Ответ пришел сам собой и чересчур быстро. Гарри сейчас выглядел даже чуть моложе и, говорят, намного счастливей, чем до их встречи в Мартинезе. Почти что нормальным офицером с точки зрения Кицураги — плюс-минус с пометкой на некие «голоса». К сожалению, понять, были ли эти голоса с ним раньше, до инцидента с беспамятством, пока было невозможно. Очевидно, рассказать об этом Киму мог Жан. Но тот довольно резко очертил список вопросов, которые был согласен обсуждать: «Теперь ты его "гетеросексуальный партнер", Кицураги. Поэтому, пожалуйста, не вовлекай меня в *это* снова! С жалобами и вопросами — только по делу».
Вернется ли к Гарри память целиком и полностью, а не отрывочной информацией, внезапно приходящей в прозрениях, как происходило до сих пор, никто не знал. И все же, несмотря на то, что напарник все еще оставался вещью в себе, теперь он казался особенно довольным жизнью, и это... немного успокаивало. Хотя о каком именно спокойствии рядом с Гарри могла идти речь? Дюбуа и сам не мог ни оставаться спокойным, ни просто усидеть на месте — ему словно перчатку в лицо бросали вызов завершить дело несмотря ни на какие преграды. И он только этими делами и занимался. А Ким... Ким будто снова возвращался в молодость.
Работать с Дюбуа — да, это как опять вернуться в детство и стать мальчишкой, мальчишкой в приключениях: без сна, без отдыха и почти без запретов! Ради подобного опыта Ким смог бы игнорировать даже многочисленные зависимости своего напарника, но, опять же, с самого их воссоединения в джемроковском участке Гарри почти не пил, не употреблял наркотики и не курил. Правда, когда они двое оставались в ночную, когда Ким закуривал, он замечал у Гарри какой-то невероятный, невменяемый, нечитаемый взгляд. Тот больше не выпрашивал сигарету, но наблюдал так, как наблюдал бы наркоман за проплывающей мимо его носа единственной дозой. В такие моменты Кицураги старался на него не смотреть. Потому что... Потому что не важно, насколько непредсказуемо вел себя Дюбуа, в его жизни было три страсти, конкурировать с которыми не могло ничто и никто: любовь к работе, любовь к Ревашолю и — любовь к Доре. Ким видел фотографии Гарри в офисе. Молодого Гарри. Он понимал, почему Дора влюбилась в эту идеальную версию своего нынешнего напарника, и понимал, почему не смогла остаться рядом. Рядом с такими людьми можно было оставаться только полностью разделяя их страсть. В случае с Дюбуа – желательно, став офицером 41-го участка. А люди редко стремятся к подобному, если вы конечно, не проводите социологический вопрос среди собственно сотрудников правоохранительных учреждений. Потому что здесь... Здесь была другая семья, конкурировать с которой было сложно. Для кого-то единственная, как для Викмара и, да, — для Гарри и Кима. Для кого-то — ещё одна, как для Жюдит с ее кажущимися бесконечными теплом и заботой. Дюбуа называл это Espirit de Corps. В 57-ом тоже было что-то типа того. Хотя и не такое... личное, что ли. Между всеми ними. И между Гарри и... На этот раз Ким вовремя осознал произошедшее.
Всё раскрыло смущающее детское любопытство Гаррье, направленное на «Мартина Мартинеза» — задело что-то внутри, и хоть лейтенант изо всех сил старался не привносить личное в их отношения... Лейтенант Ким Кицураги понял, что впервые в своей жизни, как бы это так удачно сказать, — «возжелал» своего напарника. Конечно же, это была любовь с первого взгляда — иначе Ким не вляпался бы так безнадежно... Да, тогда Дюбуа выглядел ужасно, Гарри вел себя... странно... Но вот такой вот он — Ким Кицураги. Что-то вызвало в нем плохо скрываемый интерес как к самому лейтенанту-дважды ефрейтору, так и к тому, как тот ведет дело, а потом... Потом, когда он понял, что влюблен... Нет, опять не так: влюблённости у Кима Кицураги не случилось. От умения влюбляться его давно и хорошенько отучили еще в юности. Это же была тихая, незаметная окружающим и самая настоящая любовь. Раз — и ты уже знаешь, что убежать не получится. Когда Ким понял, что любит, изменить что-либо было уже поздно. Судьба кинула кости и выпало две шестерки. Люби или умри в одиночестве — как-то так. И это «или» ожидаемо превратилось во вполне заслуженное Кимом «и».
Уже потом пришла похоть, ещё более слепая, чем сам лейтенант. Она вкралась на своих мягких лапах, блестя широкими провалами зрачков и сладко облизываясь в предвкушении.
Потому что всё то, чем когда-либо хотел быть Ким, все те, кем он хотел быть признан в своей жизни, — всё это вдруг слилось в одном единственном человеке, его напарнике Гаррье Дюбуа .
Сколько Ким себя помнил, он хотел быть именно таким — настоящим ревашольцем. Высоким, мощным, сильным, со светлыми глазами, с густой растительности на лице и груди, о которой любому солийцу, конечно же, оставалось только мечтать. Хотелось также, не ища правильных слов, мериться гениталиями в словесном поединке со своими коллегами, не ожидая ежеминутно расистких насмешек... Хотя, Дюбуа, казалось, они всё одно были до определенного места. Чуднó: склонный к самобичеванию, Гарри не был обидчив. Рассказал однажды, что голоса в его голове звучали гораздо злее и обвиняли гораздо громче тех, что он слышал за пределами черепной коробки. Особенно голос Ингерлунд — разговоры с ней Кицураги невольно подслушал у рыбного рынка и в старой крепости, пока Дюбуа спал.
Что ж, настало время подвести итог многочасовых ночных размышлений: Ким давно был готов занять своё место в конце длинного списка нелепых привязанностей и пагубных зависимостей Гаррье Дюбуа — молчаливо и смиренно. Да, всё решилось так просто. Просто потому, что любовь Кима Кицураги обладала одним из пошлейших и опаснейших свойств для подобного рода чувств — она была абсолютна и безусловна.
Что уж там, Ким со стыдом ловил себя на том, что если бы в конечном итоге Дюбуа оказался типичным ревашольскм фашистом, Ким бы не перестал того любить. Молча. Злясь. Но не перестал бы... Попросту не смог. А что теперь?
Любопытный, жадный до маленьких земных наслаждений, черезмерно открытый и пугающе откровенный, невероятно тактильный Гаррье Дюбуа — быть с ним рядом означало ежедневно отдавать на проверку свою силу духа. Ким боялся быть с ним грубым и еще более опасался ослабить контроль. И всё в их отношениях по-прежнему происходило просто и естественно — для одного Дюбуа.
А Гарри — Гарри обожал раскрывать тайны лишь немногим больше, чем их находить. Он хотел, чтобы напарник становился ближе. Словами не передать, насколько это стало тяжелым испытанием — держать Гарри на приличествующей дистанции — после всего, что они вместе переживали и пережили, учитывая то, что Ким чувствовал... На все укорачивающейся и укорачивающейся дистанции «коллеги, ничего личного», потому что личного между ними за эти месяцы было... слишком. И лейтенант в полной мере осознавал, что находится в шаге от падения. И Гарри не помогал, он чертовски... все усложнял своим стремлением докопаться до сути.
Гарри был похож на чертового медведя по весне — огромный, шатающийся, голодный, неприкаянный зверь. Который наяривает вокруг тебя все более и более сужающиеся круги, невмеру любопытный и агрессивный — совсем чуть-чуть. Интересно, преступники чувствуют себя с ним также? Когда невозможно предсказать, в какой именно момент он вопьётся в тебя своим словом и вытащит наружу то, за чем действительно пришел?
Лейтенант передёрнулся от холода и повыше натянул воротник, защищаясь от внезапного потока ветра. Тот вдруг ожил и выл откуда-то сверху, словно наконец нашел свою жертву и сейчас оповещал окружающих о ее местонахождении. Ким усмехнулся своим мыслям. Похоже, он стал слишком часто следовать Дюбуа и оживлять неудошевленное.
Что ж, вся эта ситуация так похожа на Кицураги — запоздало пытаться уйти от тех рамок, в которые он ранее загнал себя абсолютно самостоятельно. Как те 15 лет работы с несовершеннолетними. Попытка научить их жить по правилам. Которую Ким экстраполировал сначала на себя, а потом и на весь мир. Но нормы не существовало. По закону дети должны быть счастливы. Их не должны убивать пьяные сожители, соседы-наркоманы, насиловать отцы, топить в ванных матери, избивать — сверстники. Если бы мир действительно жил по каким-то правилам, жизнь оказалась бы намного проще — и приятнее. А он бы оказался еще бóльшим изгоем. Кицураги вновь передернуло от холода.
Спустя полминуты — сигарета всё еще умирала от удушья в хватке озябших пальцев — дверь в участок резко распахнулась и на улице оказался Дюбуа, радостный и громкий:
— Нашел! — торжественно провозгласил он, безошибочно направляясь в тень, укрывавшую лейтенанта.
— Простите, детектив, — Ким улыбнулся нежно и грустно. Этому мужчине нельзя становиться с ним ближе. А ему стоило никогда не влюбляться в Гаррье Дюбуа вот этой совершенно несовершенной своей любовью. Достаточно того, что с Гарри мир казался чуточку... добрее? Непредсказуемей, но проще. Надо лишь быть рядом и приходить это у очаровательному парню на помощь. Фонтанирующему источнику чудес в его, Кицураги, чрезвычайно правильной и предсказуемой жизни.
Гаррье по привычке подзавис, глядя на него и заодно позабыв закрыть забавно приоткрытый рот. Ким не стал ждать. Он прошел рядом, мягко прикоснувшись ладонью к широкому плечу.
— Холодно, Гарри. Давайте пойдем внутрь? — почти попросил он. И, показалось, Гарри подчинился просто на автомате, следуя за ним в яркое и теплое нутро бывшей прядильной фабрики.
— Что сказал капитан? — начал лейтенант, но Гарри уже понесся наверх, слишком целенаправленно, чтобы его останавливать. Ким с сомнением посмотрел на свою сигарету. А ведь он хотел выкурить ее до того, как... Пришлось поддать ходу.
— Я искал тебя на балконе! Но тебя там не было... Ты же хотел курить? — молнией домчавшись наверх Гарри бросил взгляд вниз на фойе первого этажа, где собирались, готовясь покинуть здание остатки офицеров дневной смены — и никого из их отдела за исключением Жюдит, что стояла на стойке регистрации, неспешно перебирая документы.
— Это не к спеху, детектив, – заверил напарника Ким, но Гарри уже вел его к балкону.
— Ты иди, иди, — Гарри был явно чем-то сильно возбужден, — Дневная заканчивается, а мне надо... В общем, успеть! Я мигом! — тяжелая дверь оглушающе грохнула, отрезая исчезнувшего в золотом свете Гарри от освещенного его отблесками Кицураги, и лейтенант поскорее отвернулся, сделал несколько медленных шагов к перилам. Ким растеряно огляделся. По правде говоря, он ожидал, что Гарри навяжет ему свою компанию. Когда Ким курил, Гарри частенько пытался его разговорить. Словно ему всегда не хватало чего-то... Чего-то недосказанного. Вроде той тайны, которой Киму пришлось однажды поделиться. У Кима их было еще очень и очень много, этих маленьких тайн, и он никак не мог взять в толк, почему у Гарри их не оказалось — ни одной. Гарри всегда был готов рассказать о себе всё, что знал и что помнил, словно и вовсе не умел хранить секреты. Кицураги мог бы спросить его о многом, но это означало... Это было бы просто слишком.
Он черканул зажигалкой раз, второй. Палец предательски соскальзывал с колесика, холосто выстреливающего пустотой и треском. Наконец огонек разгорелся, губы привычно втянули горячий смолистый дым, Ким запрокинул голову и выдохнул, наблюдая кажущееся отсюда еще более черным и большим небо Ревашоля.
Лейтенант Ким Кицураги иногда тоже мог предвидеть будущее. Что уж там, он, казалось, воочию наблюдал, как Гаррье Дюбуа потихоньку собирал в своей лохматой голове новый занятный паззл под кодовым названием «Ким Кицураги». Увлекательная игра... на сколько недель, месяцев... лет? Лейтенант почти чувствовал сталь консервного ножа, готовящегося вскрыть его легкие. Да, только дистанция удерживала Кима от того, чтобы вновь стать уязвимым. Этого он себе позволить не мог. Никогда в жизни. Он дал себе зарок не позволять помыкать собой. Требовал к себе уважения. В нем была гордость, выросшая из желания выжить. Обросшая доспехами правил и вот этих самых требований к себе и окружающим. Покрытая толстой бронёй, слой за слоем нараставшей все долгие десятилетия его жизни. Он не боялся агрессии — миротворец легко ложился в его руку, оскорблений от незнакомцев — они тем более его не трогали. Но однажды Гарри назвал его настоящим ревашольцем, и что-то хрустнуло резко и остро в районе груди, растеклось пугающим жаром, словно от жестокой раны. Болью — и радостью.
Лейтенант склонился, размещая перекрещенные запястья на источенном влагой и ветром дереве балконных перил. Ладони в потрепанных перчатках свободно свисали, а ниже, за ними, мягко поблескивала вода, и впереди, за нею, мрачно соперничали друг с другом расплывающиеся пятнами белые огоньки Джемрока — и его кромешные потемки. «Это будут тяжелые сутки,» — пришло в голову лейтенанту. Однако ему ни разу не приходило в голову покинуть джемрокского охотника.
Гарри Дюбуа — разный. Он чуткий. И неимоверно грубый и аморальный. Заботливый — и жестокий. Забавно, но он редко обращал внимание на Кима, когда тот, почти выплевывая свое сердце от бега, пытался его догнать. И в то же время подмечал изменения в своем напарнике и ловил Кима на реакциях, которые тот сам в себе порой не замечал. И пытался утешать. Для Дюбуа это всегда означало без раздумий принять его сторону. В этом... В этом Ким с болью узнавал себя. Сколько раз за свою короткую, но бурную юность он принимал не ту сторону — пока не пришел в РГМ.
Это полное, безоговорочное принятие — за него хотелось отплатить. Ему хотелось верить. И все же было странным — надеть куртку с фразой, которую Ким не раз слышал в свой адрес как оскорбление. Прежде он никогда не бунтовал, не выставлял себя на показ — таким образом. Но рядом с Гарри в тот момент это оказалось странно правильным и единственно верным поступком.
Седой столбик пепла уверенно полетел вниз, и лейтенант поймал себя на том, что теперь также, вслед напарнику, «подвисает» в своих мыслях. Гарри не замечал этого нового поведения лейтенанта, потому что — ну, да, Ким предпочитал, чтобы лейтенант-дважды ефрейтор вёл. «Это называется "делал за тебя всю грязную работу",» — нелепое самобичевание. Но нет, Ким не из тех, кто чурался запачкать руки. Просто он не видел тех следов, за которыми устремлялся «его» детектив. Слышал от того какую-то несуразицу, а затем — день, неделю или две спустя — она складывалась в стройную картину готового заключения по делу. Стоило отметить: Ким и раньше скрупулёзно вёл записи по делу, но теперь его блокнот превратился в сущий кошмар — этакий конспект странных изречений и пророчеств Гаррье Дюбуа. Лейтенант записывал за напарником практически все мысли о деле и даже некоторые нелепые и не относящиеся к делу фразы, хоть и старался не выдавать этого. Это казалось ему немного стыдным — словно он наблюдал за фазмидом, но в его руках не было фотоаппарата, а значит, ему никто не поверит, однако ж... Однако же он не мог перестать.
Наверное, это тоже была своего рода зависимость. Еще одна.
С тех пор как Гарри завязал с алкоголем, его запах стал... приятным. Нет, он, конечно, срывался с коллегами в бар, иногда прихватывая в орбиту своего движения и нынешних напарников, бывало, нажирался во время особенно сложного дела, но не пил каждый день или, предположим, каждую пятницу. Он сумел побороть это пристрастие. Но сумел ли отпустить свою Дору?
Ким глубоко затянулся. Хотелось бы верить, что да. Тогда бы Ким тоже попытался... Потому что... Потому что временами он страстно хотел увидеть этот взгляд — жадный взгляд поплывшего наркомана, обращенный не на сигарету, зажатую между своих пальцев — на себя.
Ким хотел погрузить эти пальцы в густые спутанные волосы цвета пыльного каштана. Сжать бедрами его лицо, ощутить их внутренней поверхностью густоту бакенбард, а своим членом — то, что находилось между ними — нос, усы, расходящиеся в возгласе удивления губы, а затем — влажную глубину языка и гладкие стенки горла. Ким снял очки и закрыл лицо рукой. Надо гнать от себя эти мысли. Что с ним? Почему нельзя просто... оставаться профессионалом? Делать свое дело. Не думать о личном, когда рядом...
— Гарри Дюбуа прибывает на место преступления! — восторженный рык и медвежьи объятия напарника. Зачем? Почему сейчас? Они ведь так прекрасно... сработались.
— Неужели... — Ким прочистил горло и отвернул лицо от как назло вознамерившегося заглянуть в его глаза детектива, — Неужели беседа с капитаном пошла не по плану?
Дюбуа прыснул, и, позабыв тяжёлую руку на плече напарника, толкнул его к перилам балкона, с удовольствием разглядывая умытый дождём город.
— Смотря по чьему плану! Жан всегда предполагает худшее, вот и спланировал избежать ночное дежурство. Но как ты мог предать меня, Ким? — с притворной грустью уставился на него Гарри, так близко, что лейтенанту вновь пришлось снять свои очки и полезть за очечным платком, — И именно в такой момент, когда я смог выбить тебе новую голубую малышку?
Ким с окаменевшим лицом водрузил очки на нос, чтобы убедиться — два новеньких ключа болтались прямо перед его лицом, а за ними — широкая зубастая ухмылка напарника и его смеющиеся глаза.
— Это... — выдавил из себя Ким. Его мечты, конечно, исполнялись. Но, Долорес Деи, с каким трудом и как долго. А чтобы так...
Ключи с радостным «дзыньк» плюхнулись в его раскрытую ладонь, а Гарри замер, ожидая похвалы. Да, конечно же, Ким обязательно скоро найдет слова. Он совершенно растеряно смотрел на эти два без сомнения новеньких, гладких от смазки ключа зажигания, лишь недавно покинувших фабричную упаковку из промасленной бумаги.
— Спасибо... Гарри... — выдавил он. Нет, пожалуй, выдать большее он сейчас был не способен. Но Гарри понял, отступил, схватился за перила так, что казалось, сейчас перемахнет их в одном из своих гимнастических трюков, и глубоко вздохнул свежий воздух.
— Я поклялся Прайсу, что к рулю и близко не подойду, так что это... это только твоя девочка. Целиком и полностью.
Снова. Снова Гарри поражал его и этим своим маленьким чудом, и тем, как замирает, глядя широко открытыми глазами на него — и куда-то мимо.
И это спасло. Правда. Ким еще раз признательно улыбнулся ему и спросил:
— У нас ведь есть время осмотреть *ее*?
И Гарри почувствовал этот момент точно таким же — совершенно особенным. Он кивнул, похоже, даже прежде, чем понял, что дал согласие, шагнул к двери и широко открыл ее одним рывком. И посмотрел прямо в душу.
— На самом деле у нас еще полным-полно времени!
Обманщик. Но Ким проследит. Он взглянет на часы через 5 или 10 минут. А пока он торопливо потушил забытую сигарету и поспешил спуститься — почти бегом — вниз по лестнице, и Жюдит замахала ему снизу рукой, а Жан хмуро бросил взгляд вверх и вновь вернулся к журналу, в котором скурпулезно выводил своё имя и текущее время — 18:05. Гарри торопился, обгоняя, и Ким впервые превысил самому себе установленную скорость передвижения в офисе, чтобы с ним не столкнуться — и влететь в двери гаража одновременно. Он был абсолютно точно уверен, что запомнит этот момент. Один из немногих по-настоящему важных в своей жизни.
И привычный блокнот ему сейчас совершено точно был не нужен.