Призрак моих снов

Эггзи падает в сон, словно в бездну. Только что он никак не мог улечься удобнее, ворочаясь с бока на бок, и то пытался взбить кулаком подушку, казавшуюся слишком жесткой, то боролся с колючим одеялом. Так всегда бывает, когда пытаешься заснуть. Особенно когда пытаешься заснуть ради очень желанного сна. В ушах все еще стояли крики Дина, а в горле — застарелая злость, и Эггзи уже отчаялся уснуть.

А потом Эггзи не помнит ни о жесткой подушке, ни о чертовом Дине.

Сны живут по своим законам и любят выворачивать реальность наизнанку, выкидывая важные вещи из памяти и подчеркивая глупости. Но Эггзи не знает, что это сон. Он просто дышит густым туманом, какой бывает только за городом, и бредет в полумраке в поисках чего-то очень важного, но забытого.

Он обязательно должен найти это. Он не знает, что именно «это», и зачем оно так ему нужно, но это очень важно. В тумане много голубого и синего, и хочется протянуть руку, зачерпнуть воздух словно воду.

Он поднимает ладонь — и чувствует теплое прикосновение, уверенное и такое правильное, что все тревоги и смутные страхи развеиваются, отпуская горло. Призрак выступает из тумана ему навстречу — он видит только яркие и ясные глаза, а все остальное смазывается дымкой, словно губкой, зыбкое и неверное, но это не имеет значения. Призрак — самое правильное и прекрасное, что только может случиться, и губы у него неожиданно (неизменно) нежные, и они целуются, глотая облепляющий их туман, и Призрак что-то ласково гудит ему в рот, и улыбается, и манит за собой, и он, конечно же, идет, а потом ловит за руку и снова целует.

Они падают. Несутся сквозь туман, это словно прыжок с парашютом без парашюта. Они смеются, потому что это страшно так, что не хватает воздуха, и прекрасно настолько, что хочется кричать. И он восторженно кричит, и Призрак вторит ему, и эхо подхватывает их и швыряет вверх. И теперь они летят. Под ними проносится город, это Лондон, искаженный туманом и красной луной. Он чувствует тепло Призрака рядом, и это самое лучшее и самое главное в этом мире.

Эггзи просыпается от будильника и стонет, пытаясь поймать рассыпающиеся обломки сна. Ему ужасно хочется, чтобы этот полет на двоих над потусторонним Лондоном длился и длился, и просто необходимо снова услышать смех Призрака, но сон уже распался, рассыпался, и у Эггзи остались только смутные, но сладкие воспоминания о нем. Как и всегда.

Эггзи уже и не помнит, когда начались эти сны. Ему кажется, что он видит своего Призрака всю жизнь.

Может быть, все так и есть.

Эггзи не знает его имени, хотя оно порой вертится на кончике языка — искристое и колкое, бесконечно знакомое, такое простое и правильное, что рвется из груди. Может быть, иногда Эггзи называет его — но только во сне, ускользающем и гулком. Просыпаясь, Эггзи силится вспомнить, пытается поймать рассыпающийся на осколки образ, и это почти больно. Просто невыносимо.

Эггзи не знает его имени, и потому называет Призраком.

Наверное, из-за того, что Призрак, порой такой близкий и такой реальный, если присмотреться, вдруг дрожит рябью и смазывается, становится нечетким, совершенно нереальным, таким фантастическим. Эггзи старается запомнить его лицо — и у него почти получается. Иногда Эггзи нравится думать, что его Призрак — потомок какой-то аристократической семьи, может быть, даже принц (это было бы забавно). По крайней мере, Эггзи всегда считал представителей высшего класса именно такими, скуластыми и носатыми, с пронзительным, сильным взглядом.

Но чаще Эггзи уверен, что не узнал бы своего Призрака в толпе, если бы тот существовал в реальности. Если бы.

Они выросли вместе — в снах, которые снились Эггзи далеко не каждый день и не всегда запоминались. Но после всякого из них Эггзи, просыпаясь, чувствовал — это был сон про его Призрака, и это делало новый день лучше.

Когда Эггзи был ребенком, призрак стал ему странным другом в этих зыбких снах, таких реальных и таких ненастоящих. Обычно у детей бывают воображаемые друзья, а у Эггзи был его Призрак, друг-из-снов, с громким смехом и горячими ладонями. Они часто бегали, держась за руки, по снам Эггзи. Иногда это были закоулки района, в котором вырос Эггзи, а иногда — какие-то поля и лес, где было так интересно лазить по деревьям, строить шалаши или пытаться поймать какого-то неуловимого яркого зверька.

Тогда они часто рассказывали друг другу сказки — нелепые и абсурдные, как всякая детская фантазия. Эггзи не помнил ни слова, проснувшись, но и через годы знал, что в тех снах они с Призраком много смеялись.

Когда Эггзи был подростком, они с Призраком долго молчали, сидя бок о бок и проводя свои ночи в неизведанных мирах, где луна была огромной и алой, словно мамино выходное платье. Эггзи хотелось сказать так много своему Призраку, но он не помнил, раскрывал ли хоть когда-нибудь рот ради рассказа, и, проснувшись, лишь видел на внутренней стороне век отпечатавшийся в тумане силуэт своего давнего друга.

Если Эггзи засыпал, давясь плачем, Призрак без слов обнимал его, и это было правильно и хорошо.

Если Эггзи засыпал, сияя от радости за свои достижения, Призрак просто улыбался ему в ответ.

А потом Эггзи вырос и узнал, что у его Призрака завораживающий голос, низкий и густой, словно патока, и отголоски его песен теперь преследуют Эггзи и наяву, волнуя и сводя с ума. Что за фантазия подарила Эггзи такое мучение, сладкое и ускользающее? Говорят, во сне мозг ничего не выдумывает и все образы берет из памяти. Где и когда Эггзи встречал такого человека, где и когда умудрился услышать что-то, подобное этому голосу, и откуда он может знать эти песни, слова которых роятся в голове после пробуждения, полузабытые и все же такие реальные?

Эггзи смотрит на Призрака, свое наваждение, приходящее к нему столь часто — и реже, чем хотелось бы — и отшучивается на ехидные подколки, содержания которых не сможет вспомнить, как бы не захотел. Его Призрак стал остер на язык, но нежен в прикосновениях — мимолетных и волнующих, остающихся на коже даже после наступления утра.

Эггзи — черт возьми, всегда был — влюблен в своего Призрака.

Оказывается, Призрак безумно вкусно целуется. Эггзи, конечно, не удивлен. Тот, у кого медовый голос, отдающийся сладкой дрожью в позвоночнике, не может не быть упоительно вкусным, и Эггзи целует его, снова и снова, не желая отпускать, и Призрак ругается, но не всерьез, и Эггзи уверен — они оба не хотят, чтобы ночь кончалась.

Просыпаясь, Эггзи стонет и обреченно запускает руку в пижамные штаны, а на губах все еще горят сладким огнем чертовы поцелуи из чертовых снов.

Будь эти сны прокляты.

Эггзи их ненавидит, скуля в подушку, когда они кончаются. Эггзи их обожает, когда они наконец возвращаются.

Эггзи боится, что однажды Призрак не придет к нему.

Но Призрак просто приходит к нему в реальности.

Эггзи не может поверить своим глазам. Это чертов сон, думает он, это все сон — и Гарри Харт, спасший его от тюрьмы и от шавок Дина, и загадочный Кингсмэн, и эта казарма, и этот парень среди остальных кандидатов, высокий, скуластый, с надменный взглядом. Это, несомненно, сон.

Вот только Эггзи никогда не понимал, что находится во сне, когда видел Призрака. Для этого ему надо было проснуться, упустить желанный прекрасный сон и встретить хмурое утро. Прийти в себя в обезьяннике? Очнуться от совершенно невозможного, фантастического сна наконец.

Честно говоря, Эггзи не хочет просыпаться. Он все косится на этого парня и, черт возьми, узнает его. Пропуская мимо ушей половину инструктажа Мерлина, Эггзи вглядывается — и да, да, да, это именно то, ускользающее столько лет лицо. У Призрака действительно острый пронзительный взгляд и породистый нос, и выдающиеся скулы, и вьющиеся волосы, а еще он высокий как жердь и одет как чертов принц, сбежавший из элитного колледжа.

Эггзи больно дышать.

Мерлин называет его Чарли, и Призрак почему-то смотрит Эггзи в прямо глаза, и это словно удар в солнечное сплетение. Эггзи мысленно пробует имя на вкус. Оно скользит по языку и щекочет нёбо. Это, черт возьми, именно оно. То самое — эхом звучащее во снах и не поддающееся по пробуждении, волнующее изнутри и вечно ускользающее. Вот оно. Здесь. Эггзи вцепляется в него и мысленно повторяет.

Чарли-Чарли-Чарли.

У Эггзи шумит в ушах, он чувствует себя потерянным идиотом. Это точно сон, жуткий и прекрасный одновременно.

— Эгги? — услышав Рокси, Призрак — облаченный в плоть и надменный — обращается к Эггзи сам. У него низкий голос, сочащийся пренебрежением. С первых его слов Эггзи понимает, что Призрак — Чарли, его-зовут-Чарли — высокомерный говнюк и сволочь.

Он не сводит с Эггзи взгляда. От этого хочется кричать, но Эггзи сцепляет зубы и острит.

У Чарли именно тот голос — из проклятых снов, который звучал в ушах наяву, это именно он, черт возьми, и у Эггзи больше не остается сомнений. От этого становится жутко и странно, и больно, и Эггзи сам не понимает, хочет ли он проснуться от этого сна — или скорее заснуть, чтобы сбежать от стольких открытий.

С тех пор Призрак (Чарли, Чарли-Чарли-Чарли) Эггзи больше не снится. Они проходят эти бесконечные изощренные испытания Кингсмэн бок о бок. Чарли желчная сволочь и постоянно подкалывает Эггзи, и выбешивает, и просто выводит из себя, и порой Эггзи готов свернуть ему шею, но по ночам в его снах нет ничерта, кроме тумана, и просыпаясь, Эггзи до смешного рад видеть этого злобного мудака.  

Когда Чарли проваливается, Эггзи одновременно рад и расстроен. Призрак так и не появляется в его снах.

Они встречаются после Дня В — и оба очень профессионально делают вид, что эта встреча абсолютно случайна. И что не было никакого Дня В, и Кингсмэн тоже не было. Мир вокруг натужно возвращается к подобию нормальной жизни, а они стоят друг напротив друга посреди улицы, и вывеска бара очень ненавязчиво светится совсем рядом с ними.

Эггзи смотрит в глаза Чарли долго, чертовски долго. Тот молчит, и свет и тени вечернего города причудливо ложатся на его лицо, искажая черты словно во сне.

— Выпьем? — спрашивает Эггзи через, кажется, целую вечность, хрупкую и замерзшую. Словно что-то разбивается от его голоса, и Чарли коротко кивает, втягивая голову в плечи и горбясь:

— Выпьем.

Они пьют пиво, на удивление неплохое, и молчат, молчат, молчат. Чарли бросает на Эггзи странные взгляды и сам идет еще за парой пинт, а Эггзи не отводит от него глаз, не скрывая этого. Он все вглядывается, жадно ищет что-то, что было знакомо с детства, что всегда было с ним, приходило во снах, волновало или успокаивало, поддерживало в тяжелые времена и раззадоривало в хорошие.

Словно Эггзи сомневался в том, что Чарли — это его Призрак. Словно не поверил в это в первый же день, просто приняв за очередную странность сна. Призрак здесь, вот он, косится со странной тоской в глазах, так бесконечно знакомо чуть склоняет голову к плечу, абсолютно правильно переплетает пальцы. Призрак здесь, реальный и настоящий, его зовут Чарли, и это не сон.

Это не сон.

И Эггзи просто подается вперед, хватает Чарли за воротник, тянет на себя и целует, чуть не столкнув локтем кружку со стола. Неважно. Чарли замирает, и Эггзи ждет, что сейчас тот ему врежет, но этого почему-то не случается.

Чарли отвечает. Это больно, жарко, упоительно, очень сильно и хорошо. На вкус Чарли как пряный мед с примесью хмеля, и это именно так, как и должно быть. Как во сне. Эггзи не хочет останавливаться, но они все же отстраняются друг от друга, опьяненные и ошалело улыбающиеся, и пиво тут совсем ни при чем.

А потом Чарли срывается.

— Я схожу с ума, — говорит он низко и хрипло, торопливо отпивает пива, — я, блядь, схожу с ума, и это совершенно невыносимо. Я больше не могу.

Эггзи молчит.

— Ты снишься мне, — Чарли хватается за голову, ерошит волосы. — Ты снишься мне целую вечность, приходишь ко мне во сны, сколько я себя помню. Это так глупо и безумно, я понимаю, да, но я узнал тебя с первого взгляда еще там, в Кингсмэн, хотя не знал твоего имени, а сны смазывали твое лицо перед глазами, когда я просыпался. Но я узнал тебя сразу же и был абсолютно уверен, что я чокнулся.

Эггзи смотрит и молчит.

— Это просто нечто невероятное и невозможное, — говорит Чарли, нервно скользя взглядом по Эггзи. — Я понимаю, что это звучит охренеть как тупо.

Он усмехается, горько и в то же время жадно. У него горят щеки, и он такой красивый в этот момент, открытый и обнаженный душой, вздрагивающий и живой. Эггзи смотрит ему в глаза.

— Но это давно должно было случится, мать его, — заканчивает Чарли.

Эггзи понимающе кивает. «Это» — и поцелуй, и их встреча, и то, что сон стал реальностью, Эггзи знает это. Эггзи думает об том же. Он с осторожностью тянется, легко касается ладони Чарли, скользит по длинным пальцам.

Эггзи смотрит Чарли в глаза, и это словно сон. Но, конечно же, это не сон. Какое счастье, что не сон.

— Я не согласен, — говорит Эггзи, и Чарли ощетинивается, сжимает губы и смотрит зло и потерянно, пытается отдернуть руку, но Эггзи держит крепко и улыбается. — Это ты приходишь ко мне во снах.

Чарли удивленно раскрывает рот.

— Больше не уходи, — серьезно просит Эггзи и снова его целует.