— Ге-ен, — тянешь ты ранним утром, и свет заползает сквозь шторы: ты видишь его, так и не открыв глаз. Просто чувствуешь. Чувствуешь, как твой единственный, самый родной человек обнимает тебя, убеждает прильнуть к нему ближе без слов. Ты вслепую и точно кладёшь ладонь ему на сердце, которое бьётся, живёт и зовёт тебя снова. — Ну Ген.
На губах — его имя. Сквозь сон.
Он, оставив ещё поцелуй на плече, покидает тебя: ты лишь слышишь — кровать чуть скрипит, он встаёт, затухают шаги. Наконец до конца просыпаешься. Блики от солнца, когда ты встречаешь их взглядом, почти ослепляют. Ты только смеёшься и ловишь порхающий возле тебя белый луч.
— Ты там скоро? — доносится голос из кухни. Он рядом, насколько бы ни отдалился. А кроме того, это очень особенный день. Самый главный день, правда? — Я жду тебя, Ир.
— Я иду.
Этот день правда крайне волнителен — это судьба, верно? Но на душе не осталось сомнений. Ты любишь его — это значит, осталось шагнуть вперёд, взяв его за руку. Солнце вычерчивает на полу вязь бессмысленных знаков. Ты помнишь расписанный план до секунды и нетерпеливо приводишь себя в надлежащий вид: ты уже знаешь, что локоны будут завиты, глаза подчеркнут идеальные тени, а платье — что ж, платье вы выбрали вместе. Оно вот-вот преобразит тебя — цвета такого же неба, как то, что раскинулось перед тобой за окном. Голубое.
Так правильно и символично.
Когда ты готова — стоишь перед зеркалом в белом пальто, — когда Гена подходит, а солнце невидимо катится выше, рассвет растворяется в утреннем ясном предчувствии — ты улыбаешься. Ты обещаешь себе наконец стать счастливой. Свободной.
***
Вы оба смеётесь, смотря на резвящихся всюду мальчишек, на лающее на них белое облако, неудержимо сорвавшееся с поводка своей новой хозяйки, на тотчас поднявшийся переполох — этот маленький хаос, который, похоже, случается только весной. Здесь, на воздухе, он обнимает тебя со спины, чтобы тотчас укрыть от апрельской прохлады, и ты так отчётливо видишь две тени на светлом асфальте.
— Я очень люблю тебя, — вот что он шепчет тебе, отозвавшейся его объятиям, на ухо. Ты улыбаешься весь этот день — потому что ждала его несколько месяцев: может быть, с тех самых пор, когда Гена упал посреди кабинета и до смерти перепугал, а ты бросилась к нему навстречу… — О чём ты задумалась?
— Я тебе верю, Ген, — ты не отводишь глаз от его тени. — Всегда тебе верила и всегда шла за тобой. То есть… Помнишь, как до расставания мы заблудились в лесу? Эти тридцать лет… Как в прошлой жизни.
И всё же твой голос встревожен: не сразу находишь слова. Но ведь Гена услышит любую твою мимолётную мысль.
— Ну конечно, — вы замерли вместе; он держит тебя, не давая упасть, никогда. Разве только нырнуть в ваши неповторимые и незабытые воспоминания. — Да, я всё помню, Ир. Мы собрались на пикник, разделились, решив выбрать лучшее место…
— Я сразу нашла ту полянку и стала кричать тебе — мы разошлись минут десять назад, я подумала: ты где-то рядом… Ты не отозвался, я стала к тебе возвращаться. Не знаю, куда я свернула, решив, что вот это и есть путь обратно. Очнулась, едва не впечатавшись в дерево.
Он, не сдержавшись, смеётся, целует в макушку, подхватывает:
— Я тогда обыскался тебя, Ирка. Перепугался. И это при том, что лесок был совсем небольшим…
— Ты же знаешь, что я постоянно терялась в пространстве, когда погружалась в какие-то мысли. Потом стало холодно, тучи нахмурились и загремело — я даже не знала, как выйти назад к той полянке, не то что к тебе, к месту встречи. Блуждала кругами и скоро услышала, как ты зовёшь меня, хоть это, честно, Ген, не помогало…
— Я так же ходил за тобой. Нет, а что мне ещё оставалось? В какой-то момент мы с тобой почти встретились…
— Знаешь, что мне тогда придало сил? Я ужасно устала, но как-то заметила эту цепочку следов — до сих пор вижу перед глазами. Я, видимо, вышла туда, где ты был, и ведь не сомневалась, что это ты шёл по тропинке. И я перестала бояться, кричать, успокоилась и пошла прямо, след в след.
— А потом хлынул дождь, — его губы едва ощутимо скользят по виску, по щеке, вызывая тепло и опять ведя следом: по памяти. — Сильный, на пару часов, и пикник, разумеется, в этот момент и накрылся. Но главное — мы с тобой встретились.
— Знаешь, Ген, что это напоминает? — ты жмёшься к нему, неосознанно смотришь наверх: никакого дождя, только синее-синее небо и солнце. Ты так и хотела — такой день обязан быть… светлым. — Всю жизнь. Нашу жизнь. Когда ты пропадал и когда я тебя так внезапно теряла, когда мы уже находили друг друга, но снова и снова бродили кругами. Когда мы с тобой были поодиночке и что-то всё время мешало… Когда шли навстречу, вослед. И сходились.
— Я помню, как мы с тобой спрятались и под деревьями… — Гена целует тебя, призывая коснуться его, обернуться. Ты делаешь это, но вновь прикрываешь глаза: ещё… нет. Не сейчас. Посмотреть на него — это значит отбросить всё, что тебя держит, и больше не вспомнить. Взлететь. Быть готовой. Пойти за ним. — Холодно, мокро, почти неудобно, но я не мог остановиться. Раздел тебя, полностью, и завернул в свою куртку от капель, которые падали с листьев… Не знаю, очнулись бы мы, если кто-то нашёл бы нас в этот момент.
— Ты тогда целовал и держал меня, будто ничто, кроме нас, не имело значения. Как сейчас помню ту стену дождя совсем близко, но я её не ощущала, я… только тебя. Как огнём, каждой клеточкой… Ты через месяц уехал в Израиль, Ген, — ты говоришь это с горечью, пусть и простила его в тот же миг, как спустя тридцать лет он пришёл к тебе — тоже нашёл твой след в брошенном городе. Может быть, и в своём сердце?
— Пойдём. Нам пора.
Он зовёт тебя. Ты подаёшь ему руку. Собачка безудержно лает вам вслед. Вы вдвоём покидаете двор и выходите на тротуар вдоль дороги, насколько хватает глаз полной машин; вы, конечно, могли взять такси, но ты хочешь пройти этот путь рука об руку, не сокращая ни шага. Вы не опоздаете — ведь ты давно уже всё рассчитала.
Под солнцем, весенним, сияющим, очень легко забыть, что тебя ждёт. У одной из витрин ты на миг замираешь и смотришь, как Гена, обняв тебя слева, в костюме, при галстуке, ловит твой взгляд в отражении.
***
Ты поднимаешь сплетённые руки на свет: ободок кольца, пойманный солнечным бликом, сверкает, становится белым. Ты смотришь под ноги, когда Гена, словно поддавшись порыву, ведёт тебя в танце. Вы связаны до конца жизни. Ты слышишь его, хотя он ничего тебе не говорит; ты стремишься к нему, будто он далеко-далеко, хотя он обнимает тебя, забирая и горечь, и страх.
Этой ночью тебе снились жуткие вещи: какие-то красные тени на чёрной земле, расколовшейся, вырвавшейся из-под ног, и твой собственный голос, ужасно охрипший, и вдруг — тишина. А потом его образ, единственный в этом кошмаре. Когда ты очнулась и он наяву тебя встретил — ты снова смогла стать живой. Он опять защитил тебя.
Он отпускает твою ладонь: танец окончился. Пару секунд, чтобы вспомнить о том, где находишься, сколько у вас ещё времени. Ты замираешь. Но важно ли это, когда Гена рядом? Нужны ли границы, когда ты сама разрушаешь их? Если он лучшее, что есть в реальности, значит ли это, что…
— Ты же пьяна, — он смеётся, когда на пути попадается тот ресторанчик, в котором вы столько раз ужинали. Он смеётся, когда ты заказываешь лишь вино, чтобы без промедлений найти его взгляд сквозь наполненный алым бокал. Он смеётся, берёт тебя за руки, гладит их: — Мы не расстанемся, я обещаю тебе. Никогда, Ир. Ты счастлива?
— Это как… Падать в какую-то пропасть, — ты с ним абсолютно честна, даже если ему и не требуется этой честности, чтобы увидеть тебя настоящую. — Иногда кажется, что безрассудно, немыслимо, глупо, но… в чём ещё смысл, Ген? Затмение, слабость, отчаяние — ну и пусть. Потерять себя легче, чем… жить без тебя. Не могу больше прятаться от осознания этой зависимости.
В глазах слёзы; за окнами — свет, потемневший от собственной яркости. Ты выпиваешь и ставишь пустой бокал, словно преграду; и вновь не отводишь глаз — видишь его так отчётливо, что даже контур иллюзии чуть размывается. Через стекло ты практически видишь и слышишь какую-то тайну.
— Не бойся. Сейчас эти мысли исчезнут, Егорова, и никогда тебя не потревожат, — он знает. И ты ему веришь. Он ищет тебя — ты готова шагнуть за ним даже в… — Не думай об этом.
Теперь улыбаешься ты. Ты пьяна, это правда; настолько, насколько тебе самой необходимо для веры, что это действительно он, даже пусть между вами совсем ничего не останется. Ты забываешь о снах и кошмарах, бессилии, грусти, но помнишь последнее, что должна сделать. К чему он вот-вот подтолкнёт тебя, правда же? Ты летишь в бездну, пока его слышишь.
Ладони и пальцы сплетаются вместе: он передаёт тебе горстку тепла. Каплю счастья. За вашу с ним новую встречу. Ты без сожалений берёшь её; через секунду — последний глоток. И — подальше, на воздух.
Бокал разбивается.
Вы с ним бредёте вдоль улиц, а с неба, которое не удержало безоблачной ясности, вдруг начинает накрапывать дождь. Это знак, размышляешь ты, знак, что как только пришло время — свет раскололся, истаял, пускай и был только обманом; а он отвечает тебе: да скорее уж то наше воспоминание. Лес, путь вослед, островок обострившихся чувств посреди грозы, а впереди — что-то страшное. Очень похоже, не так ли?
— Мы скоро расстанемся, — ты говоришь это, глядя, как всюду вокруг собираются лужи, и снова находишь его в отражении. Руки дрожат.
— Тебе нужен не я, верно? — он осторожно отводит от глаз твою прядь. Ты молчишь: больше не говоришь ему «Гена», ведь Гены здесь нет. Ты одна. И всегда это знала. — Напротив, вы встретитесь.
Где-то вдали раздаётся раскат грозы. Ты поднимаешь свой остекленевший взгляд к крышам, пустым и как будто зовущим забраться наверх, чтобы сделать единственный шаг. Так легко и свободно — закрыть глаза и всё забыть. Ты не делаешь этого лишь потому, что…
— Ты думаешь, я что-то вспомню? — одними губами. — Когда всё случится.
— Кто знает, — загадочно.
…лишь потому, что уже это сделала, но другим средством. В конце концов, падать с крыш и разбиваться не стоит труда, но ничтожный шанс выжить всегда может сбыться. Ты больше не выдержишь жить инвалидом в холодной квартире и мёртвой, как он, пустоте. Ты же врач. И последний глоток стал во всех своих смыслах… последним.
Ты вдруг набираешься смелости: нечего ждать, когда вам остаётся всего ничего. Поднимаешь глаза, чтобы видеть иллюзию по-настоящему: не со спины, не зажмурившись, не в отражениях, через стекло или тени. Секунду его глаза карие-карие, он улыбается, тянется ближе, как Гена, которого мозг воссоздал до единой черты, — а потом они страшно чернеют, как в ужасах по телевизору, он застывает и падает вниз. Ну конечно, твой мозг воссоздал с его жизнью и скоропостижный уход.
Ты ждала этот день уже несколько месяцев: с тех самых пор, когда Гена упал посреди кабинета и до смерти перепугал, а ты бросилась к нему навстречу…
Бессмысленно. Сердце. Его не спасли.
Призрак падает вниз — исчезает. Ты знала, что он очень быстро развеется, если хотя бы на миг прекратишь себе лгать. Но тебе всё равно: ты лишь пьяно хохочешь, пошатываясь и едва не запутавшись в платье. Оно голубое, как небо, затянутое грязно-серым, невидимое, больше не настоящее. Так символично.
Ты выбрала платье и полностью воссоздала свой наряд. Даже дату и ту взяла точно — день свадьбы, который мог стать годовщиной. Осталось шагнуть вперёд, взяв его за руку, чтобы за гранью — найти. Ты стремишься к нему — он теперь далеко-далеко. Если жить без него невозможно, то проще уйти за ним. Не обернувшись. Вослед.
Ты уже не спешишь назад: нет окончательной точки, в которую нужно попасть. Склиф? Ты слишком устала казаться живой эти месяцы, прятаться от проницательных взглядов. Домой? Ни к чему, когда там ни души. Одиноко и мертвенно пусто.
Собачка безудержно лает вам вслед. Это Джордж — ты не смотришь туда, боясь вдруг отыскать в себе крохи привязанности. Ты давно отдала его женщине в доме напротив, вздохнув облегчённо и с горечью. План стал ещё на шаг ближе.
Дождь бьёт по асфальту, стеклу, подоконникам — сильный, косой, непрерывный. Теперь тебе кажется: он будет длиться и длиться, пока твоя жизнь не исчезнет в нём. Сквозь его стук, шелестящий, густой, в отдалении слышится звон — это колокол. Церковь. Ты думаешь: да, в самый раз. «Это свадьба? Венчание?» — может, спросила бы ты, будь иллюзия всё ещё здесь.
Или…
Ты уже знаешь ответ. Звон-предвестие сбудется, ты давно всё рассчитала: и место, и срок, и игру в абсолютное счастье. Ты думаешь: эта игра на мгновение стала реальной, ты правда осталась в ней — это сработало, ты не могла хотеть большего. Но потерять себя легче, чем жить без него, — это значит, что яд вот-вот мягко сожмёт твоё сердце. Ты даже сейчас это чувствуешь: белый и неумолкающий шум отстраняет тебя от любых других звуков. И ты опускаешься вниз, обнимаешь колени, пока ещё можешь себя контролировать, только свернув в переулок.
Ты больше не плачешь. Все слёзы закончились в первые дни твоего беспредельного горя, а дальше тебя почти не оставляли одну, и тебе приходилось разыгрывать, что потихоньку справляешься, а в голове только крепла уверенность всё оборвать. Если честно, ты даже устала ждать дня годовщины — но, может быть, это и к лучшему. Ты прислоняешься к дереву и сквозь растущий туман в голове замечаешь, как всё это стало похоже на воспоминание, только оборванное, искажённое: в этот раз ты не найдёшь следов, не на земле. Не живых.
Кто-то видит тебя и пытается как-то дозваться, помочь; ты в ответ усмехаешься, тратишь на это остатки сил. Ты хорошо позаботилась, чтобы тебя не спасли. Это значит — тебе остаётся вернуться к нему. Ты готова. Свободна.
В последний раз падаешь в сон с его именем.