Розочки и вензеля

У Джонни идиотская тату на пояснице. Гоуст узнал о ней случайно, когда после изнурительной тренировки Джонни стащил с себя футболку, и из-под резинки шорт, чуть съехавших вниз, показалось оно — чудо художественной мысли.

Какие-то вензеля, сходящиеся в центре в единую розочку. Розочку с сердечком. Сердечком прямо между очаровательных ямочек на пояснице, из-за которых Саймон Райли не спит по ночам. 

Идиотизм.

Ни Гас, ни Роуч, ни уж тем более капитан Прайс не выглядели удивленными, лицезрея сержантскую спину, как будто видят ее далеко не в первый раз. Оно ведь так и было, это лейтенант Айсберг всегда избегал совместных походов в душ: ему пришлось бы либо мыться в своей неизменной балаклаве, что вызвало бы еще больше вопросов, либо, что еще хуже, снять ее. На такие жертвы он пойти не мог. 

Но теперь пялился на эту гребаную татуировку так, будто никогда в жизни не видел подобной. Цеплялся ледяным взглядом за каждый изгиб чернильной линии, за чертовы ямочки на пояснице, за то, как двигаются мышцы под взмокшей кожей. И тихо сходил с ума.

Соуп оборачивается, почувствовав на себе взгляд, и смотрит на Гоуста с немым вопросом, ожидая какого-нибудь приказа, но Гоуст вместо этого резко разворачивается и уходит, оставляя Джонни гадать, что это сейчас было.

Татуировка никак не выходила из головы. Гоуст с мыслями о ней ходил в душ, быстро съедал свою порцию на обеде в столовой и засыпал в своей маленькой комнате. Он думал о ней всякий раз, как видел на горизонте Соупа, и чувствовал, как покалывает кончики пальцев просто от желания…коснуться? Обвести пальцами? Вцепиться ногтями в окрашенную лишним цветом кожу? Содрать эту чертову дичь с чужой спины, потому что она МакТавишу не идет от слова совсем? Но в то же время это так было на него похоже, что Гоуст буквально на секунду ловит себя на мысли, что даже пресловутой бабочке он бы не удивился. Подумаешь, розочки-сердечки. Джонни — идиот. Идиоту идиотские тату.

На очередной пьянке, ознаменовавшей начало их увала, заходит речь о самых тупых поступках в жизни. Гоуст без особого интереса слушает о том, как Гас в детстве застрял в заборе, когда пытался пролезть между прутьев и попасть на территорию кладбища ближе к вечеру, потому что им с другом это показалось прекрасной идеей. Как Роуч спасал котенка и сам с ним остался сидеть на дереве, потому что спуститься не смог сам, и спасателей уже пришлось вызывать для него. 

Все это Гоуст пропускает мимо ушей, полагая, что ему, в общем-то, не обязательно знать такие подробности из жизни своих сослуживцев. Кроме, пожалуй, одного единственного. 

Джонни, налакавшись вискаря, в очередной раз, судя по восклицанию Гаса, заводит разговор о своем юношестве и злополучном пари, результатом которого стала татуировка. Гас закатывает глаза, говорит о том, что эту историю они уже все тут слышали, ему что-то на эту тему вторит Сандерсон, которого порядком развезло от выпитого. Но Гоуст эту историю не слышал. Гоуст незаметно для остальных подбирается, подсаживается ближе к столу, едва не наклоняясь к Соупу. Так он мог слушать брифинг или склоняться над картой вражеского объекта, но никак не дарить внимание МакТавишу, который сейчас увидел в лейтенанте Райли самого преданного своего слушателя. И теперь рассказывал эту историю для него одного.

Ошибка юности. Проигранное пари. Розочка на пояснице. Джонни рассказывает о том, как ему было страшно, потому что он успел себя накрутить, но татуировщик вроде как был мужик опытный и даже на спине ерзающего на нервах пацана умудрился набить достаточно приличную работу, если не брать в расчет содержание. Рассказывает, как прятался от родителей, потому что матушка не смогла бы понять, а суровый отец не стал бы даже разбираться — просто спустил бы шкуру прямо вместе с вензелями. 

Как после передумал ее сводить, потому что «настоящий мужик не бежит от своих ошибок», на этой фразе у Соупа заплетается язык трижды, а после он и вовсе едва не ложится на стол, практически вжимаясь носом в участок кожи на руке Гоуста, виднеющийся из-под рукава толстовки и густо обвитый чернильными узорами. Он что-то бормочет про то, что лучше бы набил себе что-то подобное, потом тычет пальцами себе в предплечье, прямо в крылатый нож, глупо хихикает:

— Свою татуировочную девственность я потерял явно не с этим красавцем…

«Побеждает дерзкий», и Гоуст чувствует себя побежденным, когда думает о том, какую еще девственность и с кем мог потерять Джонни.

Джонни ужрался до того состояния, когда до дома его приходится волочь на своем хребте. Он умудряется заснуть в машине Гоуста, вжавшись в спинку сиденья и обхватив себя руками. Лейтенант вынужден вытаскивать его из своей тачки за шкирку, потому что Соуп — тяжеленный до безобразия, боевая табуретка, которая сейчас упиралась всеми конечностями и стремилась остаться в тепле прогретого салона, а не тащиться по ночной прохладе до собственного дома. Джонни ругается, вещает что-то о том, что вообще-то он еще готов на дальнейшие свершения, что стойкий запах спиртного от него — мелочи, и это не он не может устоять на ногах, а окружающий мир слишком активно вертится. Гоуст ни на одно из заявлений не отвечает даже своим фирменным «заткнись, Джонни», он ставит перед собой цель — довести МакТавиша до дома, сбросить его на диван и убраться к себе. Только это, а не пробраться ладонью под футболку, касаясь горячей, чуть влажной от пота кожи. Только это, а не прижимать Соупа к себе, удерживая его на ногах, когда он и без того настойчиво виснет не подставленном плече, не в силах удержать равновесие. Только это, а не выводить подушечками пальцев узоры над ремнем джинсов. 

Только это.

Гоуст проклинает себя за привычку носить перчатки и безмерно благодарен провидению за то, что так их и не снял.

Если бы их не было на его ладонях, он бы не смог отнять руки. Видит бог, не смог бы.

Джонни висит на нем до самого дивана в маленькой гостиной своего холостяцкого жилища. Джонни сжимает пальцами неизменно черную толстовку, по всей видимости даже не собираясь ее отпускать даже тогда, когда его опрокидывают на мягкие диванные подушки. Гоуст нависает сверху, упираясь одной рукой в подлокотник, а второй продолжая удерживать под поясницей. В темноте глаза у Соупа — огромные и темные, Гоуст не может от них оторваться. И только когда ладонь Соупа ложится ему на обтянутый тканью затылок, Гоуст заставляет себя отстраниться. Он убирает от себя руки, делая вид, что не замечает, как МакТавиш закусывает губу, как хмуро сходятся брови, образуя упрямую складку.

Гоуст перед уходом говорит:

— Спокойной ночи, Джонни.

Ответом ему служит тишина и скрипнувший диван.

Гоуст чувствует себя неуютно с того самого вечера. Он вспоминает ладонь на затылке и глубину бесконечно синих глаз. Вспоминает, с каким трепетом Соуп рассказывал ему о своем проебе. Вспоминает эту чертову спину, дрочить на которую становится уже даже как-то особенно грустно, если учесть, сколько времени это продолжается. 

И продолжалось бы, если бы Соуп не решил задержаться в тренировочном зале допоздна. 

Черт знает, что именно дернуло Гоуста пройтись в такой час в сторону душевых, но сержанта он застает там. В одиночку. Джонни не делает ничего особенного, просто моется, отвернувшись лицом к невзрачной плитке. Гоуст скользит взглядом по мокрой спине, распаренной под горячей водой коже. Поднимается выше до затылка и снова вниз по шее и плечам прямо до выделяющихся под кожей чернил. Гоуст привык передвигаться абсолютно бесшумно, поэтому, когда Соуп вздрагивает с совершенно оглушающим:

— Блядский Иисус, элти, нельзя подкрадываться к людям в такой интимный момент! — Гоуст даже не меняется в лице, наблюдая за тем, как вздымается чужая грудная клетка, как Джонни смаргивает воду, вытирает ее с лица и дергает кран, прерывая льющийся сверху поток. 

МакТавиш, очевидно, хочет задать вопрос, например, что Гоуст здесь забыл. Ну или какого хуя он подкрадывается к другим людям в душе. Или почему он так стремно пялится, хотя последнее было обычным для лейтенанта поведением. Он хочет задать очень много вопросов, но их все Гоуст пресекает коротким:

— К стене, МакТавиш. 

Джонни снова хмурится, сглатывает. Ему бы воспротивиться, сказать, что Гоуст забывается, что он со своими тупыми приказами в такой час может пойти нахер. Ему бы собрать свои шмотки, одеться и пойти к себе, но ничего из этого Джонни не говорит и не делает. Он молча оборачивается обратно к стенке, стоит, едва не вытянувшись по струнке, как на параде, и чего-то ждет. 

Крупно вздрагивает, когда широкая ладонь без перчаток — кожа к коже — касается его ребер. Когда большой палец цепляет сосок, Соуп шикает и пытается обернуться:

— Что ты…

— Заткнись.

Вторая ладонь жестко опускается на шею, надавливает на позвонки, вынуждая упереться руками в стенку. Пальцы удерживают, вжимаются в кожу под самым затылком, Гоуст почти ощущает заполошно бьющийся пульс, потому что рядом с ним сейчас Джонни не чувствует себя спокойно.

Рука на ребрах съезжает вниз на живот, к пупку, а потом чуть ниже почти до самого паха, едва касаясь удивительно нежной кожи у самой линии роста волос. Джонни мелко дрожит: то ли от испаряющейся с кожи влаги, то ли от того, что у него за спиной ледяной глыбой возвышается его же лейтенант.

Гоуст стоит вот так минуты три. Не прижимаясь, но впитывая ладонями чужой жар, исходящий от тела. Слушая, как Соуп едва переступает с ноги на ногу по мокрому кафелю, но так и держит свои руки прижатыми к стене и не смеет оборачиваться. 

— Хороший мальчик, — шелестит Гоуст и шепот его из-под балаклавы становится еще тише, а потом раздается шлепок. Удар кожи о кожу, ладонь с живота падает на голую ягодицу. Соуп вскрикивает больше от неожиданности, подбирается все телом и с опаской косится на закрытую, но не запертую дверь. В это время все уже должны были окончательно разбрестись по комнатам, но если кому-то, как Гоусту, захочется прогуляться, их могут застукать. Менее двусмысленной ситуация не станет ни при каком раскладе. 

— За что? — Соуп все-таки оборачивается и натыкается на взгляд Гоуста: тяжелый, мрачный, на дне зелено-карих глаз плескалось что-то хищное, чего Соуп до этого за ним не замечал.

— Считай.

— Что за хрень, элти?

— Джонни, считай.

И Джонни все-таки считает. Второй, третий, пятнадцатый раз. Каждый новый шлепок отзывается звоном в ушах, отражаясь от кафельных стен. Джонни кусает губы, стараясь считать, но не скулить. Сбивается на тридцать седьмом. Кожа на ягодицах алая и горячая. Гоуст почти слышит, как пульсирует у Джонни кровь, как дрожат его ноги. Он обводит прохладной ладонью оставленные им же следы, Соупа от каждого движения выламывает — он всхлипывает, прижимаясь щекой к кафелю и спина у него снова взмокшая. 

Гоуст прослеживает взглядом стекающий по этой широкой спине пот и чуть склоняется вперед, чтобы с удивительным весельем заметить:

— Посмотрите-ка, да у тебя стоит.

Скулы Соупа залило румянцем, он опускает голову ниже, но Гоуст перехватывает пальцами подбородок, заставляя поднять лицо, из-под балаклавы звучит утробное:

— Мне нравится, — и то, как судорожно Соуп вздыхает в ответ, говорит точнее любого слова.

Гоуст дергает балаклаву вверх до переносицы и опускается на колени, чтобы тут же вцепиться зубами в татуировку, чтобы оставить поверх розы яркий след от укуса, который будет сходить еще долго. Джонни задушено вскрикивает, кусая собственное запястье, чтобы не быть слишком громким. Лейтенант предупреждает о том, что руки должны быть на виду, ему запрещено себя трогать, и он вынужден и этому приказу подчиниться. Укус за укусом, чередуя их с засосами, Гоуст перекрывает тату, что столько времени не давала ему жить, а Джонни под его руками изводится, течет как сука в ожидании своего кобеля. Новый шлепок по бедру заставляет прогнуться в пояснице, а Гоуст пользуется этим — широко и мокро проводит языком прямо по рефлекторно сжавшейся дырке, отчего Соуп уже сейчас воет себе в ладонь. Гоуст вылизывает его основательно, не жалея времени, то и дело прикусывая нежную кожу между измученных ягодиц, сжимая их в ладонях. Джонни крупно вздрагивает всем телом и что-то лопочет на своем гребанном шотландском, который Гоуст совершенно не понимает, но сейчас он даже не будет его перебивать и останавливать. Грубые, такие неаккуратные пальцы протискиваются — сразу два, преодолевая сопротивление мышц. Джонни внутри адски горячий и мягкий, он принимает в себя эти пальцы и этот язык так, будто умрет на месте, если этого не сделает, а Гоуст готов дать ему все, о чем бы тот не попросил.

Слюна — отвратительная смазка, никуда не годится, но сейчас им обоим плевать на это, когда Соуп выпрашивает больше, когда звякает пряжка тяжелого ремня и тихо жужжит молния, когда Гоуст вжимается в это пылающее тело своим. Когда налитый член дюйм за дюймом проникает внутрь, растягивая мышцы так, что Джонни до крови губу прокусывает — им обоим насрать на это, потому что здесь в моменте им хорошо. Здесь, в этом самом моменте Джонни подается назад, прижимаясь спиной к груди, и так восхитительно стонет, напрочь забыв о необходимости быть тихим, что у Гоуста наглухо сносит башню: он толкает Джонни в стену и вколачивается в него с напором прущего по прямой танка. Джонни хрипит, стонет, всхлипывает и скулит — ему так плохо и так охуительно прекрасно, что он вот-вот расплывется жижей по несчастному кафелю и никогда больше не соберется обратно.

Джонни кричит в подставленную Гоустом ладонь, а он все равно глохнет от того, как отражается этот крик от стен, от шума крови в ушах и от того, как поразительно громко звучит его собственный хриплый рык, с которым пулей навылет прошибает мозг в оргазме. МакТавиш кончает в два движения мозолистой ладони, так и не посмев нарушить приказ и оторвать свои руки от стен. 

— Я ненавижу твою татуировку, — припечатывает Гоуст, уткнувшись лбом в плечо. Джонни на это хрипло смеется, морщится от того, каким сорванным ощущается голос, и как течет по бедру. Мыться придется повторно.

— Надо было раньше тебе ее показать.