...

Музыка утихает, маски сняты, каждый удаляется в темноту собственных покоев. Версальский дворец полон тайн и загадочных личностей — и все же подобную загадку эти коридоры, должно быть, видели впервые. Видение в маске, белая лебедь, чьи легкие перышки едва касались его руки, а Лафайет даже не мог ощутить это сквозь перчатку. Нежность ее мягкого голоса, кроткий взгляд снизу вверх, на него… В приглушенном и обманчивом свете бальной залы он даже не сумел разглядеть цвет ее глаз, но непозволительно хорошо запомнил очертания губ, лишенных красок помады.

В ней точно было что-то знакомое, и плевать на маску — Лафайет точно знает, что видел ее раньше. Сегодня различил русый цвет ее локонов, наверняка обычно скрытый пудрой и париками.

Он чувствует в ночной тиши, что сердце бьется, как запыхавшееся, не от танцев, в которые ее увлек прошедшей ночью, бесстыдно не поделив ни с одним из кавалеров. И это так мальчишески глупо, но воздух родной Франции отдает колкой прохладой свободы и сладковатым запахом цветов. Собственное имение не кажется пустым и бездушным — оно спасает доброе имя Лафайета от чужих взглядов, дает шанс скрыть скулы, едва тронутые краской, и уголки губ, которые невольно пытаются выдать улыбку.

Это не сказка. С первыми лучами солнца всех ждет жизнь, где необходимо твердо стоять на ногах. Там нет места трепету, раздумьям на балконе — и вольным мечтаниям о том, чего никогда не произойдет.

Но когда Лафайет засыпает этой ночью, ему снится не служба, не день грядущий.

Белая лебедь, поглядывая на него лукаво, кружится возле, протягивает руку, а ее нежный шепот игриво требует угадать ее имя.

__________

Он не может себе поверить. Женщина, занимавшая все его мысли и сны, была все это время так близко. Усыпанная драгоценностями, окруженная почитателями, элегантная в каждом жесте.

Королева Франции, золотая статуя, была в тот единственный вечер его белой лебедью.

Нет, Лафайет заметил, безусловно, что в ней что-то изменилось. Она растеряла высокомерие и спесь, изменились ее речи, ее отношение. Возможно, знай он ее лучше ранее, он бы сказал больше… Но теперь Мария-Антуанетта раздавала деньги беднякам, пеклась о безопасности страны, о благе короны.

В нее словно кто-то вселился.

И Лафайет может лишь глупо надеяться, глядя в ночь, что тот образ с маскарада был настоящей, хрупкой правдой, которую так долго скрывала королева.

__________

Он даже не в силах вспомнить, какие у нее раньше были глаза — не всматривался, не хотел. Теперь Лафайету видится нечто слишком живое в них. Как цвет расходится по радужке, истончаясь к краям, словно облако на голубом небе.

Он бы запомнил, верно?

Он же не надумывает себе, что его лебедь глядела почти такими же светлыми глазами, полными нездешней свободы?

__________

Лафайет просыпается в холодном поту, цепляясь за подушку до скрипа наволочек. Воздуха не хватает, на грудь давит с силой тяжелого сапога, не чувствуется ветер, колышущий тонкую занавесь на окне. Внутри все горит.

Он не может спастись от нее и во снах — чаровница в прозрачной белесой ткани, тонко обнимающей легкую фигурку, манила его на ложе. Ее кожа сверкала алмазной и золотой пылью, глаза звали за собой с робостью лебеди, сгоравшей в зрачках до углей.

Святая Дева, он желает чужую жену, свою королеву, до помутнения рассудка. Лафайет уверен, что встретил тогда именно ее, и больше ни с кем не замечал за ней тех жестов, того трепета хрупкого видения в белом оперении.

Пальцы зарываются в волосы.

Он уже давно не мальчишка, чтобы гадать, каков вкус ее губ.

Голова болит, мысли скачут в раздрае, тело упрямится и своевольничает, как норовистый конь, в горле мечется задушенный стон.

Лафайет отчаянно желает, чтобы это прекратилось. Он не имеет права, не может — не посмеет.

Видение в голове, стоит только закрыть глаза, зовет следом вновь, и Лафайет едва не рычит в подушку.

Почему она? Почему из всех женщин благословенной Франции именно она?

__________

Господь ему свидетель, Лафайет боролся с собой изо всех сил… пока при следующей встрече Мария, нежная, как тугой бутон розы росистым утром, не улыбнулась ему.

***

Она даже не из этой эпохи, не из этого мира, не из этой страны. Она боялась, что ее раскроют спустя полчаса, что она испортит жизнь самой королеве Франции, Марии-Антуанетте…

Теперь ей казалось, что это Мария ей жизнь испортила.

Она просыпается в спальне королевы, в темноте роскошных покоев, с мужским именем на губах. Потом переворачивается на живот и с тихим всхлипом утыкается лицом в мягкую перину.

Благоуханные цветы, безоблачное будущее, крылья бабочек и романтические нежности бывали только в сказках для маленьких девочек. В историях для взрослых девушек вроде нее на карту было поставлено куда большее. Судьба страны, уважение народа, милость короля. Страсть, с которой невозможно бороться. Смелые мысли и дерзкие слова, ведущие победителей на троны, а проигравших на плаху.

Ей кажется, что теперь один взгляд строгих синих глаз станет ее полной лестницей на эшафот.

Она все время так боялась выдать в себе путешественницу, сказать или сделать что-то лишнее, что-то слишком тяжелое для хрупкости истории, что обдумывала каждый шаг.

После танца с ним на балу-маскараде у нее создалось впечатление, что теперь она ходит по стеклу.

«Жильбер…»

Шепот падает в тишину спальни — она, Мария или они обе звали его в холодном одиночестве пустой постели.

Этого не случится. Потому что в историях для взрослых девушек ничего не случается, как хочется.

Она здесь чужая. Ей не следует даже думать о том, чтобы коснуться его руки без перчатки. Чтобы узнать, как он может быть ласков, когда в груди трепещет чувство. Чтобы услышать, как в глубине его голоса зазвучит хрипотца желания.

Путешественница стирает дорожку слезы со щеки и кусает губы. Это… не для нее. Для другой. Для настоящей женщины, которая останется рядом с ним, а не исчезнет туманом поутру.

Ей нельзя терять голову. Ни метафорически, ни буквально.

А вот потерять в этой истории осколок сердца она, пожалуй, может.