Сегодня я проснулся бессовестно рано — от сообщения Позова.

«Иди сюда, ты должен это видеть», — вот и все детали, которыми меня снабдили. Почему-то я даже без уточнений понял, что меня ждут не в лазарете, а в новой комнате Антона — и оказался прав.

Несмотря на то, что в комнате горел яркий верхний свет, никто из находящихся внутри не выглядел особо бодрствующим: доктор Позов предстал передо мной в пижаме, а Антон и вовсе сидел на кровати, завернувшись в одеяло. Когда я вошёл, он зевал, и я с удивлением отметил, что зевок этот больше похож не на человеческий, а на кошачий — так широко теперь открывался его рот. Но не могли же меня поднять в пять утра, чтобы показать, как Шастун зевает?

— Покажи, покажи ему, — нетерпеливо помахал рукой Дима и развернулся ко мне. — Короче, звонит он мне посреди ночи и говорит: у меня рука развалилась. Прикинь? Я думал, мож, кошмар приснился. Но вот.

Антон послушно достал из-под одеяла левую руку, в которой мы уже накануне наблюдали значительное разъединение тканей — но теперь между двумя половинами его предплечья соединяющей ткани больше не осталось. «Трещина», если это можно так назвать, уходила и вверх по локтю, но что самое удивительное, расколола она и ладонь. Выглядело это так же странно, как люди с разделённым языком — что-то, что в твоём понимании должно быть одним целым, покоилось раздельно и при этом не выглядело как травма. Какие бы раны ни должны были остаться от такого разъединения, они не кровоточили, словно происходил естественный для этого организма процесс.

— Как это произошло? — спросил я, приближаясь к Антону.

Тот сонно пожал плечами:

— Не знаю, просто ночью почувствовал, что что-то не то, позвонил Димке.

— Больно?

— Нет, вообще нет, — покачал головой Антон.

Позов задумчиво потёр подбородок:

— Но интересно, почему только одна?

Тяжело вздохнув, Антон вытащил из-под одеяла вторую руку, лишившись своего пухового убежища.

— Я думаю, она просто первая, — и он вытянул правую руку вперёд, чтобы показать нам, что и она уже была близка к похожему состоянию, но тонкие полоски сухой кожи ещё удерживали запястье и локоть вместе.

— Ох нихуя себе, — выдохнул я.

Антон слабо улыбнулся:

— Всегда мечтал о четырёх руках, чтобы играть, есть чипсы и отвечать на сообщения одновременно.

— Для сообщений ещё глаза пона… а, ну да, — быстро свернул шутку я.

Дима наклонился, разглядывая ещё сохраняющую видимость целостности руку, потом выпрямился и покачал головой:

— Это надо зафиксировать.

— В смысле, шину наложить? — уточнил я и удостоился такого взгляда, как будто сморозил неимоверную глупость.

— В смысле снять весь процесс параллельно с показателями.

— Опять в лазарет? — тяжело вздохнул Антон, но Дима покачал головой:

— У меня там сейчас лежат двое с отравлением, нельзя. Щас я… щас я принесу всё. Арсень Сергеич — следи, чтобы ничего раньше времени не развалилось, хорошо?

И прежде чем я успел отшутиться, возмутиться или упасть на колени с мольбой не оставлять нас наедине, Позов уже юркнул за дверь, бросив нас в неловком молчании.

Антон так и сидел, положив обе (три? четыре?) руки поверх одеяла, которое теперь оборачивало только его ноги. Его грудь с разрядами чёрных вен выглядела широкой и впалой. Если не считать лазарета, мне доводилось видеть его без одежды всего один раз — когда у нас были проблемы с водоснабжением, и мы на свой страх и риск пошли вместе с ребятами изучать местные водоёмы на пригодность к купанию. Не рассматривал его тогда, но мне кажется, он был совсем другим, хотя прошло всего сколько? Год? Полтора?

— Как… как она двигается? — спросил я, чтобы заполнить тишину.

Антон, кажется, успел углубиться в свои мысли, потому что не сразу мой вопрос понял. Он опасливо поднял на меня взгляд и нахмурился:

— А… эм… нормально?

— Нет, в смысле, ты всё ещё её чувствуешь как одну конечность или можешь отдельно половинками управлять.

На его лице отразилась задумчивость, он снова поднял вверх левую руку и медленно пошевелил пальцами. Сначала — всеми вместе, потом по очереди. Это всё ещё выглядело как одна рука, волею судеб разделённая пополам, и я почти уже решился сказать ему, что это не совсем то, о чём я спрашивал. Но, возможно, ему просто нужно было дать время привыкнуть к управлению новыми конечностями, потому что в следующий момент синхронность движений всё-таки была разрушена: одна из левых рук опустилась на колени Антона, придерживая одеяло, а вторая медленно, словно плывя сквозь минное поле, начала подниматься выше. Я не ждал, что он сразу сможет управлять ими настолько раздельно, и, признаться честно, был невероятно этим зрелищем заворожён. Передо мной была не болезнь и не ошибка — совершенный механизм. Что-то настолько же сложное и впечатляющее, как фасеточные глаза стрекозы, как усики тавианских удильщиков, как система навигации пчёл. Простое и гениальное — естественное.

У меня в груди спёрло дыхание от одного только ощущения, что мне позволено видеть это чудо, быть рядом. Возможно даже… прикоснуться?

Повинуясь импульсу, я сделал шаг вперёд и толкнулся щекой в его ладонь. Антон не отдернул руку.

По моему телу пробежала волна тепла. Я не знаю, как описать весь тот коктейль эмоций, который я чувствовал в тот момент. Мне было страшно, но сладко. Я чувствовал какое-то притяжение, словно бы к чему-то родному, чему-то, что меня понимает.

Чему-то, что тянется навстречу.

Я накрыл его ладонь своей, закрыл глаза и выдохнул. А когда открыл, лицо Антона было передо мной близко-близко. Опасно близко.

Тёмные глаза должны были, наверное, внушать страх, но всё, о чём я мог думать — это то, как мне хочется смотреть в эту бездну и чтобы бездна смотрела на меня в ответ. Я не боялся упасть и утонуть, я этого хотел, я на это рассчитывал.

Каждое прикосновение ощущалось как бриз в жару, как капля воды в пустыне, и напиться было невозможно. Моя рука скользила по его груди, обвивала шею, а ладонь словно кололо искрами, и я ни за что на свете не смог бы заставить себя отнять руку, отстраниться от него — я мог только стать ближе.

Его дыхание пахло темнотой и временем, и звёздами, и чем-то, что было совершенно невозможно познать, но мне нужно было познать. Срочно.

И я познал — я упал в него, как кидается в водопад спятивший самоубийца, безрассудно, не оглядываясь.

И на этот раз он меня не остановил.

Я не могу сказать, что со мной происходило в этот момент. Был ли это религиозный экстаз? Припадок? Потеря контроля?

Я целовал его так, будто хотел поглотить и быть поглощённым, словно искал способ сделать мои атомы ещё ближе к его атомам.

Было ли это разумно? Было ли это безопасно? Я чувствовал кровь на своих губах, вероятно, свою собственную, но мне было всё равно.

А ещё я чувствовал его руки — неожиданно крепкие для того, какими тонкими они были. Они скользили по моей шее, сжимали мою талию, зарывались в мои волосы, они обвивали меня, сжимали, обнимали, ласкали, и я никогда, никогда ещё не чувствовал себя настолько на своём месте в этой Вселенной.

Мои руки изучали его тело, но не ради исследовательского интереса — я просто хотел запомнить каждую впадину и бугорок, насладиться каждым миллиметром, потому что желание касаться Антона затмило абсолютно все остальные желания в моей голове.

В этот момент я любил его, я вожделел его, я не мог представить большего счастья, чем раствориться в нём и дать ему раствориться в себе.

Я не знаю, как это прекратилось. В один момент я как будто парил над землёй в его объятьях, а в следующий уже оказался на другой стороне комнаты.

В ушах звенело:

— Арс, твою мать, какого хуя!

Я проморгался и понял, что кроме нас в комнате ещё находился Дима Позов. Я не знал, когда он вернулся.

Когда я пришёл в себя, я с трудом, но всё же смог понять, что в какой-то момент нашего с Антоном чувственного единения Дима принёс аппаратуру, стал свидетелем того, что счёл неподобающим, и сделал что-то, чтобы разнять нас. Но что?

— Это вообще прототип! — продолжал греметь голос Позова. — Ты хоть понимаешь, сколько протоколов ты нарушил? А сколько протоколов я нарушил?

Прототип… чего?

Антон с утробным клёкотом вытащил из своей лопатки шприц и швырнул его на другой конец комнаты. Ингибитор! Неизвестно, помогло вещество или неожиданный укол, но что-то из этого помогло снять наваждение.

Теперь, когда чувства и, что важнее, разум ко мне вернулись, я не мог понять, почему позволил себе такую глупость, и главное — как мне теперь предполагалось смотреть в глаза Антону. Он, должно быть, презирал меня за то, как я себя повёл, стоило нам остаться наедине.

Я попытался сделать шаг к двери, но Позов пригвоздил меня к стене взглядом:

— Сядь. И объясни мне, какого хера тут происходит.

Впереди нас ждал не самый приятный разговор.