все узы, которые ты разрываешь (every bond you break)

Дэйви прожил пять лет, оглядываясь через плечо — вот в чем был смысл. Пять лет в абсолютном ужасе. Он провел пять лет, видя Макки повсюду — в том, как кто-то дергает его за рукав, когда он подходит к машине, в дыхании другого человека за спиной. Убийца из Кейп-Мэя пятый год подряд занимает первое место в списке самых разыскиваемых преступников ФБР — его пуля попала в цель; должно быть, он где-то в Канаде или Южной Америке, или же он стал пищей для червей там, где его тело никогда не найдут. Его вообще никогда не найдут. И они определенно никогда не найдут его здесь, в подсобке какого-то дерьмового гей-бара, где самая дешевая выпивка, а все завсегдатаи выглядят так, будто чувствуют исходящий от вас запах неопытности словно дешевый одеколон.

Дэйви находится так далеко от Ипсвича, как только может. Здесь так много дыма, что и в лучшие времена не разберешь, кто есть кто и кто есть что — не отличить взрослых мужчин от горстки на вид суровых женщин, которые, должно быть, совсем потерялись, если оказались здесь.

При ярком освещении бара все любопытные взгляды устремляются на него: молодые парни оценивают его, а те, что постарше, выглядят так, словно видели его миллион раз раньше. Бурлящая толпа загоняет его еще глубже, но даже с затемненными окнами Дэйви остро ощущает, что находится в поле зрения с улицы. Мысль о том, что он увидит кого-то из своих знакомых — кого-то из его группы или из дома — вызывает у него тревогу.

Недалеко стоит автомат по продаже презервативов и единственный огнетушитель в металлической клетке. Красный свет льется из-под занавески задней комнаты, и это выводит его из равновесия. В голове всплывают образы. 

Мама с папой не хотели, чтобы он уезжал в колледж за пределы штата — они вообще не хотели, чтобы он поступал в колледж. Они приставали к нему, умоляли и обвиняли его с этими тупыми виноватыми лицами, которые были у них с тех пор, как это случилось, и, сидя там в столовой, ему пришлось, блять, выйти из себя и сказать, что самое худшее дерьмо, которое когда-либо случалось со мной, случилось со мной здесь, в Ипсвиче, это случилось практически на нашем гребаном заднем дворе.

Здесь с ним ничего плохого не случится. А все плохое, что случится, будет обычным. 

За драной занавеской — просто пустая комната, чуть больше чулана. При тусклом красном свете Дэйви все равно приходится щурится в темноте.

Темная комната. Из угла доносятся тихие звуки, а над головой — грохот старых труб. Кто-то приклеил плакат с номерами телефонов, и запах застарелого секса — почему-то одновременно резкий и притягательный — напоминает ему, где он находится.

Где он находится прямо сейчас. Это не пустая комната. В темноте движутся тела, их немного, но в то же время много; кто-то проскальзывает мимо него, направляясь к занавешенной двери, и рука касается его задницы слишком медленно, чтобы быть случайной. В углу двое парней обнимаются, на вид они годятся кому-то в отцы; то, что происходит между ними, ни с чем не спутаешь, и все равно Дэйви практически спотыкается от внезапного осознания.

Он спешит выйти, ныряет в первую попавшуюся дверь — повезло, что это мужской туалет, а не холодный мокрый переулок, полный наркоманов, готовых зарезать тебя за мелочь. Это просто уборная, и даже довольно чистая.

Дэйви прижимается к раковине; его зрение сужается до мерцающего белого туннеля, вокруг которого пульсирует темнота. Похоже на приступ паники. Похоже на кучу дерьма.

Он замирает на секунду, судорожно пытаясь сделать вдох, а потом просто дышит — дышит так, как учат в кабинете психиатра — и ждет, пока кровь перестанет шуметь у него в ушах. Может быть, он смог бы открыть кран. Может, он смог бы даже умыться, если бы единственное, о что можно было вытереть лицо и руки, не было бы это грубое промокшее синее полотенце как из школьного спортзала. Кабинка тоже не обещает особого уединения. Ничего не оставалось, кроме как пережить это, сжав кулаки.

Не будь слабаком, Армстронг. Не будь таким слабаком. Тяжело дыша, обливаясь потом, он моргал, пытаясь отогнать вызывающую клаустрофобию темноту, чувствуя, как шумит кровь, а над головой мерцают голые лампочки; желтые, а не красные. У него все еще кружится голова, и он не слышит, как позади него открывается дверь.

Он погружен в себя, застрял в дурацких упражнениях по счету, липкий пот выступает у него подмышками, пока большая рука не обхватывает его за талию, и внезапно Дэйви ощущает запах Old Spice и Irish Spring. Это запах скошенной травы, бальзового дерева. Этот голос в его ухе.

— Так что ты скажешь, Дэйви?

Позвоночник Дэйви напрягается, и теперь в его голове нет ничего, кроме помех, как в телевизоре, настроенном на мертвый канал.

Все это было экспериментом. Он не так давно начал сюда приходить. Он не делал этого раньше — не исследовал это, не позволял себе исследовать. Долгое время. 

Пять лет он убегал от Уэйна Макки, видя его в каждой толпе, в каждом темном углу — и вот сегодня вечером он настиг его. Мир тесен, черт возьми.

Это голос Макки, это его запах, это прикосновение его руки к спине Дэйви. 

— Ты стал выше, чем был раньше. Сильнее, — кончик его большого пальца впивается во внутреннюю поверхность бицепса Дэйви, и внезапно он чувствует себя не намного сильнее, чем в те годы, когда был тощим пятнадцатилетним мальчишкой.

Дэйви обхватывает раковину обеими руками и медленно поднимает голову. Его глаза находят лицо Макки, размытое в поцарапанном зеркале.

Дэйви не говорит: это все физиотерапия, которую мне пришлось пройти после того, как ты перерезал мое гребаное ахиллово сухожилие и выпотрошил моего лучшего друга как рыбу, ты, гребаный мудак.

Он говорит: 

— Я хотел быть уверен, что когда ты снова найдешь меня, я смогу убить тебя. 

— И я нашел тебя. Ты собираешься убить меня, Дэйви?

— Не знаю, — отвечает он искренне. Рефлекторно он поворачивается к нему лицом и жалеет об этом.

В пятнадцать лет все по-другому. Ты не можешь контролировать то, о чем думаешь, не в этом возрасте. Некоторые желания путаются. Смотреть в окно в надежде застать Никки Кашубу за переодеванием, подглядывать в каждое окно в надежде застать Уэйна Макки с поличным, с окровавленным ножом или еще чем-нибудь. Дэйви не может объяснить это сейчас, как не мог объяснить и тогда — трепет бабочки, жар, поднимающийся по лицу и постоянно барабанящая дробь в голове, если только — если только — если только…

Пятнадцать — идеальный возраст. Так говорил Макки там, в подвале, в десяти футах от его камеры ужасов. В пятнадцать лет Дэйви в последний раз почувствовал, что знает, кто он такой и как устроен мир.

Дэйви бросает взгляд на дверь уборной. Теперь он не сможет от него убежать, да и никогда по-настоящему не мог. Он помнит, как ощущается нож. Он помнит звук, который он издал, когда перерезал горло Вуди.

Макки не повышает голос. Он говорит тихо и рассудительно, но в словах все равно проскальзывает горячая грубость:

— Ты думаешь, что позвонишь в полицию? Удачи тебе в объяснении маме и папе, что ты делал в гей-баре в полночь в пятницу. Тебе повезло, что это я нашел тебя.

Это говорит Макки-полицейский, Макки-добрый сосед. Улыбка расплывается на его губах.

— В газетах было много слухов, я знаю…

Спекуляции о том, сделал ли он что-то с этими детьми или просто хотел. Дэйви уже не ребенок. 

Внезапно Макки приподнимает его над раковиной, как будто он совсем ничего не весит — Дэйви в кроссовках, и это вдруг кажется инфантильным — смотреть, как его ноги болтаются внизу.

Дэйви поднимает руки, но оттолкнуть его не может — он не готов даже попытаться, металлический кран упирается ему в поясницу, а холодное стекло — в затылок.

— Да, я знаю, но я на это не куплюсь. Мы воровали твои Playboys, — слабо говорит Дэйви. Как будто это что-то значит, как будто он сам не знает что к чему, и Макки слегка смеется.

— Да, я так и думал. Чертовы дети. Надо было оставить меня в покое, знаете ли.

И самое ужасное, что звучит это так, будто он серьезно. Вблизи Макки выглядит старше. Тогда он казался совсем взрослым, а теперь выглядит просто как парень. У убийцы из Кейп-Мэя нет шрама или чего-то в этом роде, у него нет какого-то отличительного знака вроде неоновой вывески, гласящей, что этот парень убивает детей, — у Макки нет даже шрама от аппендицита.

Иногда поздно вечером Дэйви сидит перед телевизором и делает физиотерапевтические упражнения, пока на экране мелькают теневые графики, а Роберт Стэк рассказывает ему о программе America's Most Wanted. Фотография Макки, которую всегда используют в этих передачах, та, что на плакатах, в факсах и на пресс-конференциях, почти не похожа на него, совсем не похожа.

Настоящий Макки сейчас перед ним, и очень близко; белая футболка плотно облегает мышцы его груди. Любой грязный сон, который он когда-либо видел, всегда переворачивался в кошмар — Макки там, на нем, он пахнет Old Spice и чистым бельем, он пахнет свежим потом и темной комнатой подвала с ее сияющими темными картинками, ее химическими секретами.

Он сделал их фотографии, думает Дэйви; он сфотографировал их там, в подвале, и на фотографиях они улыбались, они смеялись, они выглядели счастливыми оказаться там.

Это ужасно, это так ужасно, слишком ужасно даже для сна — его сердце бьется тысячу раз в минуту, а глаза видят фантомные цветовые пятна, в то время как руки Макки смыкаются вокруг него, прогибая его в пояснице.

Какого черта он это сделал? Почему он не мог просто позволить Дэйви ошибиться в нем? Страх отступает, и его место занимает гнев.

Он не может умереть этой ночью. На следующей неделе у него экзамен по социологии.

Бедра Макки плотно прилегают к его бедрам — он закидывает его ноги назад, положив ладонь на колено Дэйви, и трение между ними вызывает у него взрыв смеха, почти нежного. Это неправильно, это чертовски неправильно.

Дэйви шумно сглатывает. 

— Я сейчас закричу.

— Ты не будешь кричать, — говорит Макки с теплотой, даже лаской. — И это так хреново.

Большая рука Макки прижимается к его щеке, лаская его как испуганное животное. Как будто он тот самый парень, о котором Дейви думал, о котором мечтал. Версия Уэйна Макки, который очередной школьный спортсмен, но уже взрослый — просто крутой холостяк, бегающий трусцой по окрестностям в серых спортивных штанах. Нежные глаза, мягкая улыбка. Не чертов маньяк-берсерк, у которого в подвале стоит кровавое святилище.

Он не собирается его убивать, он просто... что? Внушает ему страх? Это что-то вроде тех самых спутанных желаний — его запах, его тепло, которые минуют ту часть мозга Дэйви, которая должна управлять страхом перед жизнью и смертью, но активирует что-то другое. Внутри все начинает стягиваться в тугой узел. Почему это должен был быть именно он? Почему именно сейчас? Должно быть, у него поехала крыша.

Макки по-прежнему большой, грубоватый и красивый; он по-прежнему чертовски пугающий, и осознание того, что кипит там, под поверхностью, обжигает мозг Дэйви как раскаленное железо. Он целует Дэйви в губы, и Дэйви позволяет ему это сделать.

Кровь стучит в ушах Дэйви, футболка сползает с его спины, и от прикосновения холодного металла по спине пробегают мурашки. Он все глубже погружается во что-то, из чего не может выбраться — будто плывя в глубокий конец бассейна.

Большая рука Макки просовывается между ними, чтобы накрыть стояк Дэйви через джинсы — его бедра непроизвольно прижимаются к его ладони, рот приоткрывается, язык Макки скользит по прикушенной нижней губе. Он хочет этого. Он хочет избавиться от этого.

Дэйви упирается пятками в мягкие мышцы спины Макки, чтобы не упасть, и острая боль пронзает его ногу, как раз в том месте, где Макки порезал его, — как будто рвется шов, — и это заставляет его вскрикнуть.

Но Макки удерживает его на месте — его губы скользят по подбородку Дэйви, оставляя нежный синяк на его шее.

Дэйви трясущимися руками расстегивает молнию на джинсах. Он не должен этого хотеть — его сердце совершает миллиард ударов в минуту, мозг работает с перебоями, а член все еще тверд как камень.

Он не должен быть так готов к этому. Секс, неизвестность и смерть, все смешалось в его жизни — как в фильме ужасов, как в детективе, как в порно. Может быть, именно так и ощущается взросление.

— Боже, — шипит Дэйви, когда эрекция Мэкки высвобождается из-под одежды. Не то чтобы он не думал об этом, он думал об этом много раз, ведь в те времена этот мужчина был всего лишь очередной остановкой на маршруте доставки газет, а гей-секс был просто предметом шуток. Член Уэйна Макки большой, пугающе большой, и Дэйви задним числом становится стыдно за то, как мало это учитывалось в его самых странных эротических снах в его спальне на Джунипер стрит.

Тогда он даже не знал, о чем фантазировать, а когда узнал, было уже слишком поздно.

Как картинка из порножурнала, не из Playboy и Boudoir, где парни почти не фигурируют, если они вообще там есть, а из тех, что с названиями вроде Honcho и Mandate — из тех, что пугали Дэйви до смерти даже сейчас. Но в этом жаре есть что-то еще.

Что-то неизбежно реальное. Он должен протянуть руку и прикоснуться.

— Тебе следует расслабиться, — говорит Макки, касаясь губами его губ. — Я не собираюсь причинять тебе боль. Во всяком случае, не сегодня.

Дэйви приходится закрыть глаза.

Трение между ними мучительно, они целуются и трутся друг о друга как будто могут заставить все неправильные части подойти друг к другу — большая рука Макки охватывает их, пока он дрочит им обоим. Как будто Дэйви принадлежит ему. Как будто он знает как сделать ему хорошо.

У Дэйви никогда не было такого с другим человеком, что бы это ни было — то, что он делал со своими друзьями, не в счет, то, что они делали друг с другом, когда им было скучно, или то, что они делали после того лета, когда одиночество стало невыносимым. Он приходил сюда несколько недель, прежде чем набрался смелости зайти в бар, а не просто слоняться без дела по улице.

Дэйви задался вопросом, видел ли Уэйн его там, в ожидании. Интересно, видел ли он его номерные знаки, разбитую старую машину, на которую он променял свой велосипед — ведь теперь он не может нормально передвигаться без прихрамывания. Теперь настал черед Макки играть в дерьмового детектива, бегая по улицам после наступления темноты. Только у Макки нет с собой оружия, пистолета или ножа — он пришел сюда с пустыми руками, он пришел сюда, зная, что здесь будет куча народу, все будут смотреть на его лицо и тело, он знал, что их обоих увидят. Более публичного места не найти, даже если постараться.

Это не те вещи, о которых он должен думать, но думать о жаре, давлении и

всем остальном — это слишком. Задыхающийся звук, который он издает, когда кончает, заглушается плечом Макки.

Его голова раскалывается, щеки горят. Дэйви прижимается лицом к груди Макки, как будто он может заставить все это исчезнуть, как будто они могут быть здесь просто двумя незнакомцами, а не соседями.

Дэйви не может удержаться от вопроса, как только его легкие перестают болеть и дыхание снова возвращается к нему.

— Почему именно сейчас? Зачем ты вообще сюда пришел?

— Я должен был тебя увидеть, — говорит Макки, его голос немного хриплый. Он смотрит куда-то через плечо Дэйви, мимо него, в зеркало. — Не взрослей так быстро, ладно?