Царевна

I.

От криков звенело в ушах. Кажется, к этому невозможно привыкнуть, однако по телу уже не бежала дрожь. Жалости тоже не было. Зачерствело сердце. Крики боли знакомы. Много он их наслушался, пока лазил по окопам. Боже, как же славно осознавать, что это позади!..

Но ненадолго.

Сенька Седов, прозванный среди своих хуторчан Седым, уже пару недель валялся в госпитале под N-городом, и не мог нарадоваться чистой постели, тёплой еде и заботливым рукам сестёр милосердия. Словно в Рай попал, чесслово! Столько женского внимания он никогда не получал за свои двадцать три с небольшим.

— После такого и помереть можно! — решил он.

Ладно, помереть можно только после того, как увидит царевну.

Она работала в госпитале с самого его открытия — благородная дева с громкой фамилией Званская. Меж собой солдаты болтали, будто она даже княжна и приходится дальней родственницей государю. Эка чудо! Становись в очередь поглядеть! Сенька наслушался о золотых кудрях княжны, которые она прятала под белый чепец сестры милосердия, о белых руках, которыми перевязывала раны бойцам, не делая разбору, знатный или нет. Все для неё были равны. Ко всем была она добра и милостива. Никак сама Богоматерь спустилась с небес.

Все молились на неё. Каждый день ждали, что придёт, успокоит боль нежной рукой и пожелает скорейшего выздоровления. Парни болтали, что проглатывали языки и не знали, что ответить. Сенька был уверен, что не сплохует. Его-то считали в хуторе самым шустрым на язык. Он уже знал, как скажет: “Храни тебя Господь, царевна!” и поцелует ей руку в знак благодарности. Только в знак благодарности! Из манерности, так сказать! А вовсе не из огромного желания коснуться её мягкой руки…

Вместе с Сенькой в госпитале отдыхали после тяжёлых боёв под Львовым два его знакомца, из той же бригады, что и он, — Николка Тимофеев и Мишка Лугов. Ни то чтобы Сенька хорошо их знал, однако друзья его да соседи по хутору остались лежать в чёрной земле на Восточном фронте. С Николкой и Мишкой они успели сдружиться уже в госпитале. Болтали, как вернутся домой после войны, как кто станет жить. Николку ждала жена, Ксения, и вроде как должна была в энтот год подарить ему сына.

— Ванькой назову, в честь отца. Отец мой был — ух! С характером, — хвалился Николка, раскуривая самокрутку. — Ванька мой точно в него пойдёт. Будет настоящий казак, ха-ха!

Звал Николка на крестины и вообще в гости. Сенька соглашался, отчего бы и не сходить? После войны праздника хотелось, смеха да плясок… но когда ж оно будет? С фронта голуби приносили на крыльях тревожные вести. Немец наступал. Мрачнел Сенька, думая, что скоро дадут железо в зубы и велят ползти в окопы, месить грязь сапогами и жрать крыс.

— Идёт! Идёт! — воскликнул бойкий солдатик из крестьян, русоволосый Никитка с вытянутым тяжёлым лицом. Он вбежал в зал, где разместили около трёх десятков солдат, троих казаков, в числе них Сеньку Седова, и двух обер-офицеров родом из самого Петрограда.

— Уймись ты, дурень. Кто идёт-то? — спросил грузный мужик Егор Конев, полулежащий у стены с перевязанной рукой. Нога его была перетянута повязками и привязана к доске, в бою сломал, когда его подбросила ударная волна от взрыва.

— Царевна! — громко прошипел Никитка и рухнул в постель, изображая больного, хотя из всех присутствующих он был самым здоровым и молодым.

Все притихли. Не сразу дошло, какой чести их удостоили. Потом все резко завозились — стали тушить бычки от самокруток, укладываться в постели, приглаживать волосы и усы. В груди Сеньки бешено заколотилось сердце. Судорожно поправив здоровой рукой волосы, он попытался прикрыть перебитые ноги одеялом, но запутался. Стыдно как — негоже княжне видеть его уродство и его исподние штаны! Ещё лицо все перекосило… осколки гранаты оставили множественные шрамы, а врачи не шибко старались сделать из него человека.

Стало до слёз обидно. Помрёт княжна, увидев его, чучело такое, сердечко её остановится! Услышав женские голоса из коридора и множество шагов лёгких туфель, Сенька сгорбился и отвернулся к стене. Глядишь не заметит?..

— …привезли из-под Львова еле живого, — рассказывала бойкая сестричка Алька, девчушка лет шестнадцати. У неё было веснушчатое личико и рыжие косы. Солдатам она очень нравилась, потому как была весёлой и говорливой, как сама жизнь. — Врачи полночи боролись, чтобы вытащить осколок из груди. Чудом сердце не задело!

— Господь ему благоволит, — послышался спокойный, глубокий голос.

— Вот я-то и говорю, Дарья Николавна! Никак Бог его в темечко поцеловал! В рубахе родился!.. — Алька понизила голос, но всё равно Сенька услышал. — Из его бригады только трое уцелели, сударыня. Всех остальных убило при арт-атаке, даже атамана Привольского.

— Упокой Господь их души, — вздохнула та женщина с сильным голосом, а потом обратилась к бойцам: — День добрый, господа солдаты и офицеры! Как здоровье? Есть у кого жалобы?

И тут Сенька догадался, что это та самая царевна. Дарья Николаевна, стал быть.

“Дашенька”, — ох, он помрёт с этим именем на губах!

Наперебой все стали кричать, что ничего не болит, даже Пашка Колпаков, который всю ночь стонал от того, что жгут ожоги. Всё его тело было сплошным ожогом. Рыжая Алька звонко рассмеялась и стала проверять раненых, присаживаясь на табуреточку около кроватей или на колени, если больного разместили на полу на матраце. Сенька до последнего держался, чтобы не обернуться и не поглядеть на госпожу царевну.

— Арсений Седов это вы, сударь? — послышался голос царевны совсем рядом.

Ледяной пот хлынул по спине Сеньки. Он вскинулся и уставился на госпожу Званскую. “Бог мой!..” — какая ж она была прекрасная. Только в сказках такие бывают! Личико белое, глаза зелёные, что речная вода, губы как лепестки цветов розовые… Сенька замер, уставившись на эти губы, и невольно подумалось, каково же целовать такую? Это прекрасный сон.

— Господин Седов?

— Эм… кхе-кхе, — он откашлялся, чтобы голос так страшно не скрипел. — Да, сударыня. Энто я. Да…

— Прелестно. Я наслышана о ваших подвигах. Чудо, что вы живы после всего, что с вами случилось. Ваши родные могут гордиться вами, господин Седов.

— Можно Сенька, сударыня. Неловко даже…

— Хорошо, — кивнула царевна, присев на край его постели, и вдруг одарила милой улыбкой. — Давайте посмотрим, как ваша нога… Сенька.

Удивительное дело, но Сенька забыл, как люди разговаривают. Ошалевший он наблюдал, как ловкие тонкие пальцы осторожно проверяют повязки на его теле. Не смутили княжну не первой свежести портки, испещрённое шрамами загорелое тело. Вспомнил Сенька про своё безобразное лицо и опустил глаза, пристыжённо.

— Вам больно? — спросила княжна.

— А? Нет. Нет, г-госпожа! — Боже, у него лицо вспыхнуло, как у мальчишки! — Не глядите на меня, срам один.

— Как вы можете так говорить, Арсений? Вы герой Отечества. Вы выжили. Мой долг оказать вам помощь.

— Ваш долг быть далеко отсюда, госпожа, — тихо вздохнул Сенька и ощутил ком в горле. И с чего вдруг накатило? Давно он сделался таким жалостливым? Война перепахала его башку, не иначе.

Неожиданно Сенька заметил, какая стоит тишь в зале. Сестрички в беленьких фартучках шныряли меж раненых, а все глядели — на Сеньку глядели и на княжну. Ему сделалось неловко. Зависть была во взглядах. Его благородие капитан Воронов скорчил такое лицо, будто готов был Сеньку на месте придушить. Тот побледнел. Не надобно ему такой участи. Немцев пережил, так свои придушат? К чёрту такую судьбу.

— Я сама разберусь, каков мой долг, Арсений, — строго сказала княжна и сделалась холодной, как снежинка. Она поднялась, шелестя юбками на простом платье синего сукна и фартуками. Сенька поймал обиженный взгляд зелёных глаз. — Всё в порядке. Отдыхайте, господин казак.

Закончив, княжна отошла и стала осматривать обер-офицеров. Сенька выдохнул, сползая по подушке. “Мда-а-а… позорище”, — это же надо додуматься оскорбить госпожу княжну?! Дурак, какой же дурак!

И о какой ручке он смеет мечтать?

Права была мамка, когда предлагала ему жениться на Ольке, дочке соседа. Вот его потолок, а он ишь что выдумал — на княжну заглядываться! Если бы мамка с батей узнали, то прибили бы.

II.

За седмицу многое переменилось. Выписали Никитку и ещё несколько человек, привезли новых прямиком с фронта, и ночами они кричали. Минувшей ночью умер Пашка Колпаков, и в зале лазарета висела гнетущая тишина, и мерещился запах мертвечины.

Настроение Сеньки было мрачным. Он шёл на поправку, однако боли в ноге ещё преследовали его. Ночью почти не спал. Если и доводилось провалиться в сон, то тут же снились чёртовы окопы с их крысами, грязь, мертвецы и взрывы снарядов. Он вздрагивал, просыпаясь, и долго сидел в темноте, наблюдая звёзды в приоткрытом окошке.

Уже настала осень, однако было жарко, как летом. Дома пришлось бы работать в поле, помогать старику отцу и слушать крики матушки, которая звала Сеньку “бездельником”. Как же он скучал по этой простой домашней жизни. По братьям, по сестрёнке Наташке, которая плела ему венки из полевых цветов и вечно притаскивала в дом бродячих котят.

Одним днём Сенька прогуливался по двору госпиталя, приноровившись довольно бодро ковылять на костылях. Свернув по вымощенной дорожке в яблоневый сад, он услышал, как кто-то плачет. Сначала думал убраться по-тихому, негоже чужому горю мешать, но потом заметил сгорбленную фигурку на скамье под деревцем. Золотая коса спадала по спине. Княжна!

— Случилось чего, госпожа царевна? — спросил Сенька, дохромав на трёх ногах.

Княжна встрепенулась и обернулась к нему, спешно вытирая глаза. Личико её порозовело, и казалась она обычной девкой. Сенька даже умилился, поймал себя на безумном желании обхватить её руками и к груди прижать, до того хрупкой она казалась.

— Ничего, — пробормотала княжна.

— Врёте.

— Вру, — согласилась она и посторонилась, предлагая сесть. Сенька был признателен. Пусть он уже окреп, однако долгие прогулки утомляли. Неловко Сенька плюхнулся на скамейку.

Они помолчали. Сенька постеснялся давить и просто сидел, щурясь от солнца, пробивавшегося сквозь листву. Княжна сидела рядышком, сжимая тонкими белыми пальцами листок бумаги.

— Погодка сегодня славная, — брякнул Сенька.

— Славная, господин казак.

— А вы вот плачете, Дарья Николаевна. Солнышко так светит, красота какая. Радоваться надо, пока можете.

Княжна громко всхлипнула и закрыла лицо руками.

Опять он всё испортил, решил Сенька и растерянно поглядел на неё, на её содрогающиеся плечи. Чепчик соскользнул с головы княжны, заиграло солнце в золотых кудрях, взъерошил прядки игривый ветерок. Сенька осторожно положил руку на спину княжны и погладил. Слегка. Негоже трогать её, заклюют обоих. Но не сидеть же сиднем? Сам же ещё до слёз довёл, дурак. Ах, а тоненькая же какая! В чём душа теплится?

Дашенька не оттолкнула и не прогнала с гневом. Успокоившись, она отняла руки, вытерлась рукавом платья и тихо призналась:

— Жених мой погиб.

— Соболезную, госпожа, — прохрипел Сенька, но больше не смог вытолкнуть из глотки ни единого слова.

— Я не любила его… думала, что не любила, батюшка отдавал меня не по моей воле, — рассказала царевна, глядя вдаль. В ворота госпиталя проехала телега. — О мёртвых худого не говорят, но вам скажу, что не нравился мне он, уж больно гневливый и деспотичный был человек. Не смогла бы я с ним, но разве уж отцу докажешь?.. Такова моя участь: жить с нелюбимым, думала я, и заставила себя смириться. А теперь, когда его не стало, я ощущаю такую горечь! Мне так больно в груди, Арсений!.. Я, кажется, помешалась рассудком. Из рук всё валится, девочки отпустили отдыхать. Но как я могу отдыхать, зная, что его больше нет?

Вновь повисло молчание. Обманчиво весело щебетали птички. Обманчиво жарко светило солнышко. Оба они знали, что это всё неправда. Правда была жестока. По правде шла война.

— Простите, я не должна была говорить всё это, — смутилась княжна и быстро встала. — Мне пора.

Сенька успел перехватить её ручку. Княжна взглянула сверху вниз с немым удивлением.

— Это вы простите, Дарья Николаевна, я зря в душу влез, — качнул головой Сенька, отпустив её ладонь. Это было уже слишком. — Всё образуется, главное, верить.

— Спасибо, Арсений.

— Да не за что, Дарья Николавна.

— Даша, — поправила она. — Не хочу я здесь этого всего высокого. Здесь я просто сестра милосердия и спасаю ваши жизни. Бывайте, Арсений.

Княжна быстро ушла по тропинке к госпиталю. Арсений проводил взглядом её тонкую фигурку, идущую лёгкой, спешной походкой, и сжал кулак, помня прикосновение нежной кожи.

В день его выписки Сенька пришёл к царевне сам, чтобы попрощаться. Одному Богу ведомо, свидятся ли они снова. Правда, зачем? Что бы дала та встреча? Сенька не знал, но был твёрдо уверен, что перед отправкой на фронт хочет повидаться с царевной снова.

Виделись они нечасто, однако прогуливаясь по госпиталю, Сенька наблюдал, как царевна хлопочет над солдатами, отдаёт указания сестричкам, записывает что-то в большой журнал с пожелтевшими страницами. Важная. Ему нравилась Дашенька, серьёзная девка. Таких ему редко доводилось встречать в своих Дубках. Нарядившись в форму, Сенька ощущал себя увереннее, чем хромым и в одних портках. В форме не стыдно даже княжне показаться. Сенька поприставал к сестричкам, расспрашивая, где отыскать Дарью Николавну, и смешливая Алька указала путь.

Прежде Сеньке не доводилось бывать в этой части госпиталя, потому он глазел по сторонам с любопытством. Раненые уже не лежали по коридорам, стояла тишина, хотя до сюда доносились крики с операций. Сенька остановился перед дверью в “кабинет” — тут Алька сказала искать царевну. Пригладил волосы, одёрнул рукава, поправил ремень. Потом Сенька решился войти и умилился, увидев, что Дарья Николаевна приложилась к столу и дремала на своём журнале.

— Бедная, — качнул головой он и хотел было выйти, чтобы не тревожить уставшую барышню.

По стенам стояли шкафы с книжками. Пахло лекарствами и пылью. На мягкой лежанке валялся грязный фартук. Со стуком из пальцев Дарьи Николаевны выпала самопишущая ручка.

— Ах, Арсений! Что случилось? — испугалась она и подскочила с кресла.

— Спите, спите, Дарья Николавна, я уже ухожу, — отмахнулся Сенька.

— Боже, я спала?! Какой стыд! Простите! — царевна кинулась приглаживать волосы, и впервые Сенька увидел её с непокрытой головой. Она тоже заметила это и вспыхнула краской. Сенька подал её платок. — Благодарю, сударь. Так что вам нужно?

— Уезжаю я, Дарья Николавна, немца бить.

Лицо княжны подёрнулось тревогой, а глаза глядели особенно. Сенька не смог разобрать чувств в том взгляде, но что-то в нём заставило признаться:

— Я проститься пришёл, Дарья Николавна.

Меж ними повисло тяжёлое, скорбное молчание. Глаза Дарьи Николаевны намокли. Несомненно она понимала, что значат эти слова. Подступив ближе, она взяла его руку и сжала обеими ладонями.

— Берегите себя, Арсений. Хранит вас Господь. Я буду молиться о вас.

— Добрая вы, Даша, — улыбнулся Сенька и рискнул спросить: — Просьба у меня есть. К вам.

— Какая?

— Вы простите, Даша, я дурак, потому не держите зла. Но… можно ручку вашу поцеловать? На удачу, так сказать? Она у вас счастливая.

Царевна рассмеялась, и на щеках её, впавших от усталости и недоедания, появились ямочки. Взгляд заискрился, лицо зарумянилось, утратив болезненную бледность. Сенька тоже хохотнул. Ну уж если не даст, то хоть будет хохотать, вспоминая его дурью башку.

Отсмеявшись, княжна кивнула и протянула ладонь.

— Вы очень самоуверенны, господин казак!

— Какой есть, Дашенька.

— Хорошо, за смелость в боях разрешаю вам эту дерзость. Но лишь однажды!

— Замётано, Дарья Николавна! — Сенька отвесил поклон до пояса и чмокнул её запястье. На миг он замер, сжимая нежную ладонь, и вдохнул женский запах. Запомнить бы. Задержать в груди, чтобы дышать им в окопах. Княжна мягко коснулась его волос и погладила.

— Вам пора, Арсений. Поезд скоро отбывает, — тихо сказала она.

Быстро коснувшись губами её кожи ещё раз, Сенька выпрямился, улыбнулся на прощание и вышел прочь.

III.

По пути встретилось какое-то захудалое поместье с полупустой деревушкой, но за неимением лучшего, остановились здесь. Уже вечерело, ехать в ночь не хотелось, потому решили занять ближайшие дома и осмотреть барский дом. Во дворе была разруха. Похоже, местные крестьяне уже взяли с хозяина всё, что смогли. Николка осмотрел амбар и псарню и с чувством сплюнул.

— Нихрена нет, — посетовал он.

Дом стоял молчаливой тенью: два этажа, балкон с резными перилами. На стенах облупилась светлая краска, в дверях треснули стёкла. В окнах была темнота, на крыльце валялась разбитая глиняная посудина. Замков на двери не оказалось, потому Николка постучал.

— Эй! Хозяева! Есть кто дома? — крикнул он.

— Да что ты церемонишься? Сейчас посмотрим, — Мишка Лугов толкнул дверь сапогом и выставил винтовку в темноту дома.

Они прошли. Во мраке чернели предметы мебели. На полу лежали ковры, где-то тикали часы с маятником. Николка присвистнул.

— Богато живут.

— Проверьте, есть кто, — приказал Седой.

Казаки разбрелись по дому в поисках наживы. Ванька Встанька остался во дворе сторожить коней.

Седой поднялся по лестнице на второй этаж. Под кожаными сапогами поскрипывали половицы. Штык заглядывал в комнаты. Их оказалось немало. Внутри есть чем поживиться — картинки, всякая посуда, ковры, тяжёлая мебель из лакированного дерева. Седой прошёл в крайнюю комнату. Спальня, — решил он, оглядывая широкую кровать с занавесками, кресло, шкаф с книгами. В отражении зеркала он увидел себя, взъерошенного после скачки, с уродливыми шрамами на роже, с винтовкой в руках. Подойдя ближе к столу, Седой открыл шкатулку и хмыкнул.

— Неплохо, — он сгрёб в карман женские украшения.

На миг сзади показалось движение. Седой обернулся, вскинув винтовку. Звериным чутьём ощутил, что тут кто-то есть.

— Кто здесь? — рыкнул он, обводя дулом помещение. — Застрелю, падаль, выходи!

Показалось, что скрипнула дверца высокого шкафа. Лишь бы не дитё… Краем глаза, Седой отметил на спинке кресла женское платье, и стало паршиво. Ни баб, ни детей убивать он не хотел.

Полы скрипели под сапогами. Он не скрывался, чувствуя себя хозяином положения. У кого штык, тот и прав, — говорила новая жизнь. Остановившись у чёрного шкафа, Седой распахнул дверцу. Кошкой на него напрыгнула тень.

— А-а-а! — закричала она, метя в лицо чем-то острым.

Седой успел выстрелить. Оба повалились на пол, и женщина рухнула сверху, затихнув. С первого этажа дома послышались голоса. По лестнице загрохотали шаги. “Убил”, — думал Седой. Он столкнул женщину с себя и перевернул на спину. Ощупав её, он ощутил вязкую кровь.

— Чёрт! Куда же ты лезла, дура!

— Что случилось? Ты стрелял? — в комнату ворвался Мишка, потом Николка. Другие толпились на лестнице.

— Какая-то баба, — отмахнулся Седой. Он потрогал шею несчастной и заметил биение жилки. — Слава Богу, живая.

— Пристрели. Буржуйке смерть.

— Заткнись, сука! — рявкнул Седой, и казаки притихли. Дрожащими руками он вспорол платье и нашёл рану на боку. Несильно чиркнуло, но крови много. Испугалась, похоже, и потеряла сознание. Седой достал тряпки из поясной сумки и стал перевязывать.

Николка презрительно сплюнул и вышел. Мишка оставил флягу, чтобы промочить горло и помыть руки. Казак Лёха Иванов запалил свечу и увёл остальных. Седой остался со своей жертвой наедине. Она слабо дышала и вскоре тихо застонала, будто плача.

— Тихо-тихо, дурочка, — прошептал Седой, затягивая узлы.

— Мне больно… — просипела она и распахнула мокрые глаза. Вдруг вскрикнула и схватила его за рукав распахнутой куртки. — Мне больно, больно… Бог мой, я умираю…

— Нет, сладушка, погоди помирать. Сейчас я тебя… погоди…

Седой подхватил её на руки и понёс до кровати, положил на покрывала из бархата. Девушка вцепилась в куртку и не отпускала.

— Мне холодно… мне очень холодно…

— Сейчас. Погоди. Погоди, милаха.

— Боже, забери мою душу!.. — она громко всхлипнула.

Спешно забрав с пола винтовку, Седой укутал беднягу покрывалами. Он поднёс свечу, чтобы разглядеть наконец лицо потерпевшей. Волосы заискрились золотом, всколыхнув давние воспоминания. Седой наклонился и развернул девку лицом, поднял за подбородок голову, разглядывая в свете свечи.

— Чёрт возьми! — охнул он. — Царевна!

Мутно поглядев на него в ответ, девушка изломила брови. Потом лицо её исказилось болью.

— Арсений?.. Бог мой, как жизнь жестока.

— Дашенька! — Седой выронил подставку для свечи и упал на колени у кровати. Схватив её похолодевшую руку, он стал целовать её. — Прости! Прости, Дашенька! Я дурак! Какой я дурак!..

Всю руку её до самого рукава зацеловал и ощутил, как сам холодеет, как мокрым делается его лицо. Это была Даша! Дарья Николавна! Царевна, о которой он вспоминал в окопах, пока мок под дождём. Вспоминал, пока спал в товарном вагоне, сбегая с фронта домой! Вспоминал, когда бегал по лесу с казаками, сражаясь с новой властью!..

— Дашенька, прости меня!..

— Добей меня, Арсений, — глухо попросила Дарья. — Добей, чтоб я не мучилась. Будь милосердным, как я к тебе тогда… помнишь?

Седой громко всхлипнул и поднялся на ноги, сжимая винтовку. Дарья лежала перед ним в разорванном платье, разметались её золотые кудри, побелело лицо. Вся в его власти, делай, что хочешь. Нет больше царя, нет больше порядка. Нет больше ничего старого. Слёзы высохли в глазах царевны. Пусть отменили большевики царей и князей, а всё равно стать в Дарье была. С холодом и бесконечной горечью глядела она, как княжна глядела. Гордо принимала смерть, будто не она лежала распластанная и раненная, а он перед нею. Их дружба кончилась предательством, и никогда Дарья не простит его.

— Добей, — губами прошептала царевна.

“Дура, заткнись!” — Седой схватил её за лицо и сжал чёрными пальцами, испачканными в крови. Злоба кипела в нём, пожирала. Он ненавидел себя. Ненавидел войну, ненавидел! Война сломала его, научила стрелять не думая! Будь он проклят! И Дарья глядит с ненавистью, смело принимает смерть.

Седой наклонился и впился в губы Дарьи.

…Рассвет выдался серым и туманным. Стояла благодатная тишина. Казаки разбрелись по комнатам и спали, отдыхая после долгой дороги и жестоких подвигов. Седой смог выйти незамеченным. Стороживший коней Ванька храпел в конюшне, спрятавшись от ночного дождя. Двор оказался пуст.

Сгорбившись, Седой тащил на спине Дарью. Белые руки скрестились на его груди, сжимали куртку слабыми пальцами. Пахла она также нежно, как и в день их прощания долгие три года назад. Тёплым дыханием щекотало шею. Коня пришлось бросить и идти пешком, чтобы избежать лишнего шума.

По земле стелился туман. Трава оказалась влажной, и вскоре мокрыми сделала штаны, покрылись грязью и сырыми каплями кожаные сапоги до колен высотой. Седой брёл через поле, упрямо, как баран. Куда? Зачем? Что он станет делать дальше? Он не знал, ничего нельзя угадать в новой жизни. Каждый день жизнь переворачивалась с ног на голову. Сегодня красные, завтра белые… Сегодня они грабят, завтра их. Нет ни дома, ни семьи. Нет Родины. Ничего нет.

Есть только Дарья.

— Зачем ты не убил меня? — слабо спросила она.

— Заткнись.

— Ты стал грубым. Я помню тебя другим, Арсений.

— Сказал “заткнись”, — он не мог думать, когда она отвлекает разговорами!

Дотащив Дарью до опушки леса, Седой спустил её на землю. Скинул куртку и закутал её, сам остался в рубахе. Оглядевшись, Седой присел на поваленное дерево и проверил винтовку на ржавчину, пересчитал патроны в сумке. Скверно, патронов осталось мало. Передохнув немного, Седой потащил Дарью дальше. Нужно убраться как можно дальше от своих, пока не хватились. За предательство расстреляют даже командира, а Дашку так вообще пустят по кругу и жестоко расправятся. Со знатными девками особенно не церемонились, впрочем, как и со всеми другими. Безвластие развязало руки всем. Все сделались бандитами.

Солнце сегодня не поднялось. Стояла сырость осени, холод. У ручья напились воды и набрали полную флягу. Есть пришлось грибы, собранные на соседней поляне. Седой помыл руки от застарелой крови и потёр потную шею. После скудной трапезы присел на корточки, чтобы поменять повязки на боку Дарьи. Она придерживала разорванные куски платья, прикрывая тяжёлую грудь.

— Зря ты меня несёшь, застрели меня и возвращайся к своим, — сказала она, дрожа от холода. Ветер трепал золотые пряди, бросая в лицо.

— Нет.

— Я не понимаю, Арсений. Зачем?.. Зачем эти страдания? — в голосе Дарьи прорезались слёзы. Седой поднял голову и погладил её по лицу, путаясь пальцами в золотых волосах. Мягкие они были, словно шёлк, и тёплые. Уткнуться бы лицом на рассвете, вдохнуть запах и забыться.

— Люблю я тебя, Дашка.

— Это не любовь, Арсений. Если бы любил, то не мучал бы, — качнула головой царевна и отвернулась. Пусть думает, что хочет, пожал плечами Седой. Потом ещё спасибо скажет.

…На ночь он соорудил шалаш среди деревьев. Ветки ещё были сырыми после дождя, костра не вышло. Пахло болотом. Утром придётся осторожнее выбирать тропу, чтобы самому не утопнуть и Дашку не утащить за собой. Стрекотали сверчки. Лампой была луна, сияющая жёлтым глазом над глухим лесом. Лишь бы не отсырел порох в патронах. Седой больше всего боялся остаться беззащитным. Не помнил даже, когда в последний раз спал в обнимку с женщиной, а не с винтовкой. Он закутал Дарью в куртку и обнял, согревая. Царевна положила голову на его плечо.

— Куда мы с тобой пойдём, Арсений? Везде зло, везде грабят, жгут и убивают. Нигде не будет нам спокойствия, — с горечью проговорила она, переплетая их пальцы.

Седой молчал, потому что ответа у него не было.

— Я полюблю тебя, Арсений, только если ты не будешь меня мучить. Отпусти меня, пожалуйста. У меня есть тётушка в Петрограде. Отведи меня к ней, я дам тебе денег и похлопочу, если надо уехать.

— Не нужны мне твои деньги. А в Петрограде сейчас анархия. Ты погибнешь там.

— Я и тут погибну. Бог мой, Сенечка, я уже умираю. Я ощущаю слабость всё сильнее с каждым часом. Мне нужна еда и тепло.

— Я найду дом и еду. Я всё сделаю, чтобы ты выжила.

— Дурак ты, Арсений. Я тебя ненавижу, — прошептала Дарья и уткнулась лицом в его плечо.

Ночь была бессонной. Кошмары мучали Седого, потому он почти не смыкал глаз, а Дарья плакала без продыху, жалея прошедшую жизнь.

— Муж твой где, Дашка?

— Нет его и никогда не было. Отец не нашёл мне хорошую партию. Буду я старой девой, двадцать пять мне уже, а таких никто не берёт.

— Дура. Я бы тебя и в сто лет взял.

— Сам дурак, что несёшь! — Дарья усмехнулась.

К рассвету разговорились. Многое у каждого приключилось за три минувших года. В госпиталь Дарьи попала бомба, и чудом она уцелела. Отец отправил её в поместье Званских и велел не казать носа, пока страсти не улягуться. Потом семнадцатый год, в Петрограде восстания, рабочие бастуют, а в деревне подняли мятеж крестьяне. Дарья пожаловалась, как голодала, как не спала ночами, слушая крики из деревни, как приходили красные требовать хлеба, и как отдала она им всё фамильное золото.

— Я уехать хотела, к тётке в Париж. Но не выпускают. Да и война идёт… говорят, немцы наступают снова, наши бегут с фронта, как крысы. Скажи, и ты бежал?

— И я.

— Как трус?

— А ты бы что делала, узнав, что мамку твою зарубили, что сестру повесили, а братьев расстреляли?

Дарья больше не спрашивала. Прижалась теснее, дрожа, как цуцик, и крепко обнимала.

— Так ты женишься на мне, Сеня?

— Женюсь.

— Хорошо, я согласна. Времена настали неспокойные… но отца спросить надо бы, для виду. Не хочу, чтобы обиделся, что без него решилась. Поговоришь с моим отцом, Сенечка?

— Поговорю, коли надо. Ты спи, Даш. Отдохнуть тебе надо. Про свадьбу завтра погутарим, — Седой поцеловал её в лоб и пригладил волосы.

На час они оба задремали, наконец согревшись в объятиях друг друга. Седому даже не снились взрывы и тяжёлые, гремящие железом танки. Наоборот спалось тепло и спокойно, словно не в шалаше посреди болота, а в мягкой постели, в родном хуторе.

Ему снилась Дарья, будто она стала его женой. Она в том сне носила цветастый платок, как принято у казачек, плела косу с лентой алой и смеялась звонко и весело.

Утром Седой проснулся от жаркого солнечного луча, бьющего в лицо. Шалаш нагрелся, пахло тёплым деревом. Он уткнулся носом в кудри Дарьи, потёрся об неё, крепче сжимая в объятиях. Дарья не противилась, лежала смирная и обмякшая. До чего же худенькая, Боже. Ну ничего, он откормит, найдёт как. Всё сделает, лишь бы живой была. Его красавица Дашенька… царевна настоящая. Вот все обзавидуются.

Сжав её ладонь, Седой заметил, что она ледяная.

Он сел и перевернул её за плечо. Дарья лежала с закрытыми глазами, бледная, как молоко. Синие круги застыли под её глазами. Кудри золотые словно потускнели. Седой прижал пальцы к впадине на шее. Сердце пропустило удар. Нет! Не может быть!.. Он упал ухом на тяжёлую грудь и услышал тишину.

Дарья оказалась мертва.

— У-у-у!.. — Седой взвыл, хватаясь за волосы. Он встряхнул Дарью. — Дашка! Даша! Поговори со мной! Даша! Нет! Нет, сука, только не сейчас! Дашенька!..

Обхватив её поперёк тела, Седой выволок Дарью наружу. Светило солнце, как в тот день, когда они встретились в саду госпиталя. Было обманчиво тепло. Седой упал на колени и зарычал. Слёзы потекли по впалым щекам.

— Дашенька… — он поцеловал её холодные губы, утратившие вишнёвый цвет. — Даша…

Вынув из кобуры пистолет, Седой застрелился.