Я приехал в дом деда как только смог вырваться из бесконечной вереницы дел и забот после похорон. Дом этот был невысокий, с уже слегка покосившейся крышей и мутноватыми старыми стеклами. Дед не признавал ни пластиковых окон, ни чего бы то ни было современного. Весь дом являл собой маленький филиал музея и хранил в себе множество вещей. Дед говорил, что он хранит волшебство. Я с детства считал, что это сравнения или метафоры, поскольку волшебства ведь не существует. Да и не показывал дед ничего волшебного, только старинные вазы да древнюю глиняную ступу, в которой женщины толкли зерно. Ступа эта у меня прочно ассоциировалась с бабой Ягой, и я считал, что когда меня нет, она прилетает к деду в гости, а когда я приезжаю с родителями, то прячется где-то.
Впрочем, во взрослом возрасте все эти сказки казались сущей глупостью. Ну какая там баба Яга? Просто моя покойная бабка там толкла зерно, вот и все. А до того ее мать и бабка и прочие поколения женщин нашей семьи толкли это чертово зерно до тех пор, пока наконец хлеб и крупы не стали продаваться в магазине и ради них не нужно уже было упахиваться с тяжеленной ступой.
Дом пах сыростью и мышами. Пока я в городе заканчивал все дела и переоформлял документы, он основательно отсырел, да и печь никто не топил. Я прошел внутрь, растопил печь и стал перебирать вещи. Нужные и ненужные, старые и отчасти немного новые. Немного — это значит купленные пару лет назад или чуть раньше. На столе лежала стопка газет, которые хоть и отсырели, но все еще годились на растопку. Кресло было накрыто старым потертым пледом. Возле кресла на подставке лежала старинная дедова трубка, которую он хоть и не курил, но любил держать во рту. Я почему-то всегда думал, что она пиратская. Сейчас же она выглядела сиротливо и неприкаянно. Эта трубка была больше не нужна.
У меня рука не поднялась ее выбросить. Если бы я мог открыть здесь музей имени деда, то я так и сделал бы. Слишком многие вещи вызывали в памяти то радостные, то грустные моменты. Я вспоминал, как мы с дедом собирали ягоды в лесочке неподалеку, как все лето купался в речке с той стороны от дома, как дед водил меня на ферму и поил свежим коровьим молоком. Говорил еще: «Не то, что ваше магазинное!». Я кивал — действительно лучше. Вспоминал, как вечерами у печи мы слушали старое шипящее радио — это была единственная связь с миром у деда. Он не признавал ни телефон, ни телевизор, ни тем более компьютер. Говорил, что они убивают волшебство. Сейчас я включил радио, но услышал лишь шуршание помех. То ли антенна повредилась, то ли радио тоже ушло вслед за дедом. Да и старые часы с кукушкой тоже встали. В аккурат в момент смерти деда.
Дед ничем не болел и дожил почти до девяноста лет. Весьма почтенный возраст в нашем дурном мире. Врачи сказали, что умер от старости и остановки сердца. Мой отец лишь повторял, что с удовольствием сам бы дожил до девяноста. Я считал, что это весьма хорошая длинная жизнь. Но все равно ведь тосковал.
На подоконнике завял и зачах цветок. Не знаю, как он называется, я не разбираюсь в цветах. Бабушка бывало высаживала целую клумбу на подоконнике, а дед держал один выживший в память о ней. Сейчас цветок засох, завял и представлял жалкое зрелище. Я сорвал пожухший темно-розовый бутон. Цветок пах гнилью.
В доме я разобрал все быстро. Старые и целые вещи решил перетащить на чердак, а все сломанное и потрепанное собрался сжечь за домом во дворе. У деда не было ничего лишнего, только самое необходимое — посуда, одежда, обувь и старое ружье. С ружьем придется что-то думать — у меня разрешения на оружие не было. Впрочем, пока не до него.
На чердаке я сложил вещи в большой пакет и оставил в углу. Помнится, дед в шутку говорил, что хранит в большом сундуке волшебство. Сундук был размером почти с меня и неимоверно тяжелый, так что я оставил попытки спустить его вниз и решил разобрать его прямо на месте. Внутри хранились памятные деду вещи — фотоальбом с фотографиями, черно-белыми и уже пожелтевшими от времени. На фотографиях дед был молодым, красивым статным мужчиной, бабушка — красивой невестой в белом. Фотографии тогда делались по серьезным поводам — свадьба, день рождения, крупный праздник вроде нового года. Тогда люди умели ценить моменты. Альбом я решил оставить — буду смотреть и вспоминать деда, каким он был и чем он жил.
Дальше нашлись несколько красивых детских платьев. Я даже и не знал, что у деда был не только сын, впоследствии ставший моим отцом, но и дочь. О ней никто ничего не говорил и даже фотографий ее не было, что странно. А может ее и не было. Платья купили, а… не получилось. В те времена детская смертность была не таким уж редким делом.
Под платьями лежала старинная керосиновая лампа. Тот еще раритет. Я смахнул с нее пыль и осмотрел. Лампа выглядела целой, только в ней не хватало керосина. Придется почистить и можно будет либо продать, либо оставить здесь и пользоваться. Нет, продать это как-то… раз ее дед хранил, значит она важна. Мне дико расхотелось продавать лампу. Я собрал обратно в сундук все вещи, сложил туда еще и дедовскую трубку, поскольку она уже стала отличной памятью о нем, и старый плед, пропахший дедовым одеколоном — ядреным, но от того не менее родным.
Остальное оставил в пакете, а сам спустился чистить лампу. Я не помнил ничего связанного с нею и не знал, почему дед хранил ее вместе с фотографиями и платьями умершей дочери. Видимо она очень ценна или дорога была ему по какой-то причине.
Когда я отчистил лампу, нашел у деда в сарае керосин и налил в нее, старая мастерская на миг будто посветлела. А уж когда я зажег лампу в доме и поставил ее на столе напротив печи, то и вовсе дом будто ожил. Забили старинные часы и снова пошли, каким-то чудом угадав правильное время. Я сверился с телефоном — и правда шесть вечера. Придется ночевать в доме. Зашуршало старое радио и выплюнуло какой-то романс с Ретро-фм. Огонь в печи затрещал ярче и будто приятнее.
А потом… потом в отсветах лампы замелькали крошечные тени, сменившиеся все большими и большими картинами чего-то непонятного, но почему-то важного. Я смотрел на то, как тени пляшут на стене и задавался вопрос — это ли волшебство? На стене дома мелькала целая жизнь. Я угадал в отсветах деда, бабку и таки их маленькую дочь, не дожившую даже до возможности ходить. Потому-то платья и не пригодились. Я увидел мелкого отца, залезшего на дерево. Я видел, как он рос, как менялся дед, как старела и болела бабка. Как отец ушел в армию, а потом вернулся, как привел в дом невесту — мать. И как уехал в город, ведь в деревне для него не было никаких перспектив. Лампа все горела и вот спустя несколько минут в доме уже бегал мелкий я, лазил на ту же яблоню, что и отец, плавал в речке, ел малину до измазанной красным мордашки. Я будто снова была там.
Тени уже не были тенями, они набрали силу, объем и краски. Теперь я смотрел на себя в прошлом, видел, как рос и взрослел, как все реже приезжал к деду, потому что сдавал экзамены и поступал учиться, а потом и вовсе уехал работать далеко от дома. И вот снова вернулся.
Часы все били и били шесть. Я очнулся, когда наваждение спало и лампа потухла. Радио бубнило новости. В доме стало темно и пришлось включать свет, на этот раз электрический, так как спички у лампы просто-напросто тухли. Видимо, она показала все, что хотела. Я убрал ее в комод до лучших времен. Потом разберусь, что же оно за волшебство такое. Наверное, память. Или сила рода. Не знаю. Но я в этом со временем разберусь.
Я пошел нагреть себе нехитрый перекус на кухне у вполне современной газовой плиты. И обнаружил, что дом будто ожил. Пропал запах сырости и гнили, пропало ощущение пустоты и безнадежности. Дом признал нового хозяина и теперь будто стал чуть новее, выше и приятнее. Да и в окошках уже не брезжило серое марево, это были вполне обычные старые стекла. Помыть бы их…
Я грел большой пузатый чайник и думал о том, что все циклично. Старый дом обрел новую жизнь. Когда-нибудь я передам эту память детям или другим наследникам. Когда-нибудь…
Утром я обнаружил, что ожил давно засохший цветок — на его стебле одиноко торчал молодой зеленый лист. Жизнь продолжалась.