Morning sickness (Утренняя болезнь)

Будильник звонит, когда он сидит на подоконнике и выкуривает уже третью сигарету.

Чуя отключает его не сразу. Несколько минут он просто смотрит на раскинувшийся внизу город, и только когда писк телефона становится просто невыносимым протягивает руку и нажимает на кнопку.

Спальню сразу накрывает могильная тишина.

Чуя кидает тлеющую сигарету в пепельницу и спускается на пол.

Электронные часы, стоящие на прикроватной тумбочке, показывают шесть утра. Слишком рано для работы, слишком поздно, чтобы ложиться обратно.

Он зевает, не заботясь о том, чтобы прикрыть рот, и медленно бредёт на кухню.

Дверь приоткрыта, будто приглашая его к завтраку.

Чуя думает, что стал совсем рассеянным, раз забыл её закрыть, но приглашение принимает и скорее вползает, чем входит в комнату.

Он спал, но чувствует себя уставшим. Вечная проблема всех, кто привык засыпать поздно или не спать вообще.

Эту проблему он делит со своим сожителем с того самого времени, как они только начали встречаться.

Если Чуя ещё мог вести образ жизни нормального человека, то работа Рюноске была настолько специфической, что выполнить её он мог только ночью.

Так и получалось, что, когда один вставал, второй ложился спать, и наоборот.

Чуя берёт банку кофе из шкафчика и по привычке достаёт две кружки, предаваясь воспоминаниям.

Иногда их расписания всё же совпадали, и тогда они оба заливали в себя по паре кружек кофе, чтобы не заснуть во время каких-нибудь переговоров. Или, в случае Рюноске, засады.

По-началу Рюноске пил только энергетики, но Чуя быстро привил ему хороший вкус в выпивке, даже безалкогольной. Кофе, может, тоже не слишком полезно, но гораздо лучше этой искусственной гадости.

Чуя усмехается и скорее рефлекторно, чем осознанно всыпает в одну из кружек — белую с чёрным котом — пять ложек сахара.

Он тупо смотрит на белую россыпь на дне, и слышит в ушах возмущённое:

— Это не пять тонн, это пять ложек.

Они любили подшучивать друг над другом на эту тему. Чуя любил. Особенно, когда Рюноске начинал ворчать, что пить кофе без ничего — это «грех больший, чем предательство Иисуса Иудой».

По мнению Чуи, грех — это добавлять столько сахара, что от кофе остаётся одно название, но он-то ничего на эту тему не говорит.

Чуя моргает и, наконец, отмирает.

Кофеварка, которую он сам не помнит, когда включил, пищит, оповещая о готовности напитка.

Он разливает его по кружкам и снова застывает, смотря на тонкую пелену пара, кружащегося над горячей жидкостью.

Рюноске всегда мёрз.

Говорил, что так и не отогрелся после жизни на улице.

Из-за этого они не открывали окон даже когда погода была достаточно тёплой, чтобы ходить в майке.

Чуя всегда отдавал ему кофе сразу после приготовления, чтобы не успело остыть, а затем с интересом наблюдал за тем, как Рюноске осторожно, будто кошка, пробует его языком, стараясь не обжечься.

Кружка с чёрным котом ещё горячая, когда Чуя молча выливает напиток в раковину и включает воду.

Он наблюдает за тем, как белые, ещё не успевшие раствориться кристаллы исчезают в сливе, и думает, что они похожи на песок в песочных часах. Только их нельзя вернуть и ссыпать обратно.

Он выпивает свою порцию гораздо быстрее, чем следовало бы. Его не волнует, что язык неприятно тянет от высокой температуры напитка, а по горлу будто иглой прошлись.

В голове проясняется и смутные образы отходят на второй план.

Чуя почти кидает кружку в раковину. У него теперь их слишком много, поэтому о сохранности дешёвой керамики он может не беспокоиться, как и о мытье посуды. Если будет настроение, сделает это вечером, когда вернётся домой, если нет — просто добавит к ним ещё парочку.

Его неаккуратность заканчивается тёмным пятном на светло-серой, почти белой столешнице.

Чуя открывает один из шкафчиков, нависающих над ним массивными дверцами, и берёт одну из множества запечатанных коробочек с салфетками.

Когда-то, когда Рюноске упорно отказывался пользоваться хоть чем-то, что могло облегчить его состояние, Чуя купил ему одну «в подарок» и потом долго доказывал, что кашлять в руку — это негигиенично, неправильно и для мафиози как-то не пристало.

К его огромной досаде, вняли ему только когда он упомянул Дазая. Пришлось приврать, что этот суицидник недоделанный очень ценит, когда люди способны позаботиться о себе.

Только огромная сила воли и любовь к Рюноске не позволила Чуе разболтать, что их боссу однажды пришлось привязывать этого придурка цепью к кровати, чтобы тот хотя бы сироп от кашля выпил.

Он использует пять салфеток, чтобы вытереть столешницу начисто.

Привычку их считать он завёл не так давно, неделю назад, кажется? Рюноске стал использовать гораздо больше, чем обычно, и так как привычки применять их для не совсем приличных вещей его парень не имел, пришлось устраивать ему допрос.

Они тогда впервые поссорились. И раньше случалось, но не настолько серьёзно. Не с его стороны.

Чуя выкидывает салфетки в мусорную корзину под раковиной и, немного поколебавшись, всё же берёт в руки губку и поливает её моющим средством.

Рюноске начал кашлять кровью.

Внезапно, из ниоткуда, просто начал отхаркивать вместо слюны вязкие красные комки.

Ему он говорить даже не собирался, засранец.

Чуя сжимает губку слишком сильно, и его руку окутывает белая пена. Он включает горячую воду, немного убавляет температуру и принимается за мойку посуды, пытаясь заглушить горькие мысли.

«Это бессмысленно,» — передразнивает он про себя Рюноске, представляя его голос более писклявым и мультяшным, чем он был на самом деле.

Он всё ещё злится, всё ещё не может простить ему молчания о чём-то настолько важном.

Он хочет услышать его снова, даже если Рюноске опять скажет, что он зря тратит на него своё время.

Кружки кончаются слишком быстро, чтобы он успел забыться.

Чуя протирает их полотенцем и ставит на место, и только тогда смотрит на круглые старомодные часы, украшающие кухонную стену.

Ох, кажется, он опоздает.

Не важно. Всё равно никто ему ничего не скажет.

Он вздыхает, настолько тяжело, будто само существование в этом мире обременяет его, и неспешно бредёт обратно в спальню.

Шкаф наполовину пуст со вчерашнего дня.

Чуя долго тянул с тем, чтобы разобрать скопившиеся вещи. Несколько дней он напоминал себе об этом и столько же отводил взгляд, нарочно «забывая» об этом деле.

Среди вороха цветных рубашек официальные костюмы выделяются траурным пятном. Большинство из них неполные. Где-то недостаёт верха, затерявшегося в куче нестиранной одежды, где-то — низа, брошенного им где-то в доме после очередного утомительного дня.

Чуя берёт единственный целый комплект, мятый до невозможности, и надевает его, путаясь в пуговицах.

Это забавно, даже смешно, потому что обычно на свой внешний облик всё равно было Рюноске. Он мог месяц игнорировать стирку, просто меняя рубашки на точно такие же. И то, только потому, что на белом хорошо выделялись пятна грязи.

Когда они съехались, Чуе даже пришлось установить правило, по которому вся одежда стиралась хотя бы раз в неделю. Иначе, как он подозревал, Рюноске создал бы в ванной целую гору из перепачканных вещей.

Рубашка в костюме слишком белая и слишком чистая.

Чуя накидывает сверху жилет и прикрывает остатки белизны пиджаком. Теперь наверху только воротник, маленькое пятнышко света в мире чёрного.

Рюноске шли светлые цвета. Они оттеняли его кожу, делали его почти эфемерным, призрачно неуловимым, как дым.

Казалось, что он может развеяться от одного прикосновения, и Чуя любил скользить ладонью вдоль его тела, чтобы убедиться, что он никуда не исчезнет, что он реальнее, чем кажется.

Чуя проводит рукой по отражению в зеркале и прикрывает глаза, воскрешая в памяти тепло его кожи. Он чувствует под пальцами выпирающую кость запястья, слышит хриплое:

— Ты снова за своё, — и вдыхает еле заметный аромат лекарств, смешанный с кровью.

Видение настолько явное, что Чуе кажется — ещё немного, и Рюноске, раздражённый, отпихнёт его в сторону и, закатив глаза, уйдёт в другую комнату. «Наслаждаться чтением без домогательств», как он любил говорить, когда Чуя, по его мнению, становился слишком «прилипчивым».

Но в комнате только он и воспоминания, с которыми невозможно остаться навсегда.

Чуя выдыхает, смотрит на самого себя слезящимися глазами и поджимает губы.

Надо на работу. Ему. Заняться чем-нибудь, отвлечься, погрузиться в чужие проблемы. По дороге взять ещё кофе, но дешёвого, такого, чтобы аж тошнило.

С физической болью справится легче, чем с тем, что происходит сейчас.

Он хватает телефон, игнорируя кошелёк, и засовывает его в карман брюк. Для езды на мотоцикле денег не надо. В крайнем случае, одолжит. У мафиози приятелей в городе много, а у Портовой Мафии — так особенно.

Чуя закрывает окно, ненадолго задерживаясь взглядом на дороге, по которой, как муравьи, уже сновали машины.

Слишком людно. Обычно он выходит раньше.

Выходил. Последние дни он еле находит в себе силы и желание покинуть квартиру.

Чуя поднимает с пола шляпу, отряхивает её от пыли и небрежно опускает на голову. Затем, немного подумав, он кидает её на кровать. Настроения прихорашиваться нет, а позволить себе носить такой ценный предмет как попало он не может.

У входной двери он снова задерживается.

Сначала он ищет туфли среди множества тапочек с забавными мордочками. Он должен был вчера убрать в пакет все лишние, но захотел спать и решил, что сделает это сегодня. Не сделал. Как и другие три дня, когда говорил себе то же самое.

Обувь находится в углу прихожей. Похоже, он отставил её туда, чтобы не потерять, и забыл про это.

Закончив одеваться, Чуя берёт с крючка ключи и спотыкается об круглый пузатый пакет, доверху набитый вещами. Рядом с ним стоит ещё несколько таких же.

— «Пора идти,» — убеждает он сам себя, но садится на корточки и развязывает узелок на одном из них.

Внутри — ворох белых рубашек с кружевной отделкой и один плащ, похожий на чёрную дыру в центре чистого листа.

Чуя берёт его в руки и сжимает ткань пальцами, оглаживает её, будто любовника.

Таких у Рюноске было несколько, но на работу он надевал только этот. Вроде как, ему его Дазай подарил, когда приглашал в мафию. Чуя не спрашивал, просто знал, что для Рюноске эта тряпка чуть ли не важнее жизни.

Кровь на ней было почти не видно, и когда он стал пристальнее следить за поведением Рюноске, то понял, что именно это свойство своей одежды он использовал, чтобы скрывать своё ухудшившееся состояние.

Ругаться Чуя не стал. Слишком мало времени было им отведено, чтобы тратить его на споры. Он просто начал постоянно быть рядом.

Рюноске даже не выдержал однажды, обругал его и сбежал на целый день к агентству, их заклятым врагам, чтобы побыть в относительном одиночестве.

Чуя долго смеялся, когда потом выслушивал жалобы Дазая. Оказывается, Рюноске в своём желании уединения игнорировал даже своего любимого бывшего наставника.

Он кладёт плащ обратно минут через десять. По крайней мере, так они ощущаются.

Чуя знает, что в его действиях нет смысла и что никакого облегчения они не принесут, но не может перестать повторять этот маленький ритуал каждое утро, когда подходит к груде скопившихся пакетов.

Когда-нибудь он передаст их Гин.

Может быть, когда в груди перестанет сжимать от вида не-его одежды.

Он, наконец, поднимается и выходит из квартиры.

Чуя запирает её на ключ, сдерживая желание сказать в пустоту: «Я скоро вернусь». На полпути вниз по лестнице телефон в кармане вибрирует, и безлюдный подъезд заполняет мелодия какого-то классического оркестра. Он обычно под неё пил, и иногда засыпал, когда устраивал себе и Рюноске романтический вечер.

Чуя отвечает на звонок удивительно равнодушным:

— Да, босс?

Похоже, его отсутствием озаботилось само высшее начальство.

— Чуя-кун, — звучит в трубке вкрадчивый голос, немного даже взволнованный, если его слух не обманывает, — ты ещё дома?

Чуя медлит с ответом, хотя понимает, чего ему это может стоить.

— Я… да, босс. Прошу прощения, не думаю, что я успею вовремя.

Босс молчит. Чуя не знает, что он обдумывает, но отмечает, что даже если от него решат избавиться, его это только порадует.

Наконец, Мори Огай говорит:

— Чуя-кун, мне кажется, тебе стоит взять отпуск.

— Вы справитесь без меня?

Он себя не переоценивал, но по праву считал, что занимает важное место в иерархии Портовой Мафии.

— Думаю, Коё-кун временно возьмёт на себя твои обязанности.

— …спасибо. Передайте сестрице мою благодарность.

— Конечно. Отдохни, Чуя-кун, и… соболезную.

Чуя не отвечает. У него в горле сохнет от резкого напоминания о том, что всё взаправду.

О, он не обманывался насчёт случившегося, но ради себя пытался хотя бы дома притворяться, что всё по-прежнему.

— Спасибо, — выдавливает он из себя через минуту. О времени ему сообщают секунды, отсчитывающиеся на экране телефона.

Кажется, босс говорит что-то ещё, но Чуя не слышит из-за звона в ушах. Он чувствует огромное желание сбежать подальше от людей, от напоминаний, живых и не очень, о том, что ещё недавно в этом мире существовал важный ему человек.

Звонок прекращается.

Чуя прячет телефон в карман и продолжает спускаться.

Пусть планы на день и поменялись, он всё равно собирается взять себе кофе.

А потом он поедет на кладбище. Возьмёт цветы и статуэтку из тех, которые Рюноске коллекционировал, и навестит старых друзей.

Он привык хоронить близких, так что на том свете у Рюноске будет хорошая компания.

Чуя достаёт из внутреннего кармана пиджака сигарету и зажигалку.

Он заполняет лёгкие горьким дымом и рассеянно наблюдает за тем, как серые кольца растворяются в пасмурном небе.

Акутагава Рюноске станет последним могильным камнем на кладбище дорогих ему людей.

Потому что Чуя больше не собирается ни к кому привязываться.