Ты имеешь право

Братец-волчонок. Как будто это было так давно. Небольшая сказка, история на ночь, придуманная в впопыхах, и только ради мнимого чужого — и собственного — спокойствия. Даниэль не верил, но очень сильно хотел верить, поэтому слушал, кивал и принимал ту правду, в которую Шон пытался заставить его поверить. Пусть как-то сам, в свои одиннадцать, понимал весь ужас, творящийся с ними, и как-то переживал его. Не о смерти отца и о бегах должен он думать. И точно не должно быть в их — нормальном, как казалось, — мире никаких суперспособностей. Но они были. И из-за этого всё пошло наперекосяк.

Поначалу Шон был в ужасе. Потом злился — и не понятно даже на себя или на Даниэля, или вообще на непонятную странную силу. Дальше — было по-странному весело, но всё ещё боязно. А потом стало совсем паршиво. Когда случился случай на ферме, когда Даниэль пропал, а вместо пары глаз остался лишь один — было очень сильно паршиво. И паршиво продолжало быть, даже когда они уехали вместе с Карен и обосновались в отдалённой от реального мира местности. Всё казалось не тем и не правильным.Но в то же время так скоро должна была осуществиться цель — свершиться мечта — и было бы спокойно, легко и хорошо.

А потом снова всё наперекосяк: стена, полиция, побег. И Даниэль, который не смог. С одной стороны, нужно гордиться им и собой, потому что получилось из него воспитать хорошего человека. А с другой… Шон считал себя преданным. Новая страна, новый мир, неизвестный, и ещё более ненормальный, чем тот в котором он жил после смерти отца почти год. И был он один. Мексика — странная и столь непохожая на родную страну. И страшная. Перебиваться приходилось чем только: подработки за копейки, чужие взгляды, сон в на холодном бетоне. Очень долго и очень сложно. С Даниэлем было бы легче — с силой его было бы легче, но его не было. Он остался в Америке, получил арест и срок за теракт, которого не совершал, но у него была мать, у него были бабушка и дедушка, у него были друзья.

У Шона были придурки, которые хотели его зарезать и пару раз у них даже почти получилось. У Шона был извечный голод, холод и постоянная низкооплачиваемая работа. У Шона за спиной происходил криминал, и он сам не знает, как в такой убогой отвратной жизни не уподобился наркошам и убийцам, с которым ходил рядом и день и ночь.

А потом просто стало легче. В какой-то момент не осталось ничего, кроме осознания собственного «я». Потому что никого не осталось. Нужно было что-то делать просто потому, что нужно. Нужна еда, нужен дом, нужна одежда. Появились силы, но и силы-то были какие-то обезличенные, как будто завели моторчик на игрушке и оставалось лишь наблюдать как она ходит да в ладоши хлопает. Внутри что-то тогда перегорело.

— Хэ-э-эй, — за спиной раздался лёгкий хриплый голос, от которого только и хотелось что улыбаться. — Опять один на море смотришь. Рефлексируешь?

Финн даже пытался учить испанский. Очень долго пытался и даже может составлять какие-то лёгкие предложения — его te amo греет сердце настолько, что кажется то сейчас расплавиться, — но всё равно щенячьими глазками смотрел на Шона и ждал перевода. Да и если не он, казалось, и английский получилось бы забыть.

Когда Шон только увидел Финна в этом чёртовом Пуэрто-Лобос, ему казалось, что он окончательно свихнулся. Но Финн был тут. Настоящий. С пачкой налички — даже спрашивать не хотелось откуда — и решением всех проблем. Мелкий дом, более-менее нормальная еда и тёплое тело под боком. И всё стало легко и просто. Шон долго тогда плакал в чужое плечо и просто научился заново жить, улыбаться, смеяться. И дышать полной грудью.

Вдвоем стало легче. Две работы, наличка, спрятанная под вещами в сумках, на чёрный день, и пушка. На Всякий случай. Немножко травы как лёгкие деньги и постоянная поддержка. Казалось, что после всего того, что из-за Финна было сотворено будет сложно ему довериться вновь, но тот был до ужасного мил и тактичен. Извинялся постоянно глазами, улыбками и словами. И главное — делами. Почти месяц Шон смог себе позволить просто отдохнуть, ничего не делать и вновь учиться что-то чувствовать, пока Финн зарабатывал им на жизнь. Через месяц стало, конечно, чуть легче, но вина заполонила собой всё сидеть дома более не получалось.

— Вспоминаю как было отвратно раньше, — Шон затягивается, не отводя взгляда от моря.

— А сейчас? — на плечо падает голова Финна, и цепкие пальцы забирают сигарету.

— А сейчас у меня есть ты.

Поцелуй не заставляет себя долго ждать. Закат, никого вокруг, и точно Финн бы завалил его на песок, ничего не стесняясь, но он лишь отрывается и смотрит в глаза пристально-пристально и всё улыбается.

— Чего ты? — это хитрое выражение лица и у Шона вызывает улыбку, и сердце начинает почему-то быстро биться в груди, предчувствуя что-то… что-то.

— У тебя скоро день рождение, — начинает от издалека, — и…

Становиться даже страшно, но не страшно-страшно, а весело страшно, как когда в подростковом возрасте Шон курил с Лайлой после школы, а потом прятался в своей комнате, чтобы отец не спалил запах табака.

— И?..

Финн наклоняется близко-близко, и шепчет прямо в губы:

— И я достал нам поддельные паспорта.

Шон мигом отодвигается, хмурить по началу, а после складка меж бровей разглаживается и глаза расширяются от ужаса.

— Ты…

— Мы сможем слетать в Америку на пару дней, — кивает Финн и улыбка его ещё ярче. — Уикенд с Даниэлем, твой мамой… Может даже Кэс сможем встретить.

— Финн…

— Но если ты боишься, — а ты боишься, потому что это опасно и если нам раскроют всему пизда и как бы… нас посадят, — мы можем остаться здесь, я всё пойму, да и тут всё прекрасно, устрою тебе супер-праздник, тортик там, свечки, жаркий секс на пляже и…

— Заткнись.

И он затыкается. Ожидает чужого решения, не смеет мешать думать, рассуждать, взвешивать все «за» и «против». Он не будет давить, не будет к чему-то склонять. Может быть только чуть-чуть, потому что без нужного толчка Шон никогда ничего так и не сможет решить.

— Твой братец-волк тебя ждёт, — произносит Финн. — Думаю, вы имеете право вновь встреиться.

Шон смотрит в глаза. И улыбается.