Цирк уродов

Наш цирк торчал в этом паршивом городишке уже который день. Я говорю «наш цирк», хотя какой он, к дьяволу, наш. Это мы — его. Принадлежим цирку. И его хозяину. Толстому Гарри. От одного имени тошнота к горлу. Или это от помоев, которыми он нас кормит? Но… хотя бы кормит. Потому что зависит от нас. А мы от него. Но это не значит, что я готов хоть когда-то простить ублюдку эти в буквальном смысле нечеловеческие условия. Сам-то он спит пусть и в клоповнике, но в тёплом клоповнике, который тут называется таверной. А нас, несмотря на позднюю осень, держит в промёрзлом фургоне, в котором приходится ютиться, и жаться друг к другу всю ночь, чтобы не околеть к утру окончательно. Не то чтобы это доставляло удовольствие. Даже мне.

Хотя, может, кому-то и доставляет — вон Стивен до сих пор то и дело пытается сунуть свои бледные синюшные руки под убогий, в лучшие свои годы красный балахон, в который заворачивается Женевьева. Её имя значит «белая». Но какая она, к чёрту драному, белая? Она рыжая, но если бы не уродующий её шрам через всё лицо, от которого один её глаз стал выше другого и перестал до конца закрываться, она бы ни за что не попала к нам. В цирк уродов Толстого Гарри. Хотя сам он зовёт себя Великолепным.

Да, мы уроды. Все вместе и каждый в отдельности. А ещё мы умеем показывать несложные трюки, потому что просто на уродов смотреть уважаемой публике не так интересно. Да и делать бывает подолгу нечего. С тоски я научился крутить сальто и ходить колесом. Это вызывает обычно волну веселья у этих отродий, то есть, зрителей.

Они пытаются кидать мне палки в надежде, что я стану их ловить зубами. Чтоб их черти разодрали. Всех. Всех… от мала до велика. Я ненавижу людей. Чем я виноват, что стал покрываться волосами? Куда сильнее, чем все мужчины. Чёртовы волосы лезли и лезли так, что вскоре на лице остались видны только глаза и низкий лоб. Да и по всему телу их тоже гораздо больше, чем можно считать обычным. Нормальным. Даже с натяжкой. И вот, когда родители стали уже всерьёз опасаться, что меня признают оборотнем и сдадут Церкви вместе с ними на растерзание, в посёлок, где мы жили, явился Толстый Гарри. Я был бы возмущён решением продать меня ему, если бы не слышал, как мать шептала отцу прошлой ночью:

— Ты только сделай так, чтобы ему не было очень больно. Грех-то какой, грех-то, Господи…

— Молчи, дура. Сама спуталась с каким-то нечистым, а теперь боишься, что я решил убить это исчадье? Давно надо было… Я б и тебя прибил. Но кто тогда будет тут стряпать и греть мне постель? Может, ещё родишь, на этот раз человека.

Поэтому такой шанс можно было считать спасением. Вряд ли я нашёл бы в себе тогда силы противостоять отцу. Вопреки его подозрениям, я, скорее всего, был-таки его ребёнком — он и сам недалеко от лесного зверя ушёл, просто во мне это проявилось ещё сильнее.

С тех пор я оказался здесь, где уже работали Женевьева и Стивен. Стивен был и вправду странным малым, хотя уж не мне говорить о странности. Если бы я не знал, что он абсолютно безобиден, а зубы длинные себе приделывает перед представлениями, кое-как зажимая под губой, так, что они иногда вываливаются — я бы тоже его побаивался. Мертвенно бледный, с белыми висящими паклей волосами и красными, словно кровавыми глазами. Я спрашивал, всегда ли он был таким. Говорит, всегда. Ещё и на солнце находиться подолгу не может — кожа краснеет и шелушится, делая его вид ещё более отвратительным. Я слышал страшные истории о вампирах — те отличались жуткой силой и могли обращаться в летучую мышь. Ничего такого Стивен не умел, иначе давно смылся бы отсюда и не голодал, и не мёрз вместе с нами, скитаясь по раскисшим дорогам между городами и сёлами, одно мрачнее и гаже другого. Зато он научился показывать несколько карточных фокусов. Гарри раздобыл для него потёртую шляпу и плащ, который Женевьева украсила вышитыми жёлтыми звёздами. Он сошёл бы у нас за фокусника, если бы периодически не ронял вперемешку зубы, карты и вообще всё, что попадало в его тонкие слабые пальцы. Так что он был у нас, скорее, клоуном. Несмешным клоуном несмешного цирка.

Гораздо лучше у них получалось на пару с Женевьевой разыгрывать сценку о девице и упыре. Для этого лицо Женевьевы приходилось скрывать под капюшоном. Фигура у неё была всё же ничего, хоть и больно тощей. Ещё бы, на таких-то харчах. Но им с грехом пополам удавалось изобразить драматизм, когда Стивен крался за «девицей», а после хватал её и выпивал кровь с леденящим душу смехом. Который, правда, приходилось изображать мне из-за стенки — у самого Стивена для этого был на редкость тихий и невыразительный голос. А вот Женевьева довольно натурально орала и умоляла пощадить её, а после притворялась мёртвой. Но потом вставала и раскланивалась — надо же было убедить зрителей, что всё «понарошку». Мы и так с трудом избегали внимания Братьев, тут и там ищущих дьявольский след. Ничего в нас дьявольского не было, кроме невезения. Впрочем, в удачные дни в шляпу Толстого Гарри падали медяки, а то и мелкое серебро.

Что до Женевьевы, то вообще она обычно изображала ведьму. В самом деле, с такой-то жуткой внешностью. Когда я впервые её увидел — чуть сам не обоссался. Я говорил, что плохо воспитан? Ну да сами видите. Что взять с «Собаки». Собачья жизнь, собачьи разговоры. Так вот. Женевьева была ужасна. Её перекошенное лицо вызывало оторопь, и только проведя с ней достаточно длительное время, я перестал вздрагивать, натыкаясь на неё по вечерам.

Однажды она рассказала свою историю — ничего необычного. Рыжая, когда-то симпатичная девчонка из бедной семьи, приглянулась местному бургомистру. А когда не захотела быть осчастливленной в свои тринадцать его любовью, то полетела вниз с моста, головой прямо на камни. Помереть ей не посчастливилось, а когда она пришла в себя, запуганные родители молча выхаживали её ещё много месяцев.

После поползли слухи, что под мостом тролли забрали настоящую Женевьеву, а на её место подсунули ужасную ведьму — настолько деформировалось её лицо, разделённое на неровные половины длинным фиолетово-красным шрамом, перемешавшим черты. Ну а дальше история была схожей с моей. Понятное дело, что характер у нашей ведьмы был не сладким. Но Стивен не сдавался, очень смешно добиваясь её внимания. Хоть что-то скрашивало наши дни. Ругань девушки, которая заставила бы покраснеть даже портовую шпану, и его тихие увещевания обычно заканчивались звонкой затрещиной, после которой он уползал куда-нибудь, чтобы переварить впечатления. Я не лез, а вот Гретель иногда защищала его, пытаясь утихомирить Женевьеву.

Гретель была… всё же была, а не был. Карлицей. И да, у неё росла настоящая бородка. Правда, не столь заметная, как нужно по мнению хозяина, поэтому она периодически просила у меня немного моей излишней шерсти, чтобы сделать её погуще, приклеивая на вонючий рыбный клей. Помимо прочих обидных прозвищ, её обычно звали «гномом». И заставляли раскрывать на людях одежду, доказывая, что она всё-таки женщина — для пущего эффекта. Это не раз заставляло её плакать. Обычно Гретель прятала свои слёзы, но я видел. Подойти или что-то сказать не решался — а что тут скажешь? Или так, или подыхай с голоду? Почему-то над ней издевались всегда больше всего. Плевки и насмешки сыпались градом. Однажды я попытался поговорить с Гарри, чтобы её не заставляли подходить к зрителям, позволяя глядеть откуда-нибудь издали. Так бы ей меньше попадало — отдельные идиоты могли и камень бросить. На что он посоветовал мне заткнуться и заниматься своими делами.

Его всегда интересовали в первую очередь деньги. И жратва, в которой он никогда не знал меры. Отчасти поэтому нам и доставались в основном объедки от его неумеренных трапез.

Клянусь, я бы выбил из него эту дурь и заставил делиться с нами выручкой или хоть кормить нормально. И купить Стивену какую-то тёплую одежду — парень мёрз сильнее прочих. Но у хитрого борова были два охранника, которых мы ненавидели ничуть не меньше. Особенно после того, как они начали закрывать нас на ночь — хозяин стал справедливо опасаться, что мы сбежим. А так даже не было возможности выйти по нужде, и её приходилось справлять в ведро. Гретель особенно стеснялась, хотя мы вешали тряпку, отгораживая небольшой угол фургона… Опускаться до состояния зверей никому из нас не хотелось. Хотя жизнь делала всё, чтобы добиться этого. Лишить нас остатков гордости, поставить на одну доску с животными. И чем хуже шли дела, тем мрачнее становился Гарри, и тем больше ругани, а то и побоев доставалось нашему невесёлому цирку. Были и другие «артисты», но они не задерживались так надолго. И только наша четвёрка странствовала вместе уже давно и сдружилась на почве общих страданий.

Промозглый октябрь подходил к концу. Сегодня вечером — последнее представление, которое мы дадим в этих краях. Ехать было ничуть не легче — старые клячи, которые тянули наш фургон, дышали на ладан. Было очевидно, что придётся всем то и дело слезать и вытаскивать повозку из очередной лужи. А потом дрожать, пытаясь хоть как-то согреть промокшие ноги и кутаясь в тряпьё. А если пойдёт снег — так и особенно. Такие дни выматывали не меньше представлений. Но Гарри нужны были деньги, а это значит, отдыхать он никому не даст, несмотря на праздник. Город принаряжался ко Дню всех святых, везде ставили фонари, вспоминали о мёртвых, и весь день раздавался колокольный звон. К сожалению, жили в этом городе далеко не святые.

— Уроды должны работать в два раза больше людей, — любил говорить наш хозяин. И добавлял настоятельно: — Ну, потому что они уроды.

Как будто это всё объясняло, а его самого, обрюзгшего, в засаленном сюртуке, с вечно красной рожей от пьянства и прочих излишеств, с висящим брюхом, можно было считать образцом человеческой красоты. Боров и есть…

Тот вечер выдался особенно отвратным. Гарри был отчего-то зол, как дьявол, а жители города, по-видимому, разгорячённые вином и пивом, — особенно жестоки к нам. Хотя некоторые из них всё же подавали нищим, которые ходили по домам и пели, кто как мог, пытаясь разжалобить хозяев. Или же заставить их откупиться, только бы не слушать эти кошачьи вопли под своими окнами.

Сейчас же, в свете нескольких фонарей на площади, раздалась фальшивящая музыка — это сам Гарри играл на старой расстроенной скрипке. Она производила больше завывания, чем мелодий, но дело своё делала — народ, шедший мимо, останавливался, понимая, что сейчас тут что-то будет. А то и стучал в соседние дома, чтобы знакомые и приятели тоже могли разнообразить свой праздничный досуг. И если Борова внимание публики радовало, то нас — ни капельки. Женевьева поёжилась и взглянула в темнеющее небо.

— Эй, честные люди, только сегодня и только сейчас — для вас выступит известный по всей стране и за её пределами Цирк уродов Гарри Великолепного, то есть, вашего покорного слуги! Не проходите мимо, следующего шанса увидеть наших артистов может не представиться ещё долго!

Так он тарабанил один раз заученный текст, дожидаясь, пока не соберётся приличная толпа. Холодный ветер пробирался через щели фургона, не давая расслабиться. Наконец он замолк и объявил:

— Вашему вниманию — Человек-собака! Спешите видеть! Мадам, не волнуйтесь, это совершенно безопасно. И детки ваши пусть посмотрят. Он дрессированный и никого не укусит.

Я, разумеется, знал, что пойду первым, давно выучив порядок. Пришлось скинуть одежду, ступая босыми ногами на ледяные камни брусчатки. Гарри требовал, чтобы я в любую погоду выступал в одних коротких штанах. Если бы не бабы и дети, он бы меня и голышом бегать заставил… Ничего нового я не услышал. Мне свистели, спрашивали, задираю ли я ногу, когда мочусь, и предлагали «служить», размахивая обглоданной костью. А Гарри только подзуживал толпу, заставляя меня выполнять некоторые «команды» этой своры. Будь я и впрямь собакой — с удовольствием вцепился бы кому-нибудь в горло. А лучше всего — самому Гарри. Моя пытка продолжалась достаточно долго, но я видел, как в стоящую перед ним шляпу летели монеты. И была вероятность, что мы поедим хотя бы сегодня чего-то горячего. Желудок уже основательно подвело.

Представление шло своим чередом, пока не дошло дело до Гретель. Я видел, как она трясётся, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Последнее время ей нездоровилось и она начала кашлять. Но о том, чтобы не выходить, даже заикнуться было нельзя — тогда ей и вовсе ничего не достанется. Кто не работает — тот не ест. И наша «маленькая» отважно вышла в рассеянный свет, встречая очередной свой кошмар.

Поначалу всё шло как обычно и слышались больше хоть и злобные, но шутки. Пока Гарри не приказал ей раздеться выше пояса. На это Гретель вдруг разразилась слезами и замотала головой, пятясь назад. В толпе неодобрительно зашумели, мол, мы тут деньги платим! Гарри попробовал было уговорить её, но карлица только стискивала маленькие ручки на груди и отступала. А когда хозяин попытался сделать это силой — вырвалась и побежала, не разбирая дороги. Я ринулся было следом, чуя, что добром это не кончится, но меня тут же поймал один из двух шакалов-охранников Гарри, отиравшийся возле фургона. Они поймали её. И под общий хохот и улюлюканье всё-таки стащили вообще всю одежду, без жалости бросив на покрытые изморозью камни площади. Смотреть на это было невозможно, но меня держали уже вдвоём. К ней бросилась было Женевьева, но Гарри ударил её так, что она пошатнулась…

В наказание за испорченное представление мы все снова были заперты в фургоне и лишены даже чёрствого хлеба до завтрашнего дня. Гретель плакала в объятьях Женевьевы и просила у нас прощения. А мне хотелось завыть от бессилья. И впрямь в собаку превращаюсь… Ко мне подсел Стивен и вдруг коснулся руки, заставляя посмотреть на себя.

— Ты тоже думаешь, что больше так нельзя? — его едва слышный голос заставил наклониться к нему поближе.

— А у нас есть выбор? — насторожился я в казавшейся мне самому безумной надежде. — Ты знаешь, как нам сбежать?

— Сбежать? О нет… — вздохнул он, и красные глаза как-то недобро сверкнули. — Если все согласятся на моё предложение, бежать нам будет уже не нужно. Мне понадобится капля вашей крови, несколько волос и немного слюны от каждого. Но это — дорога в один конец. Всё возможно только этой ночью. Вы пойдёте со мной?

Он снял с шеи кожаную ладанку, которую носил всегда. Она была такой затёртой, что не привлекала внимания. В ней оказался крошечный клочок ткани с записанными на нём странными символами. Затем он достал уголёк, которым принялся переносить прямо на дощатый пол фургона круговые и ломанные линии. Мы следили за ним со смесью недоверия и разгорающегося азарта. Даже если ничего и не произойдёт — всё веселее, чем рыдать над своей неудавшейся жизнью. У всех праздник, должно же и на наш счёт выпасть хоть немножечко веселья…

***

Дощатая стена разлетелась с одного удара, и мы один за другим легко спрыгнули в темноту. За нашими спинами уже начинало разгораться нетерпеливое жадное пламя, пожирая пол, на котором ещё не успели потухнуть зловещие алые линии. В этот час город спал, и даже последние бродяги забились кто куда, надеясь скоротать эту холодную осеннюю ночь в относительном уюте. И только из трактира при постоялом дворе ещё раздавался пьяный хохот запоздалых гуляк, завернувших туда сразу после выступления нашего цирка. Многие из них были там... Пройдя гуськом по двору, мы подошли ко входу и переглянулись, с интересом разглядывая друг друга в пляшущих отсветах горящего фургона и качающихся от промозглого ветра фонарей, освещающих вход.

Ведьма оглядела свой новый наряд, в который превратились её лохмотья, сняла и повертела в руках высокую островерхую широкополую шляпу. Её лицо словно разгладилось, шрам исчез, но от этого оно не перестало вызывать суеверный ужас. Глаза побелели и смотрели дико, в них отражались блики пламени. Она притопнула ногой и схватила стоявшую у стены метлу, взмывая и зависая над землёй. Было понятно, что никакая метла ей для полёта не нужна, но Женевьева всё же постаралась пристроить на тонком древке свою тощую задницу. Наглядевшись, как она раскачивается и поворачивается на месте, словно в безумном танце, и хихикает, я отвлёкся на остальных участников нашего маленького ритуала.

Больше всех изменилась Гретель, и когда она окликнула меня, раздался совсем нехарактерный для малышки суровый бас:

— Ну что, висельники, пришёл наш черёд повеселиться? Предлагаю пойти за Боровом. Мне кажется, он не должен пропустить наше представление. Что скажете?

Передо мной стоял настоящий Гном. Коренастый, он упирался мощными ногами в крепких сапогах в землю, а его голову украшал красный фетровый колпак. Длинная белая борода спускалась на грудь, мощные плечи не оставляли сомнений, что он очень силён. И эта сила только и ждала, чтобы найти выход. На сложенных на груди руках гуляли вены.

А вот Стивен почти и не изменился — он смотрел едва ли более уверенно, разве что шапка белых волос на голове стала гуще, он стал выше ростом и обрядился во вполне добротный камзол. На широком поясе болтались два длинных кинжала. А когда он приоткрыл рот, чтобы ответить, показались вполне настоящие длинные острые клыки. Голос приобрёл шипящий змеиный оттенок:

— Да, Гретель, сегодня — наша ночь, и он точно захочет взглянуть на наш лучший выход, — Вампир протянул было руку Ведьме, но она только шлёпнула его по ладони и покачала пальцем.

— Тц-тц-тц! Сначала — дело. Я и не знала, что в тебе столько секретов, Стивен. Признаться, я впечатлена. Ты заслужил немного ласки, — она подалась вперёд, чуть не свалившись с метлы, и провела ладонью по щеке зажмурившегося от счастья Вампира.

— Тащите сюда Гарри! Я уже знаю, что стоит сделать.

Теперь это было раз плюнуть. Мои когтистые, покрытые жёстким серебристо-серым мехом лапы слабо годились на то, чтобы открывать двери, но с этим с успехом справился и Вампир, одним рывком распахивая тяжёлую створку настежь. Мы с Гномом ворвались в таверну одновременно, и наше появление сперва встретили внезапным молчанием, а потом криком и гвалтом, стоило им рассмотреть, кто пожаловал.

Толстый Гарри сидел, развалившись перед заляпанным столом, на котором громоздилась грязная посуда и кувшины из-под кислого вонючего пива. От него и от самого разило потом, тем же пивом и прочим, что только может быть мерзкого. Мой нюх обострился настолько, что я проклял на мгновение своё превращение. Он успел только взвизгнуть, как мы с Гномом схватили его под руки и поволокли прочь на воздух, не обращая внимания на замерших охранников, сидевших за тем же столом.

Их время тоже пришло. Я видел, как вслед за нами в зал молниеносно скользнул Вампир, и его глаза наливались на ходу алым и чернотой, пока выискивали этих двоих. Скорее всего, сегодня постановка о деве и упыре пройдёт немного в другом ключе. Позади раздался леденящий душу вой, а затем хрип и топот. Я пихнул Толстого Гарри на землю, так, что он приземлился на колени и на руки, и наступил ему на спину, чувствуя, как зудят мои отросшие клыки, жаждущие вонзиться в его жирную холку, вырывая большой клок мяса и шкуры.

За мной вдруг послышался странный шум. Это Гном разыскал где-то большущий молоток, больше похожий на кузнечный молот, и сейчас вбивал прямо в отодранные от близлежащего сарая доски толстые гвозди, заколачивая намертво дверь таверны, из-за которой продолжали слышаться крики, беспорядочные мольбы и стоны. Если что — Вампира это не остановит, а пока пускай развлекается, как хочет.

Тем временем с ночного неба с гулким хохотом рухнула Женевьева, или теперь точнее будет сказать, Ведьма. Её рыжие волосы развевались, словно жили своей жизнью. Она облетела нас с Гарри, спрыгнула с метлы и вдруг присела, залепив так же стоящему на четвереньках хозяину цирка пощёчину, от которой его голова мотнулась, как у тряпичной куклы:

— Не хочешь смотреть на меня, а?! Ну же, давай! Боров! — в её голосе слышались обманчиво сладкие нотки. — Тебе же нравилось зажимать меня, закрывая моё лицо тряпкой. Нравилось? Грязная свинья!

Её длинный заострённый ноготь приподнял его жирные подбородки, я чувствовал, как он трясётся под моей задней лапой, весь похожий на качественно застывший студень. Но мгновение спустя что-то произошло, и я от неожиданности покачнулся, и едва устоял на лапах. Раздался истошный визг, и барахтающихся у меня под ногами боров всхрюкнул, собрал разъезжающиеся короткие ножки и рванул куда-то в темноту.

Ведьма вскинула голову и рассмеялась, провожая его взглядом:

— Ааааа, я не думала, что получится так просто. Беги-беги, Боров. Теперь ты полностью соответствуешь своему прозвищу. Как и все мы… — она повернулась ко мне. — Зверь, тебе же не составит труда выследить его? Ты же чувствуешь его мерзкую вонь. Даже я чувствую её, так что нам предстоит увлекательная охота. И весь этот городок станет для нас площадкой для игры. Здорово я придумала?

Она излучала тёмную радость, и я не мог не ухмыльнуться, издав что-то среднее между смешком и рыком. Идея Ведьмы была великолепна. Гном закончил с дверью, за которой всё ещё продолжалось веселье и присоединился к нам, не расставаясь со своим молотом. Мы дали Гарри честную фору, пока дверь таверны на распахнулась, с треском ломая доски, и на порог вывалился Вампир. Вот теперь узнать в нём Стивена было трудно — по лицу стекала кровь, окрашивая оскаленные клыки в киноварь. К этому моменту фургон догорел, но теперь огонь вырывался уже из окон таверны. На руках у Вампира лежала женщина, завёрнутая в какие-то тряпки.

— Что это? — спросил Гном. — Зачем ты вытащил их оттуда?

Теперь я разглядел, а вернее, унюхал, что он держит не одного человека, а двух — женщина прижимала к себе свёрток. Ребёнок. Поначалу Вампиру было сложно справиться с ещё сильнее изменившейся челюстью, но позже он как-то приноровился и ответил почти нормально.

— Они не ходили на представление. Не хочу, чтобы они погибли в огне.

— Узнаю нашего Стивена, — захохотала Ведьма. — Что, решил оставить их на потом? Больше крови ты проглотить не можешь? Брось, здесь ещё полно сосудов с тёплой свежей кровью, или ты стал разборчив?

— Я… хочу пощадить их, — окончательно растерялся упырь. Гном подошёл к нему, заглядывая в лицо женщины.

— Ладно, но нужно разобраться с этим побыстрее, а то Боров убежит слишком далеко.

Наконец мы кое-как устроили находящуюся без сознания женщину и проснувшегося и заплакавшего ребёнка на стоявшем в отдалении хлеву на сеннике и вырвались наружу, прикрывая за собой дверь.

Это была дикая погоня. Нюх надёжно вёл меня, Ведьма, отлично видевшая в темноте, то и дело взмывала вверх и указывала нам, где он может прятаться. Стоило на нашем пути возникнуть какому-то препятствию, как Гном вскидывал молот, и от него не оставалось и камня на камне. Некоторые дома мы проходили насквозь, пугая жителей, которые разбегались от нас, прячась, как жалкие крысы. Вновь и вновь брызгало каменное крошево, казалось, от таких ударов давно должна была сломаться самая прочная деревянная рукоять, но Гном обращался со своим оружием поистине виртуозно, и я радостно скалился, вновь бросаясь вперёд, вслед за изредка мелькающим впереди поросячьим хвостом.

Вампир двигался так стремительно, что глаз едва мог следить за тем, как его текучая фигура разрезала тьму. Иногда он замирал, словно учуяв что-то, и кидался диким котом в переулок, выламывая двери и вытаскивая на улицу очередного участника нашего последнего представления. Как он находил их — непонятно, да мне это и не важно. Он бросал их на землю, и мы склонялись над ними — бледными, перепуганными, молящими нас и своего Бога о снисхождении. Но этой ночью их молитвы значили не больше, чем просьбы Гретель, ещё совсем недавно лежавшей вот так же на заледенелой брусчатке. Дальше Ведьма, потирая руки и смеясь, затевала считалку, которую сочинила тут же, под восторженные аплодисменты Вампира:

Жили-были циркачи,

Ты приди-похохочи,

Веселись, честной народ,

Только помни, ночь придёт.

Крепче двери запирай,

И молись, святошам в рай,

А не то в твой тёмный дом

Постучатся Зверь и Гном.

Может Ведьма и Вампир

Пригласят тебя на пир.

Только вот на том пиру

Мы сожрём тебя к утру!

Тот из нас, на ком останавливался тонкий бледный палец, украшенный чёрным острым ногтем, и хватал свою жертву. Трудно сказать, кому из них повезло меньше, но от каждого вскоре оставался только быстро остывающий труп. И погоня продолжалась.

Никому из нас не хотелось, чтобы эта ночь закончилась. Боров выдохся, он хрипло дышал, с трудом находя, куда ещё забиться — городок к этому моменту уже успел изрядно пострадать — кое-где занимались пожары от опрокинутых фонарей, тут и там громоздились разрушенные стены и валялись те, кто понёс своё наказание, но мы не чувствовали усталости. Нас гнал вперёд азарт и ненасытная жажда. Теперь не нам, а им было больно и страшно.

Мы нагнали его на окраине города, когда Гарри не мог больше бежать. Он вжался в стенку, лишь дёргаясь в бесполезных попытках найти очередное укрытие. Но больше ничего не было. Только темнота, из которой для него наверняка скалились наши лица. Я надеялся, что сейчас он видел нас не такими, какими мы были — слабые и отчаявшиеся. А такими, какими стали теперь. Внезапно я ощутил смутное беспокойство и зарычал, шерсть на холке встала дыбом. Что случилось? И понял: рассвет. Вокруг всё было мутно серым, но через считанные минуты ночь кончится. В этом чёртовом городишке наверняка полно петухов. Стоит первому из них заорать… Я хлопнул по плечам Стивена и Гретель и, подняв голову, испустил протяжный вой, чтобы предупредить Женевьеву.

Боров всё так же вертелся перед нами и беспокойно хрюкал. По бокам тянулись рваные, едва запёкшиеся борозды от когтей. Ведьма спустилась, подавая руку Вампиру, который в одно движение оказался сидящим боком на её метле, нежно обнимая за талию. На этот раз она только взглянула на него через плечо и лукаво улыбнулась.

— Давайте заберём его, растерзать сейчас было бы слишком просто. А так мы сможем играть с ним ещё не одну ночь. Следующий Хэллоуин наступит быстро!

Я кивнул, вцепляясь в розовые бока и, крякнув, закинул Гарри на плечо. Гретель подошла и обняла меня, и я притянул её ближе когтистой лапой, которая становилась всё прозрачнее с каждым мигом. В это мгновение раздался первый петушиный крик.

К тому времени, как бело-розовый туманный рассвет окончательно воцарился над городом, от них совсем ничего не осталось. Цирк уродов навсегда прекратил своё жалкое существование.