаз вместо слез. Лебедь поправила себя и порадовалась, что не успела сказать вслух, когда только увидела ее после битвы: «Слушай, а классно ты его. Впечатляюще». 

Ахерон выглядела не впечатляюще. Ахерон выглядела так, будто вот-вот умрет. Выдав кров той, которая все еще нуждалась в еде, воде и сне, Лебедь впервые с момента их самого первого танца ощутила себя сильнее, мощнее, нечеловечнее Ахерон, но это не принесло ей радости. Физическое тело Ахерон, пусть и закаленное силой эманатора, страдало. Лебедь попыталась вспомнить, каково это, когда тебя всю выкручивают и перемалывают, но не смогла. Эпическое бегство с планеты под вой охранных сирен она все же представляла себе иначе.

 — Я могу показать тебе сон, — сказала она, поправляя одеяло Ахерон. Кровать была одноместной – время развлечений закончилось, а самой Лебедь сон не был нужен, чего смеяться. — Хороший, — уточнила на всякий случай, заметив, как Ахерон слабо приподняла брови.

Ахерон не задавалась вопросом, куда Лебедь ее привела, было ли это ее тайным убежищем, скрытым домом на одной из самых непримечательных планет или метафорическим пузырем-карманом в пространстве.

 — В моих воспоминаниях нет ничего хорошего, из чего его можно было бы сделать.

Лебедь погладила Ахерон через одеяло по животу.

— Просто позволь мне.

Ахерон ждала подлянки, слащавой идиллии, мести за кастрюлю и поварешку: Лебедь придумает ей друзей, те устроят ей день рождения и обязательно макнут лицом в торт. Или переместит в чистое поле, наденет на голову венок из одуванчиков и оставит наедине с природой. Или...

 — Ты слишком плохо обо мне думаешь, — заметила Лебедь.

Ахерон хмыкнула. И правда, надо быть осторожнее в моменты, когда готовишься пустить кого-то себе в голову, а то можно пропустить момент, когда это случится.

Лебедь взяла ее за руку, и чувство, преследовавшее Ахерон каждый раз, когда та была рядом, наконец-то обрело форму, физическое ощущение, которое можно описать. Ей было тепло, ее согревало теми отголосками редкого чувства счастья, когда представляла: всего этого не случилось. Я хожу по незнакомым улицам, говорю с людьми, которых не помню, живу на планете, давно исчезнувшей со всех звездных карт. Лебедь – если формировать это как очерченный вывод, финальную благодарность в письме на прощание – показала ей, что так можно: знать, что всё это случилось, и все равно не чувствовать себя несчастной.

Ахерон не знала, произносила ли Лебедь хоть что-то вслух или нет, она все равно слышала это ее голосом, расшифровывающим чувства на язык букв и слогов. В ее голове Лебедь говорила (или ее мозг говорил голосом Лебедь), комментируя каждую эмоцию как сурдопереводчик для глухих к самим себе: это чувство было не в планете, ее жителях, идеалах, обещаниях, бывших друзьях или даже любви. Оно не кануло бесследно. Оно было в тебе раньше, и есть сейчас. Однажды ты обязательно найдешь его снова.

Лебедь поцеловала седую макушку, накрыла ладонью алое пятно на груди Ахерон. Ахерон уснула, и впервые за десятки лет ей не снилось ничего.

Только спустя несколько дней, когда позади был уже второй конец света и финальный акт спектакля с появлением множества второстепенных героев закончился по-настоящему, Ахерон осознала: это был прощальный подарок.

Впереди оставалось немногое: распутать клубок интересов, поделить территории влияния, пережить бонус-главу в виде куколок-бомб Искорки. Первые два к Ахерон не относились, с третьим она помогла по доброте душевной и желании отомстить за причиненные ей и Лебедь неудобства.

Выцепить Лебедь посреди всего празднества удалось с трудом. Наблюдая за тем, как та болтает с незадачливыми бывшими союзниками, Ахерон впервые подумала о том, что до этого никогда не приходило ей в голову: что, если они видят Лебедь иначе? Хранители памяти влияют не на реальность, а на разум. Удерживать разные картинки в мозгу множества людей сложно, но не невозможно. Какова вероятность, для них Лебедь была другой: брюнеткой, рыжей, с зелеными или карими глазами, невысокой, миниатюрной как статуэтка. Или только для Ахерон она являлась молодой женщиной, а для других – старухой или монстром. С клыками и когтями, языком, выпадающим из пасти, светом вместо глазных яблок в щелях черепа.

 — О, — Лебедь заметила ее, когда Ахерон подошла к ним совсем близко. — Привет, — что-то в ее голосе было очень-очень сильно не то, и Ахерон напряглась.

Веселая компания рассыпалась по углам, оставив их одних. 

 — Итак, какие впечатления у тебя остались от Пенаконии? — спросила Лебедь. Невинный вопрос, но интонация, взгляд выдали подчистую: Пенакония была не планетой, яркими улицами и кубиком-рубиком размером с бальный зал. Пенаконией были они – их проведенные вместе ночи, недолгая связь с четкими началом и концом. Перефразированный вопрос звучал так: «Тебе понравилось время, проведенное со мной?».

Ахерон наклонила голову. Если раньше она недоумевала, кем Лебедь ее считает, личным психологом или лучшей подругой-по-обстоятельствам, то сейчас это было предельно ясно. Лебедь считала Ахерон своей случайной попутчицей в поезде, который стремительно несся в черную дыру, затягивая с собой всех встреченных по пути. Нет смысла скрывать что-то от человека, с которым вы разойдетесь через пару часов и никогда больше не вспомните друг о друге. И тем более нет смысла скрывать что-то от той, с которой вы обе не факт, что доживете до следующей декады лет. Несколько недель Лебедь и Ахерон сидели рядом и делили обеды, смотря, как за общим окном мелькают звезды и судьбы.

И теперь это путешествие закончилось.

— Пойдем выпьем напоследок, — сказала Ахерон, не ответив на вопрос Лебедь. Это прозвучало как приказ; сначала Ахерон хотела извиниться, откашляться и сделать вид, что это была просто неудачная интонация, а потом подумала: а ведь это неправда. Я хочу, чтобы ты пошла со мной. И ты пойдешь со мной, чего бы мне и тебе это ни стоило.

Лебедь и вправду пошла за ней: уверенно, медленно, выжидающе. Так не ходят жертвы. Так ходят те, кто ведет их на убой. Ахерон затошнило. Лебедь обогнала ее, взяла за руку, заказала им напитки, улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. Как улыбалась незнакомой девочке или брала кофе для женщины с улицы, готовясь успокаивать, утешать, ободрять и понимать в самый последний раз. Ощущение избранности и особенности исчезло, Ахерон почувствовала, будто стала для Лебедь будничной и понятной, исчерпала все свои секреты. Попыталась порыться в себе, чтобы найти хоть что-то еще на обмен: я тебе – это. Ты мне – еще немного себя.

 — Это было хорошее время, — задумчиво сказала Лебедь, оборвав мысли Ахерон.

Не удалось: карманы души оказались пустыми, дырявыми. Ахерон вытащила из них руки без единой монеты и вспомнила, как вела себя Лебедь в их первые дни. Подумала: «так вот, как ты себя чувствовала». Чувство сожаления встало комком в горле. Быть может, если бы Ахерон тогда не стала торговаться и нашла в себе силы быть мягче, Лебедь бы сейчас смогла поступить с ней также.

 — Да, — все же согласилась Ахерон. — Может, теперь люди на Пенаконии станут немного счастливей.

Лебедь пожала плечами и села к ней за столик.

— Это вряд ли. Как ты и сама тогда отметила, везде все несчастны, хоть и по-разному. Главное, чтобы Пенакония смогла двигаться вперед, а не повязла в отмаливании собственных грехов, поиска божественного провидения там, где его нет, и очищения тюремной кармы.

— Думаешь?

— Уверена, — ответила Лебедь. — Готова поспорить, что местные историки уже в ближайший месяц проведут анализ всей истории Пенаконии в формате древа и распишут, почему создание парка развлечений из тюрьмы было плохой идеей и этим не следовало заниматься изначально.

— Справедливости ради, это и правда была плохая идея.

— Потому что все плохо закончилось, — поправила Лебедь, с умным видом вытянув указательный палец вверх. — Был бы хороший итог, и ему бы нашли предпосылки. Люди вообще любят концепцию кармы и магической энергетики. Например, человек ограбил банк, а при выходе из этого банка на него насмерть свалилась вывеска. Все скажут, что это было суждено ему за злодеяние. Хотя это не магия, это чистая закономерность: неудивительно, что банк, не способный обеспечить себе охрану, разваливался по частям. Вот и все.  

Ахерон посмотрела на Лебедь с сомнением.

— Разве ты не веришь в судьбу?

— Судьба – это несколько иное, чем попытки связать уже известный конец с началом, — улыбнулась Лебедь. — Вот смотри, — она указала пальцем на юношу с золотистыми волосами и рубашкой, сливающейся с цветом игорного стола. — Люди на его родной планете верили в то, что если будешь держаться стороны сильных, то выживешь. И что теперь? Он наверняка думает, что перехитрил свою судьбу, но я уверена, что его судьба смеется над ним.

 — А надо мной? — спросила Ахерон.

Лебедь уткнулась в нее долгим взглядом.

— А вот это ты уже узнаешь сама.

Ахерон совершенно ясно поняла: Лебедь уже с ней навсегда попрощалась, похоронила, поставила точку в своей заметке из сборника чужих воспоминаний: «Встретились на Пенаконии. Пару раз переспали, но ничего не вышло. Больше не встречались, а спустя полторы тысячи лет я случайно выяснила, что она погибла две сотни лет назад». 

Почему-то Ахерон была уверена, что Лебедь ее переживет. Она хотела, чтобы Лебедь ее пережила. Резко двинувшись вперед, Ахерон схватила ее за предплечье, дернула на себя, чуть не опрокинула на стол, прижалась ртом к коже запястья. Зеваки посмотрели и тут же отвернулись: вмешиваться – себе дороже.

 — Ну что ты, — сказала Лебедь и погладила другой рукой ее по щеке, поднялась большим пальцем к правому веку, словно готовясь убрать слезу. Или выколоть Ахерон глаз. — Перестань. Тебе не идут грустные глаза.

Ахерон все-таки взяла вверх над секундной слабостью и отпустила руку Лебедь. Та встала из-за стола, развернулась и жестом пригласила Ахерон продолжить их вечер. Ахерон пошла на ватных ногах за эфемерными падающими черными перьями.

Она очень давно не чувствовала угрозы со стороны кого-либо: КММ, Недотепы, шедшие иных Путей, все-все-все силы вселенной обходили ее десятой дорогой, позволяя себе максимум подразнить издалека. От Ахерон несло бедой, гнилью и разложением, она заражала пустотой Небытия всех, к кому прикасалась, как чумная. Лебедь же выражала стоическое сопротивление, порча стекала с нее, не оставляя следов. Наблюдая за Лебедь, Ахерон смотрела в зеркало Горгоны: превращалась в камень, видела себя, видела то единственное, что ее пугает во всех существующих мирах.

Ахерон не была пьяна, но заметила, как бутылки вдруг ожили и с любопытством поглядывали на них, диваны двигали бровями-обивками. Раньше Ахерон полагала, что не путается в комнатах-рубиках из-за того, что ее защищала эманаторская сила Небытия. Сейчас она пришла к выводу, что все это время это была сила Лебедь, которую та перенесла на нее, как купол. Сейчас его не было, и иллюзии, с которыми Лебедь разговаривала на одном языке и имела идентичную природу, радостно потянули к ней свои костлявые руки. Ахерон и Лебедь шли и шли, люди вокруг становились всё дальше от них, всё больше пространства сводилось только к Лебедь – кто она, что она, почему она.

Злые сюжеты и архетипы были давно известны – герой, принцесса, дракон, башня, прялка. Поправить декорации от пьесы к пьесе – детали меняются, мотив несется сквозь времена. Роли расписаны, распределены до единой, кроме одного персонажа. Кто был тем демиургом, что послал мачехе отравленное яблоко? Чья незримая сила заставила животных говорить, чтобы помочь благородному принцу? 

 — Моя мама была красивой женщиной, — вдруг призналась Лебедь и улыбнулась. — Я была совсем на нее не похожа. Когда я думала над новым телом, то специально взяла себе такие же волосы, как у нее, потому что боялась, что иначе однажды забуду, какие они на ощупь, как я мыла ей голову и заплетала косы.

 — Ты забыла?

 — Да. Когда я стала хранительницей, моя память кристаллизировалась, стала чистой и ясной, но одновременно с этим – холодной и плоской. Я в мельчайших деталях помню то, что она говорила, но не могу вспомнить ни одну интонацию ее голоса.

Пряди волос у лица Лебедь завились, закружились на ветру. Никакого ветра на самом деле не было, лишь концентрат воспоминаний просочился наружу. Ахерон вспомнился очерк в одной из книг про Эонов: все хранители памяти так плачут.

 — О своей планете я тоже не помню ничего, кроме некоторых сухих фактов, — ответила Ахерон, потому что почувствовала себя обязанной сказать хоть что-то. — Но вряд ли тебя это утешит.

 — Спасибо, — флегматично ответила Лебедь.

Звук двигателя в левом крыле корабля был тихим, словно его добавили лишь для того, чтобы посетители не пугались тишины. Вдали виднелись небоскребы грез Пенаконии – и настоящие, и голограммы.

 — Погадай мне, — попросила Ахерон. — Ты так ни разу и не посмотрела мою судьбу.

Лебедь посмотрела на Ахерон с недоумением.

 — Мне казалось, тебя не сильно интересует твое будущее.

 — Прошлое. Не будущее. Разве зная итог и начало, ты не можешь предположить то, что было в промежутке?

Лебедь вздохнула: она не хотела гадать для Ахерон, возвращать в их отношения былую исследовательскую нотку. Сейчас она хотела только уйти.

— Ты собираешь воспоминания, — настояла Ахерон. — Какую сноску ты оставишь обо мне?

Лебедь вздохнула и раскрыла колоду карт: те парили в воздухе, как огни гирлянды. В пустых глазах Лебедь отражался неоновый свет, дождь, темноволосая, еще совсем юная девушка под зонтом. Потом картинка сменилась: та же женщина, но уже зрелая. У нее красные губы и красный меч.

Лебедь закрыла глаза и взяла карту. Открыла веки, посмотрела на Ахерон. Та затаила дыхание, словно услышанное разделит ее жизнь на до и после, развеет едкий туман, сорвет тяжелый занавес.

 — Ты не виновата, что сделала неправильный выбор в ситуации, где правильного выбора не было, — наконец сказала Лебедь. — Пожалуй, так.

У Ахерон защемило в груди: смешалась старая, болезненная память и новое незнакомое чувство. Ей хотелось сказать Лебедь: оставайся со мной на ночь, и мы восполним все, что пропустили. Мы будем целоваться, мы будем говорить, мы станцуем снова. Я, кажется, знаю, откуда у тебя родинка.

Руки защекотало от нервов. Ахерон устала не делать ничего и чувствовать себя бесполезной во всем, что не является спасением и уничтожением планет, и притянула Лебедь к себе за шею, поцеловала в последний раз. Лебедь позволила ей это, пролезла пальцами под чужой топ, наткнулась на жесткие косточки бюстгальтера, сдалась, будучи не в силах бороться с Ахерон еще хоть в чем-то. Ахерон перехватила ее руку, увела за собой через банкетный зал в уголок, прижала к стене и опустилась на колени, поцеловала чужое бедро.

Разговоров не получилось.

Утром Лебедь проснулась раньше Ахерон, как и всегда, словно они переместились во времени и у них снова есть пара свободных недель. Ахерон, лежа в постели, задумчиво смотрела, как Лебедь сидела у туалетного столика и поправляла макияж, впервые без спросу воспользовавшись чужой косметикой, словно закрывая какой-то гештальт.

— И все-таки... а как тебя найти? — спросила Ахерон.

Лебедь прошлась помадой по и так розовым губам, окрасила черные ресницы в черное. Как ребенок, не умеющий рисовать, делающий обводки и закрашивающий фрагменты по номерам. Если бы не тот факт, что Лебедь могла сменить любую деталь своего облика силой мысли, это было бы даже интимно.  

— Я сама найдусь, если ты соскучишься по мне, — подмигнула Лебедь, наклонилась и погладила Ахерон по обнаженному плечу. 

Ахерон хотела что-то у нее спросить, но было уже поздно: стоило моргнуть, как Лебедь исчезла в это же мгновение, растворилась в воздухе, словно ее и не было никогда. Желудок свело резким чувством судороги. Ахерон почувствовала, что Лебедь разделала ее как скот: надрезала шею, повесила ногами вверх, обескровила, раскроила туловище; вытащила органы – сердце, печенку и кишки; промыла изнутри, набила солью, зашила обратно, сказала: «Свободна».

Обстановка вокруг обрела окончание, завершенную форму, прошлое время глагола: постель, в которой вместе спали, дверь, с открытия которой начинались общие дни, телевизор, который Ахерон все-таки выключила тогда. Воспоминания прокрутились фильмом в голове, пленкой, которая кончилась на самом важном месте, которая засветилась и ее больше никогда не получится проиграть вновь.

Ахерон встала с кровати, убрала свою косметику со столика в сумку, оделась и спустилась на стойку регистрации, готовясь сдать ключи от номера и забыть о случившемся навсегда.

День, который был в жизни Ахерон

С отъезда Ахерон с Пенаконии прошло несколько месяцев: интуиция завела ее на небольшую планету, серую и беспризорную. Ахерон разменяла кредиты на местную валюту в обменниках, сняла ветхую квартирку, ходила под дождем по дорогам без ливневок и сама себе жаловалась на худшую городскую инфраструктуру во всей вселенной. В какой-то момент она даже подумала, что опоздала: судя по всему, Стелларон уже захватил эту планету, пережевал и выплюнул, а какой-то Эон сжалился и щедрым жестом скинул серые кубики с неба, в которых люди как муравьи пробурили двери, комнаты и окна, и обозвали это жильем. Тут даже не было персиков, что возмущало Ахерон сильнее всего. В местном климате они не росли, а до межпланетной торговли этот подвид человечества развился еще недостаточно. В отличие от людей – Ахерон была очень высокой, а обыватели, в коем-то веке, ей совсем не уступали.

 — Не пригласишь? — опираясь на косяк входной двери, спросила одна из новых знакомых. Они знали друг друга, фактически, две недели, суммарно – одиннадцать часов, а по мнению Ахерон – двадцать пять минут. Потому что Ахерон ее забывала сразу же. Потому что они даже не целовались, и, вроде, если Ахерон не изменяла память хоть в этом, не планировали. С чего бы Ахерон приглашать ту остаться на ночь?

 — Нет.

Или той нужен был не секс, а забраться вглубь ее души, пройтись по жилищу, узнать самые сокровенные тайны и вытащить скелеты из шкафа. Это было еще хуже, чем если бы та хотела просто с ней переспать. Ахерон не интересовала близость: ни физическая, ни душевная. За последние десятки лет она встретила только одного человека, с которым ей был хоть немного интересен секс, и, будь у них больше времени и помни она о себе хоть что-нибудь, чем можно было поделиться, возможно, однажды дошло бы и до родства душ.

Но времени не было. Ахерон прибыла на эту планету одна. Она каждый день безрезультатно проверяла контакты телефона, будто Лебедь не стерла себя из ее жизни, а просто наложила какое-то заклинание со сроком давности, который рано или поздно закончится.

 — У меня когда-то была подруга, которая гадала на картах, – глухо сказала Ахерон, уткнувшись взглядом в дверь. — На самом деле, я удивлена, что до сих пор ее помню.

 — Понятно, — неизвестная знакомая цокнула языком. 

Ахерон все-таки соизволила посмотреть на нее. Это был один из немногих крючков интереса, который сохранился у нее спустя столетия: не зная о себе ничего, она как за соломинку хваталась за всех, кто видел в ней хоть что-то, даже если они ошибались. Знакомая, чьего имени Ахерон даже не помнила, смотрела на нее как на несчастную, которая не может забыть бывшую. Ахерон вздохнула, отвела взгляд, отперла замок и закрыла перед чужим носом дверь. Опять мимо.

...со временем Ахерон пришла к выводу, что Лебедь, когда относилась к ней как к старому больному человеку, была не так уж неправа и оскорбительна. С трудом выстроенный режим нормальной жизни давал свои плоды. Ахерон старалась есть хотя бы что-то по расписанию, дежурно общалась с местными жителями и ходила на прогулки, крайне полезные для психического здоровья. Постепенно она пришла к выводу, что тягой к здоровому образу жизни страдают контрол-фрики, которым очень хочется чувствовать себя влияющими хоть на что-то. Сама Ахерон себя к таким не относила – эманаторской силы ей хватало с лихвой, а будучи уверенной, что роскошь смерти ей не доступна, она не видела смысла пытаться ограждаться от того, что все равно никогда не постучит в ее дверь.

На улице общество праздновало победу над будущим капитализмом: вместе местной валюты люди часто обменивались продуктами, вещами и животными; давали руки гадалкам, молились какому-то своему божеству, ругались между собой. Вместо многоэтажек над головами местных жителей возвышались далекие трубы заводов. Попадались дряхлые магазины с электроникой, куда Ахерон зашла из любопытства. С масштаба прогресса большинства планет это уже был антиквариат или старье – смотря с какой точки зрения посмотреть – и Ахерон почувствовала, будто переместилась во времени, но интереса это не прибавило: конец все равно ждал тот же, и Ахерон его знала.

В конце концов Ахерон остановилась у прилавка уличной торговки-рукодельницы, где ровным рядом лежали десятки украшений из разных камней. Ахерон не разбиралась в ювелирке и могла только различать по цветам: красные, зеленые, голубые, желтые. Лебедь бы наверняка сказала о них как-то иначе, определила эмоции создателя и концепт, уточнила, кому какому человеку они подойдут. Мировосприятие Лебедь раньше немного раздражало; теперь, не имея возможности узнать ее мнение, Ахерон чувствовала себя, словно ей отказал один из органов чувств. 

Издали раздались радостные детские крики, материнский голос, пытающийся успокоить отпрысков. Ахерон легко представила: маленькая Лебедь, тогда звавшаяся совсем по-другому, идет по рынку рядом с мамой. Подростком оббивает пороги знахарок и целителей; может быть, сама учится колдовать и собирает для матери травы для настоек: никогда не получается, всегда выходит только плохой чай – Лебедь никогда не была настоящей ведьмой. Потом идет по тем же улицам, но одна. Ахерон почти не сталкивалась с маленькими трагедиями: все, что случалось с ней, было важным и глобальным. За сотни лет она не раз становилась наблюдательницей, провожала в последний путь: это всегда было окончание, никогда не начало пути или середина – тот отрезок, когда можно что-то исправить. Найти слово, объятие, взгляд. Помочь хоть чем-то.

Интересно, какого цвета украшения она бы предпочла? Черные, как свои лебединые крылья? Белые в цвет прошлой невинности, символа чистоты взглядов? Фиолетовые – цвет ведьм и волшебства? Или, может, оранжевые, желтые, красные – совершенно не подходящие Лебедь на первый взгляд, но имеющие в себе что-то такое, что только сама Лебедь и увидит.

 — Давно не виделись, — вдруг раздался голос Лебедь со спины. — Здравствуй.

Ахерон резко развернулась на голос, столкнулась с Лебедь чуть ли не лоб в лоб и тут же вспомнила, из-за чего не попыталась догнать ее в их последний день, расспросить всех на Пенаконии от мала до велика или хотя бы отправить запрос Звездному экспрессу. Когда она смотрела на Лебедь, то чувствовала страх: неприятное, колющее чувство уязвимости. Внутри нее дурниной орала система охранной сигнализации, которую Ахерон не могла ни отключить, ни перенастроить. Ахерон знала, как защититься от тех, кто хочет ее убить или искалечить – убить или искалечить их в ответ, например, – но не имела ни малейшего понятия, как защититься от человека, который может ее полюбить.

Ахерон с трудом подавила в себе желание сбежать снова. Лебедь смотрела на тот же прилавок в паре метров от нее – развилка, вот он, шанс, хватай, беги. Не оглядывайся: судьбе нельзя смотреть в глаза, когда убегаешь, а то она тебя догонит. Тяжелую минуту молчания прервал случайный прохожий, который пристал к Лебедь с какими-то вопросами и восклицаниями. Это было так неожиданно, что Лебедь сама опешила, развела руками, отказала – только Ахерон не поняла, в чем, ее мир сузился до камерных размеров, куда не помещался никто, кроме самой Лебедь, – и, возмущенно бурча, пошел дальше. Лебедь, чуть посмеиваясь, посмотрела мужчине вслед.

— Он принял меня за гадалку, — пояснила она, вновь возвращаясь взглядом к Ахерон, — но что ему было нужно, я так и не поняла.

 — Возможно, этот прохожий хотел попросить у тебя рецепт исцеляющего зелья, — заметила Ахерон. — А теперь его мать умрет, он озлобится на всю эту планету, возненавидит гадалок-шарлатанок и создаст величайшую научную корпорацию во всей вселенной, заручившись поддержкой какого-то Эона. Исчезнет еще одна планета с толикой человеческого волшебства. И кто виноват?

 — Ты, — безапелляционно заявила Лебедь и взяла Ахерон за руку.

 Ахерон скрепила их пальцы замком, прижала ладонями друг к другу, впервые за много лет почувствовав тепло и возможность остановиться. Вернуться вместе в квартиру. Спать в одной постели много ночей подряд. Ходить на вечерние прогулки, прячась среди людей, которые уже разучились верить в магию, но еще не освоили космос. Приготовить, наконец-то, совместный завтрак. Ахерон никогда не жила вместе с кем-то; первую половину своей осознанной жизни она потратила на то, чтобы понять, что же проделало в ее душе и памяти сквозную дыру, а вторую – чтобы узнать, есть ли в этой вселенной хоть одна вещь, которая поможет ей вновь почувствовать себя живой. Кто знает, может, ей нужно сожительство с несуществующей в материальном мире женщиной? 

 — Почему сейчас? — спросила Ахерон. — Я вспоминала о тебе много раз раньше.

Лебедь улыбнулась и пожала голыми плечами. Ахерон мысленно перенеслась на завтрашний день. Она заставит Лебедь надеть серую толстовку и черные штаны, чтобы слиться с бетонными плитами и унылыми зданиями. Они будут мимикрировать под дождевые лужи на дорогах и торговаться за овощи и крупы, лишь бы никто не заподозрил в них кого-то большего, чем двух городских сумасшедших. После Пенаконии они заслужили настоящий отдых. 

 — Вспоминать и скучать – разные вещи, — Лебедь поднялась рукой выше по руке Ахерон и сжала запястье, нащупала настоящий, живой пульс, который бился за них обоих. — Мне не хватит и разорваться на тысячу кусочков, чтобы навестить всех тех, кто меня просто вспоминает.

Ахерон вспомнила их приключение на Пенаконии в деталях: пепеши, об которых Ахерон, привыкшая смотреть не под ноги, а на цель своего пути, не запиналась только из-за того, что большую часть времени ходила с Лебедь под ручку, а та милосердно маневрировала между всеми, кто слабее ее. Дни и ночи, проведенные вместе. Разговоры, больше напоминающие хождение по канату алой черты: и не упасть, и не удержаться. Теперь можно будет говорить обо все во вселенной, и еще о большем – спрашивать.

 — Я живу неподалеку, — сказала Ахерон, и Лебедь посмотрела на нее с таким удивлением, будто была уверена, что Ахерон в своем отчуждении от всего человеческого смастерила где-то гнездо или нашла себе пещеру. Удивление не проходило вплоть до входной двери. Ахерон, открывая квартиру, вспомнила городскую знакомую и сначала захотела предупредить Лебедь, чтобы избежать неловкости в будущем, но все-таки не стала: Лебедь была мягкой, нежной как в их первые дни, и Ахерон расплавилась снова; всё остальное стало совсем неважным.

Посреди старой серой квартиры Лебедь смотрелась как украденная картина Мона-Лизы. Лебедь кокетливо прошлась по коридору, сразу же уткнулась в окно и сняла пыль указательным пальцем с тумбочки. Ахерон не смутилась: не протертая пыль – самое меньшее, что могло кого-либо оттолкнуть от Ахерон, а самое худшее Лебедь уже видела.

 — Мило, — сказала Лебедь, и Ахерон приподняла брови. Лебедь пояснила: — в детстве я жила примерно в таком же месте, — и Ахерон ей поверила.

Лебедь уселась на диван, проверила его на скрипучесть, забросила ногу на ногу. Ахерон вспомнила ее же слова: мы думаем, что движемся в будущее, но на самом деле возвращаемся в прошлое.

 — И вот я опять живу с человеком, который не всегда помнит даже то, что ел на завтрак, — вздохнула Лебедь.

Синхронность мыслей прошла мимо; Ахерон зацепилась за одно-единственное слово, прокрутила его в голове несколько раз. «Живу». Как интересно. Иррационально, хотя сама Ахерон желала того же, захотелось выдать какую-то колкость в ответ. Вместо этого Ахерон сказала:

 — Не знаю, как ты, но лично я еще не завтракала, — и пошла на кухню. — Не то, что бы тут было, из чего выбирать, но что будешь?

 — На твое усмотрение, — ответила Лебедь и направилась за ней.

На маленькой кухне не было места для двух хозяек. Ахерон начала делать яичницу и жестом пригласила Лебедь сесть за стол.

— Ты когда-то рассказывала, что из-за того, что выросла в бедной семье, любишь более простые продукты, — начала объяснять Ахерон, будто пытаясь оправдаться за скромный завтрак. — Так что...

На самом деле Лебедь в детстве любила омлет, а не глазунью, но не стала портить момент. У них впереди достаточно времени, чтобы Ахерон постепенно узнала обо всем. Лебедь с удовольствием обвела Ахерон взглядом: те же безукоризненно прямые ноги, сильная спина и – совершенно новый элемент – красная, сухая кожа на локтях. Да уж, планета, до сих пор не определившаяся, идти ей по пути магии, промышленного строительства или выгодного обмена козы на десять мешков муки, не щадит никого.

 — А, — вспомнила Лебедь. — Еще один момент. Никаких детей.

Ахерон тихо засмеялась и кивнула, мысленно делая себе напоминание о том, чтобы завтра вернуться к той торговке и выбрать для Лебедь ожерелье. Любое, какое она только захочет.

Аромат поджаренных яиц, отвратительно домашний и знакомый, раздражал кожу и выедал глаза. Наблюдая за грохотом стройки за окном, Лебедь вспомнила о матери. Когда болезнь еще не поглотила ее полностью и та сохраняла последние крохи разума, то постоянно переживала за будущее дочери. Будет ли ей, где жить, что есть. Найдет ли она того, кто ее полюбит, кто сможет о ней позаботиться. Лебедь тогда дала ей обещание, что рядом с ней будет достойный человек, и мать успокоилась – пока болезнь не отняла и это воспоминание тоже.

Вид Ахерон, хлопочущей в фартучке с ложкой в руке, по масштабу своего противоречия и искусства на квадратный сантиметр кухни был сравним с моментом создания вселенной из ничего и ничего из вселенной. Лебедь попыталась отвлечься от собственных воспоминаний, не пропустить момент: событие, меняющее все, главную сингулярность этого тысячелетия, после которой никто (во всяком случае, конкретно Лебедь и Ахерон) не станет прежними.

 — Райдэн, — тихо сказала Ахерон и тут же сглотнула, сжала пальцами горло, будто поперхнулась, шумно вобрала воздух ноздрями. И повторила, уже более уверенно, словно запустила рулетку пятьдесят на пятьдесят, где она после сказанного либо умрет, либо выживет, и заранее смирилась с обоими исходами. — Райдэн Босэммори Мэй. Меня зовут Райдэн Босэммори Мэй.

Вселенная не схлопнулась, серый кубик не обрушился всеми четырьмя этажами друг на дружку, не случилось тайм-скипа, после которого Райдэн бы обнаружила себя со сгоревшими в уголь красными перцами на планете, население которой вымерло уже как триста лет. Лебедь сидела все там же за кухонным столиком, уперевшись подбородком об запястье. Она молчала, но Райдэн спиной чувствовала ее легкую улыбку – той девочки, которой Лебедь когда-то была. Которая спрашивала имя, чтобы завести друзей. Не чтобы перекрутить всю душу, вытащить из нее самое сокровенное, добавить в свою коллекцию воспоминаний и пойти дальше.

Трогательный момент, когда в качестве следующего шага Лебедь должна была подойти к Райдэн со спины, отодвинуть волосы и поцеловать в шею, был испорчен шипеньем все-таки подгоревших перцев, которые Райдэн спешно вывалила на тарелку к яичнице и поставила на стол.

Лебедь посмотрела на несоленую яичницу с овощами и неуверенно проткнула ее вилкой. Райдэн Босэммори Мэй вернулась к плите, начав готовить отдельную порцию для себя. Из окна подул ветер; Лебедь заправила прядь волос за ухо, вдохнула чистый цветочный запах, непонятно откуда взявшийся на этой планете, и подумала: «У меня всё хорошо, мама».