Он поступил сегодня. Я видел его только мельком, даже, скорее, слышал — шум, крики, топот. Всё это пронеслось по коридору, я и понять ничего не успел. Чувствовал только это напряжение в воздухе, как будто произошло что-то большое.

И теперь, когда я знаю, что случилось на самом деле, я принял решение вести параллельное логирование событий для истории, для себя. Официальные отчёты редактируются и засекречиваются только так. О каких-то вещах мне могут напрямую приказать умолчать. Но для науки, для экзоархеологии, для истории исследования других планет я должен сохранить где-то версию событий, которые произошли на самом деле. Не для того, чтобы вписать имя доктора Попова в историю, а для того, чтобы не повторилось то, что случалось уже бессчётное количество раз. Я помню, где я живу и работаю, я не дам им переписать реальность.

Я ещё не знал, насколько всё это важно, когда ошивался у операционной в надежде что-то понять. Внутрь мне, ясное дело, без врачебного уровня допуска не попасть. Хотя давно говорил Шеминову, что с момента прибытия на Алькатрон медики и исследователи находятся в одинаково плачевном положении, в тумане войны, где ничего не известно и ничего не понятно. Он всё кормит завтраками, но так и не добавил меня в базу данных медперсонала. Каждый раз, когда мне нужно осмотреть кого-то в лазарете, приходится идти через Позова.

Поэтому в этот раз я тоже решил, что подожду его и там уже выспрошу, что случилось — и с кем? Когда прошёл час, а из операционной не вышел никто, я начал подозревать, что произошло что-то и правда из ряда вон выходящее. Но в научном плане или в медицинском? Если там просто кто-то со скалы упал, или побеспокоенный на водопое топарз оторвал чью-то ногу, или бластер забыли на предохранитель поставить — что ж, это печально, но для науки такие инциденты имеют мало значения. Силу сжатия челюстей топарза по оторванной ноге не вычислишь. Но если произошло что-то интересное, например, как в тот раз, когда Андреева ослепила пыльца местных светящихся грибов или когда у Шевелева в плече застрял потрясающе сохранившийся образец дротика венпукки — вот об этом я хотел бы знать. И врачи хотели бы, чтобы я знал, потому что в тот раз мы дошли до нужного антидота, когда пациент уже четыре сола находился в коме.

Но в этот раз — случилось что? Мне просто нужно было быть в курсе, чтобы понимать, надеяться ли на какие-то новые данные.

Позов вышел покурить только три часа спустя. Весь взмокший, красный. Я поймал его снаружи под козырьком и выглядел к этому моменту, наверное, уже так безумно, что он сразу понял, что я хочу спросить.

— Арс, пиздец, — сказал он мне вместо приветствия.

— Твой или мой? — поторопил его я.

— О, теперь всецело твой. Мои полномочия всё.

Он выглядел уставшим, но не подавленным, поэтому я тогда подумал, что никто не умер. Когда кто-то умирал у него на операционном столе, всегда можно было по лицу понять.

— Кто там? — поинтересовался я осторожно.

— Да Шастун, долбоёб.

Он когда это сказал, я в тот момент испытал сразу такой коктейль из эмоций, что сам не понял, что чувствую. Я чувствовал ликование — его группа утром вылетела изучать одоитские руины, значит, то, что там произошло, могло пролить свет на культуру и быт одоитов. Это могло быть открытие мирового масштаба! Но ещё я чувствовал тревогу — этот Антон Шастун был приятным пацаном, добродушным, смешливым, постоянно приносил мне с разведки незапротоколированные безделушки. Мне не хотелось, чтобы что-то плохое случилось с ним. С кем угодно, конечно, но с ним — особенно. А ещё я чувствовал предвкушение, и разочарование, и радость, и страх. Очень много всего за одну долю секунды.

Мне не хотелось слышать ответ, но я всё равно спросил:

— Он жив?

Дима кивнул, медленно и успокаивающе, пока делал затяжку.

— Стабилизировали, но пока без сознания.

— А что, собственно…?

— Его проткнуло какой-то непонятной хуйнёй в руинах.

— Типа, штырём?

— Нет, прям совсем непонятной хуйнёй, я не могу описать. Я бы тоже очень хотел знать, что это и как это случилось, поверь мне, но пока я могу только охуевать. Я такого… никогда не видел.

Я чувствовал, как у меня в груди зарождается столько любопытства, что не хватает места воздуху, чтобы дышать.

— Расскажешь?

Но Позов покачал головой:

— Хочу сначала посмотреть, что ты сам скажешь, без моего мнения.

Мы оба на тот момент знали, что Шеминов ещё не подписал приказ о моём допуске к делу, но подпишет. Одоитские, мать его, руины! Шутка ли?

Снаружи было прохладно и лил дождь, но я чувствовал, что могу сейчас сгореть на месте от любопытства. Что, что они могли там найти? Неужели нетронутые ловушки? Ритуальные предметы? Артефакты? Останки? На тот момент мы настолько ничего не знали об одоитах, что они казались непостижимой тёмной материей мира экзоархеологии. Самая древняя из найденных рас нашей галактики, самая могущественная, самая загадочная — ясен хер, я готов был из собственной кожи выпрыгнуть от нетерпения.

— Мне можно посмотреть? — кажется, я тогда был так взволнован, что даже мой голос звучал глухо и сдавленно.

Но мне было нельзя.

— Пока он в реанимации — нет. Даже если бы приказ был, а без приказа тем более. Прости, Арс, но я же знаю, что ты никогда не остановишься на том, чтобы просто посмотреть. А мне не нужно, чтобы ты в свежих ранах копался. Придёт в себя — другое дело.

— А он придёт? — хмуро уточнил я.

Дождь лил стеной. Позов отвернулся, отводя взгляд, и ответил будто не мне:

— Не знаю.

В свою лабораторию я возвращался сам не свой. Мысли путались, скакали с места на место, обрываясь на ходу. Какие белковые структуры я мог тогда исследовать? Какой углеродный анализ проводить? У меня из головы не шли одоитские руины и Антон Шастун, Антон Шастун и одоиты.

Но когда я машинально приложил ключ-карту к считывателю, за дверью лаборатории обнаружился сюрприз. Сюрприз был помятый, со свежими ожогами на лице, щедро намазанными какой-то блестящей жирной мазью, и ел мою яблочную пастилу прямо из банки. Я был рад его видеть.

— Господи, ну хоть ты живой, — выдохнул я с облегчением.

Серёжа поднял на меня взгляд, на секунду замер, а потом снова продолжил монотонно жевать.

— Пиздец, Арс, — покачал головой он, и меня прошибло чувство дежа вю, почему-то все выбирали именно эту формулировку.

Я подкатил к себе стул из угла лаборатории и уселся напротив него. Выглядел Матвиенко неважно: форма разведчика местами оплавилась, на лице ссадины и ожоги, левый глаз опух.

— Ещё кто-то пострадал? — поинтересовался я.

— Антохе хуже всех досталось, я недалеко стоял, остальные дальше.

Я нахмурился — по протоколам им на разведывательных миссиях нельзя было отходить сильно далеко друг от друга, но в этом случае нарушение протокола, кажется, спасло остальной отряд.

Я почувствовал, как мои пальцы вцепились в спинку стула:

— Расскажи мне всё.

— Да мне бы кто всё рассказал! — усмехнулся Серёжа. — Я сам нихрена не успел понять. Мы долетели до плато, дошли до этих руин. Там спуск под землю практически сразу, нихуя не видно толком, вот только то, что в луч фонаря попадает. Все такие, о-о, настоящие одоитские руины, а я иду и не понимаю — пусто, пыльно, темно, чему тут радоваться?

— Так.

— Ну я думал, я последним шёл, но Шаст почему-то отстал и в самом конце плёлся, и я старался так идти, чтобы ни его, ни остальных не потерять. Ну типа, я шёл вперёд, но оглядывался периодически, не постоянно на него смотрел. Он там чето разглядывал всё, каждую щель, каждую дырку.

— И что-то нашёл?

— Да не было там ничего, если бы что-то и было, остальные заметили бы. Но потом мы вышли в какой-то большой зал, и вот там уже были какие-то штуки — честно, я не понял, природные они или рукотворные. Типа, может, просто минералы в кристаллах и светящиеся грибы, а может, их сделал кто-то. Но выглядело… впечатляюще. И пока мы там все головами вертели, Антон как-то пропал из моего поля зрения. Я пошёл его искать, смотрю — он нашёл какой-то проход в соседний зал, и там какие-то непонятные, ну… то ли сталактиты, то ли коконы окаменевшие, короче, какая-то такая хуйня, которую по протоколу ни за что нельзя трогать.

— А он потрогал, — догадался я.

— А он потрогал, — кивнул Матвиенко. — Что? Что ты так смотришь? Да я знаю, что ты бы тоже потрогал, поэтому тебя на разведывательные миссии Стас и не пускает. Вот и этот жук не удержался — рукой так погладил осторожно. Там сначала ничего не произошло, потом внутри как будто что-то светиться начало, а потом как ебанёт!

— Типа взрывом?

— Ну да. Я даже не уверен, что это была какая-то система защиты, понимаешь? Может, это древняя брага у них там или баллоны с газом, просто что-то под давлением.

— И вы вдвоём там только были в это момент?

— Да. Шасту повезло в том, что у него это где-то на уровне плеча было, в корпус попало, не в голову. А у меня же как раз голова на этом уровне — вот мне шлем и расхуярило. Я даже не понял, что меня что-то обожгло, если честно. Так начал паниковать, что сейчас задохнусь, что вообще не до того было. У меня сразу и в глазах потемнело, и кружиться всё начало. Я в себя пришёл, только когда Горох мне эмёрдженси шилд на шлем налепил. Обзора нихуя не осталось почти, но хоть герметичность восстановилась.

Я пробормотал что-то ободряющее и похлопал его по плечу — всё-таки стрёмная ситуация была, хорошо, что обошлось.

— А Тоха так в себя и не пришёл, я так понял. Меня под руку выводили, а его ребята прям несли. Я увидел только, что шлем у него целый и крови совсем мало, но его нехило так шандарахнуло.

— Поз сказал, его проткнуло чем-то, — поделился я тем, что успел узнать.

Серёжа пожал плечами:

— Ну я не заметил никаких больших деталей или обломков. Может, как шрапнель. Но я не особо там что-то видел, сам в полуобморочном состоянии был, пока мы не долетели до базы.

Я не хотел ему говорить, что мне из его рассказа ничего яснее не стало, но разочарование, должно быть, довольно ярко было написано на моём лице.

— Арс, ну а чего ты ожидал? — пробубнил он. — Что я прям рядом стоял, всё видел, всё понял и всё запомнил?

— Да я ничего и не говорю, — отмахнулся я. — А ты же можешь, ну, запись с камеры на облако загрузить?

Матвиенко напрягся:

— Без приказа не могу.

— Ну в плане, права доступа у тебя есть же?

— Да, а ещё есть логи, по которым чётко будет видно, что дата загрузки раньше даты приказа.

Ладно, тут он был прав. Как бы мне ни хотелось поскорее увидеть кадры из руин самому, по жопе за это прилетит не мне, так что я не имел права требовать этого от Серёжи, который и так сегодня чуть не умер. Поэтому я не стал настаивать, отдал ему банку с пастилой, которая всё равно ждала там только редких посетителей, и отправил его отдыхать.

Самому же мне отдохнуть было не суждено. Даже когда рабочая смена закончилась, я не мог выкинуть из головы произошедшее в руинах. В столовой, в душе, на беговой дорожке и в постели меня преследовала одна и та же мысль: что Антон искал в руинах и что он нашёл?

Ни Стаса, ни приказа о допуске меня к делу я в тот сол так и не увидел. Поэтому знатно охренел, когда в два часа ночи моё беспокойное ворочание было прервано сообщением от Серёжи:

«Загрузил. Скажу, что автоматическая заливка логов в начале нового серверного дня сработала».

Пока я пялился на это сообщение, оно исчезло у меня на глазах. То ли мне это всё приснилось, то ли Матвиенко подчищал следы. Проверить можно было только одним способом. Я вылез из-под одеяла, накинул халат и отправился из жилого корпуса в лабораторию, где стоял мой рабочий комп с доступом к облачному хранилищу. Я не знаю, замёрз я, испугался или воодушевился, но я чувствовал, как меня била крупная дрожь, пока я шёл. Мне казалось, у меня практически уже в руках невероятный научный прорыв, все тайны вселенной, знание, которым до меня не обладал никто.

Поэтому можете представить моё разочарование, когда я запустил запись и убедился в правоте Серёжи — не было видно почти ничего.

Что-то странное и почти неестественное было в этой темноте, даже камеры ночного видения плохо с ней справлялись. Зернистые силуэты сновали перед объективом, но никаких деталей, рельефов, особенностей архитектуры было не рассмотреть толком. Высоченные потолки, циклопические колонны и широкий зловещий спуск под землю — если вы интересовались одоитской культурой, эти изображения должны быть вам известны, насколько я знаю, их разрешили не засекречивать. Но то, что уже не достигло широкой общественности, было дальше, за вереницей пустых коридоров.

Описывая зал, который открылся разведгруппе далее, Серёжа сильно поскупился на комплименты. Это место было просто потрясающе. Даже мутная зернистая картинка не могла украсть всё его величие, всю тяжесть катарсиса, который обрушился на меня в тот момент. Я не мог пошевелиться, у меня выступили слёзы, это было что-то сродни религиозному экстазу.

Занимаясь экзоархеологией практически всю свою жизнь, я бывал в эргесских садах, держал в руках останки первого найденного симинида, восстановил рацион вымерших миллионы лет назад угурейцев, но никогда, я клянусь, никогда я не испытывал ничего подобного от соприкосновения с живой историей. А ведь это была всего лишь запись, я даже не был там вживую!

Вскоре картинка сменилась — это Серёжа отправился искать Антона, и я увидел помещение с теми формированиями, которые он упоминал. Они выглядели странно: разных форм и размеров, они, тем не менее, были удалены друг от друга на слишком равное расстояние. Теперь, когда я думаю об этом, я понимаю, что природа умеет создавать кристаллы льда и пчелиные соты без вмешательства разумных существ, но первая мысль, которая пришла мне в голову, была тревожной — это были не сталактиты. Эти образования были туда кем-то помещены.

— Чё ты тут, — прозвучал из динамиков недовольный голос Серёжи.

Антон на секунду обернулся на него, но затем снова прилип взглядом к непонятному кокону перед собой.

— Ты это слышишь? — негромко спросил он.

— Слышу что? — нахмурился Серёжа.

Его микрофон и правда ничего не улавливал.

Но вот Антон — он, казалось, настроился на это место, как приёмник на нужную волну, он шёл на поводу у него, чувствовал его, слышал его. Когда он поднял руку и протянул её, чтобы коснуться камня перед собой, действовал ли он по своей воле или это место действовало через него? Я не знаю. И не уверен, что он сам знал.

Слепящая вспышка света окрасила экран в белый, оператора отбросило к стене, микрофон приказал долго жить, и наступила гнетущая тишина. Но в этой тишине камера продолжала снимать: угасающее свечение внутри минерала, какую-то яркую точку у груди падающего Антона, странные, словно продолжающие светиться траектории осколков в воздухе. Даже когда Шастун выпал из кадра, его длинные ноги и руки продолжали дёргаться где-то на периферии, словно он не сразу потерял сознание, словно он ещё… боролся с чем-то?

А потом в кадре было видно только усыпанный «сталактитами» потолок, а потом шлем Гороха. На смазанных движением кадрах ничего уже разглядеть было невозможно. Я хотел бы пересмотреть момент взрыва миллион раз, но в коридоре раздались чьи-то шаги, и я поспешно выключил монитор, чтобы не выдать себя, если кто-то увидит свет. Как только изображение с экрана пропало, я словно вынырнул на поверхность — чувства казались нереальными и слишком реальными одновременно, каждое действие от движения мизинца до вдоха стало болезненно осознанным. Что бы это место ни делало с Антоном, оно делало то же самое со мной — даже через экран.

Вернувшись в свою комнату, я первым делом записал всё это, чтобы не забыть. Не знаю, смогу ли теперь уснуть.