Это было его сущностью. Всегда. Знал ли об этом Люцифер, когда подписался на то, чтобы впустить Аластора в свои чувства, мысли и внутрь себя? Подозревал как минимум. И успешно глушил подозрения каждым взглядом, острозубой улыбкой и прикосновением, в которых был даже не намёк на нежность и привязанность, а намёк на намёк.
Повод будет всегда. Сказанное не в тот момент и не то слово. Маленькая оплошность, искусственным путём искусно разрастаемая до масштабов катастрофы. Слишком медленно — или слишком быстро. И вот уже намёк на нежность во взгляде меняется на тихий властный гнев, в острозубой улыбке — на топорщащиеся иглами швы, в прикосновениях — на впивающуюся в меренговую кожу хватку на горле.
— Я могу в любой момент убить тебя, — тихий шёпот на грани всхлипов, — щелчком пальцев разобрать на частицы, что даже пыли после тебя не останется…
Радио Демон выворачивает изящные королевские запястья, заводит за спину ладонями к лопаткам, и прижимает сверху, давя предплечьем на грудь, вжимает в кровать, в очередной раз испытывает лимиты этой хрупкой формы. Куда нажать, как надавить, чтобы получить очередной сладкий болезненный стон, почувствовать под пальцами скрип натянутых до предела костей. Выжать ещё немного слёз из смотрящих смиренностью ангельских глаз.
— Тогда почему ты до сих пор этого не сделал.
Грудная клетка изгибается дугой, плечи выминаются, как у шарнирной куклы, локти в суставах сводит болью. Сильнее сводит болью где-то глубоко в груди, где у обычных смертных предполагается наличие сердца.
— Потому что я люблю тебя.
"В отличие от тебя", повисшее в воздухе непроизнесённое окончание фразы.
— Хочешь сказать, что я не люблю тебя, Люци?
Потрескивающий шёпот над ухом, в ухе, под черепной коробкой, проникает ядом в сознание и самую сущность.
— Что это всё моя вина?
Языком отодвигает воротник рубашки, обнажая треугольник протянутой от шеи к плечу трапециевидной мышцы, и вгрызается в него зубами, заполняя рот вкусом и нос запахом пьянящей ангельской крови.
— Я бы хотел поглотить тебя полностью… чтобы ты всегда был со мной, чтобы твоя плоть согревала меня изнутри, стала моей кровью и билась в моих венах.
Следующий укус — ближе к шейной артерии, к толкающемуся суетливо пульсу. Слёзы выступают в уголках глаз, и Люцифер пытается сморгнуть их, не доставлять Аластору ещё больше удовольствия видеть его разбитым и разломанным, но слёзы стекают по щекам, и Аластор ловит их губами прежде, чем они ускользают во всклокоченные пшеничные волосы.
Люцифер мог бы, но не хочет вредить, и Аластор пользуется этим, упивается беспомощным непротивлением самого древнего и могущественного существа по эту сторону мироздания. Капитулятивная бездна больной привязанности к Радио Демону как будто бы лучше сосущей пустоты депрессии, составляющей его падше-ангельское существование с выкрашенным багровым крыльями, которую не смогли заполнить ни постепенно истлевшая любовь жены, ни рождение дочери. Лучше хотя бы потому, что вызывает хоть какие-то чувства, а не оставляет в груди истощающее безвыходностью и бездыханностью ничего.
Как будто бы. И лучше ли.
При всей длительности жизнеописания Короля Ада, из него не получается совсем никакой тайны — он слишком искренний, откровенный, раскрытый, оголённый, Аластор видит это ещё при их первой встрече. Маленький, голодный до прикосновений ангел, голодный до привязанности настолько, что готов кормиться даже извращённой пародией на любовь, лишь бы быть нужным, лишь бы казаться нужным. Ещё одно небольшое развлечение, с которым можно позволить себе поиграться в непрекращающихся попытках заглушить вечную скуку своей адской вечности, всё время толкающей ещё дальше и дальше за грань, если у такого, как Аластор, и такого, как Люцифер, вообще есть какие-то сдерживающие их грани и механизмы экстренной остановки. После первого раза обычных грешных тел уже недостаточно, нужно то самое, ангельское, по-кукольному прекрасное, которое хотелось бы сохранить эксклюзивно для своего взгляда в формалине на полке, которое можно бесконечно пожирать, истязать, наслаждаться. Которое может быть жалобно-хрупким и скулить от боли, прогнутое в неестественных позах, покрытое цветущими магониями злато-кровавых ран, — а может быть непомерно сильным, высеченным из мрамора, без возможности нанести хоть какой-то вред, и Аластор хочет, желает, жаждет увидеть Люцифера таким, с сорванными болтами и ограничениями. Осталось только найти, где спрятан переключатель у его новой игрушки.
Без риска, без высоких ставок, когда идёт сплошная череда довольно лёгких побед, игра быстро надоедает. Аластору скучно, когда жертва совсем не сопротивляется. Для постоянного подогрева интереса ему нужен кипящий в венах адреналин охоты, нужна воля, которую можно сломать, наслаждаясь хрустом на зубах и высасывая костный мозг, чтобы потом аккуратными, с любовью выполненными стежками сшить воедино, — лишь затем, чтобы сломать снова, и снова, и снова, пока для стежков не останется живого места.
Люцифер чувствует эту сквозящую в движении плеч и губ скуку. Люцифера трясёт, что его снова могут покинуть потому, что его было недостаточно. Опять. Спустя ещё несколько толчков за грань находится тот самый переключатель.
Пинок под рёбра, боль прокатывается от грудной клетки и смыкается на позвоночнике. Аластор не сопротивляется, лишь скалится довольной улыбкой. В таком состоянии Короля любое сопротивление бесполезно, можно лишь смиренно сложить руки в пародии на молитву, устроиться поудобнее и наслаждаться представлением. Аластор и наслаждается. Оглушительно смеётся, когда следующий удар острого мыска королевских сапог приходится по плоской кости грудины.
У одного — срывающий связки смех, у второго — душащие горло слёзы.
— Я устал это терпеть!
Удары белых костяшек хлещут по лицу.
— Тогда почему всё ещё терпишь, Люци?..
Каждое слово — кровавая слюна, стекающая по подбородку.
— Я мог бы убить тебя. Но ты не отделаешься так просто. Пусть лучше, чтоб черти внутри тебя молили смерти.
Люцифер хватает за воротник рубашки, натягивая на себя и заставляя чуть приподняться с пола, но получает лишь заливающийся смех в ответ. Аластор не опустится до того, чтобы умолять. Если уж захочет перешагнуть за порог второй смерти, то устроит её сам — он и первую организовал самолично, в нужный момент подставившись под пули охотников в погоне за очередными яркими ощущениями, — и если уж Люцифер когда-нибудь исполнит свою угрозу, то только потому, что Аластор сам напишет её вотворение и разыграет по нотам. А Люцифер — ох, бедный, несчастный, всеми брошенный Люцифер, — будет искренне думать, что всё исполнилось по его желанию, и наверняка будет рыдать над разошедшимся по швам шрамов телом, сожалея о содеянном, не понимая, что всё это время его дергали за ниточки и лишь использовали как инструмент для последнего пути в никуда и никогде. Размышляя между ударами кулаков, сминающими ему нос, как такой исход окончательно доломает и так изломанного Люцифера, Аластор сомневается, готов ли он ставить такую точку в истории, или будет гораздо веселее развлекаться вечным перебоем запятых.
Люцифер бьёт по животу, груди, лицу, пока булькающий кровью смех не превращается в булькающей кровью кашель. Ангел тяжело дышит, гнев весь вышел, гаснет красная ярость в глазах, он так и не потерял контроль полностью. Возможно, это и к лучшему. Пока что. Люцифер прижимает бьющееся в рваном кашле худое тело к себе, гладит по остроте лопаток, и Аластор утыкается лбом в ангельское плечо, его кашель снова начинает походить на маниакальный смех. Сегодня он повеселился вдоволь.
Потом, чуть позже, всегда наступает этап извинений. Конечно же, из них двоих никто никогда не выдавит сквозь сдавленную гордостью глотку слово "прости". Извинения были поцелуями по тонкой вязи шрамов на запястьях, языком, ведущим против шерсти от плеч до низа живота, теплотой рта и упором по самые стенки горла; дыханием и трещанием радиопомех в затылок, нежной хваткой когтистых пальцев на шее, размеренным толчками и горячим ощущением глубоко внутри. Чтобы сидеть потом, переплетя конечности в единый клубок, собирая остатки золотой крови губами или водя чёрным фарфором рук сквозь шерсть по коже, залечивая синяки и кровоподтёки, нанесённые этими же самыми руками немного ранее, и убеждая друг друга в обмане, что на этот раз всё точно-точно будет хорошо.
В спальне королевского особняка мягкая кровать и нависающий над ней балдахин, полупрозрачной белой тюлью создающий нужную атмосферу, но в радиорубке стол, так неожиданно удобно нивелирующий разницу в росте, и маловероятный, но всё равно будоражащий риск быть застуканными.
Ушастая голова лежит на коленях, касаясь острым носом живота, красные когти, словно их пропитала кровь настолько, что уже и не смоешь, лениво вырисовывают круги на обнажённом королевском бедре. Люцифер почёсывает красные волосы, пропускает пряди сквозь пальцы, а потом утыкается в них лицом, полной грудью вдыхает запах мускуса, табака и древесной коры, пропитывает им лёгкие, желая запомнить, застеклить, законсервировать в своей памяти. Он отдал бы остаток своей вечности, чтобы остаться в этом моменте спокойствия, в ощущении того, что он всё же нужен и любим, как бы обманчиво-иллюзорно оно ни было, пока их снова не накрыл девятый вал взаимных обвинений.
Хорошо, возможно, и будет, но с ними — никогда.
Неделя, сутки, минута — сансара даёт ещё один круг, вираж, муки начинаются заново. Снова выламывание костей из суставов, давление на грудь до того, что внутрь вворачиваются полукружья рёбер, шёпот сквозь душащие горло слёзы "я не могу терпеть это больше"; удары ногами, кулаками, яблочным навершием трости, всем, что попадётся под руку, под заливающую комнату какофонию безумного смеха. Снова соцветия злато-кровавых ран на белоснежной коже, изломанные кости, изломанные чувства, изломанное понимание любви и ломающее, подавляющее желание обладать, изломанные извинения поцелуями по телу, рваными движениями внутри.
Ещё через пару оборотов шёпот сменится на "прошу, отпусти меня". Ещё через пару — болты всё же сорвёт с противным визгом и остаточным эхом трескучего радиопомехами смеха.
Он крови твоей на вкус.