Объятия.
Первое, что осознает Дилюк, открыв глаза.
Пуховое одеяло скомкано в изножье, створки правого окна нараспашку, и пробравшийся в них осенний ветер бесстыже облизывает лицо и грудь, но это все второстепенно, разбивающеся о мерный ритм согревающего затылок дыхания. Кэйа держит его за пояс обеими руками, вклинив ногу между колен и, видно, совсем не замечает ни разгулявшейся в спальне прохлады, ни чистого полуденного света, сероватым пятном застывшего на противоположной стене.
Да и сам Дилюк ничем не лучше, раз пришел в себя только что.
Вот, значит, с какой силой в голову способно ударить обретенное счастье — точно пресловутая огненная вода, о которой до сих пор хихикали горничные и сплетничали виноградари, мечтая о ее кроткой горечи и стремительном жаре, пробирающем до самой души.
Кэйа отчетливо зевает за ухом и чуть сжимает его в руках вместо приветствия.
— Ты не закрыл окно?
— Может, и не закрыл. Доброе утро.
Смуглая ладонь сползает с живота выше, протягивая за собой теплую линию, чтобы накрыть выпуклый шрам на груди, кончиками пальцев упершись в ключицу.
— Это вежливость или ты правда так думаешь?
Чтобы развернуться к нему, приходится сбросить руки — стоило бы заодно и дотянуться до одеяла, но легко забыть о холоде, когда смотришь Кэйе в глаза. Сейчас они чисты, как лед, и Дилюк без труда читает: нежность, самодовольство, лень, застарелый страх. Не его — но того, что следует за каждым из них по пятам.
— Почему я должен быть с тобой вежлив? — невозмутимо спрашивает он, и Кэйа смеется, опустив ресницы. Двигается ближе, возвращает руки на грудь.
— Я и забыл, что ты шутник.
Сердце под его ладонью ускоряет бег, и Дилюк усмехается самому себе. Запросто же развалилась на куски его броня, заржавевшая от неподвижности — стоило только случаю толкнуть ее с места.
Был праздничный Мондштадт: пьяный, непривычно многолюдный, цветущий флагами по всем стенам, хором тянущий на все лады старинные песни. Были вернувшиеся из экспедиции рыцари, чьи шаги с утра до вечера отбивали по булыжным мостовым триумфальные марши. Был — вновь обретший кавалерию капитан, пахнущий вином и лошадьми, у черного хода «Доли ангелов».
— Варка тебя приглашает, — сказал Кэйа, с улыбкой глядя куда-то мимо. — Хочет узнать, как у тебя дела. И что-нибудь про нас, наверное, тоже.
— Ты ему не сказал?
— Как-то не вышло. Я здоровался с кавалерией.
— Весь день?
— Пока был свободен, — Кэйа наконец обратил взгляд на него, и в единственном открытом глазу что-то блеснуло. — Предлагаешь сознаться?
— Раз магистр вернулся, значит, узнал что-то важное. Сможет понять. И примет к сведению все, что выяснили мы.
Кэйа кивнул — заискрилась в лунном свете качнувшаяся сережка.
— Значит, снова братья?
— Не хочешь?
Взгляд скользнул вниз и тень набежала на лицо. Запахло инеем.
— Не хочу.
Больше-не-брат прижимается щекой к его ладони, а бедром — к бедру. Дилюк тянет поцелуй, не поддаваясь на провокации, и старается не вслушиваться в настойчивое тикание часов, напоминающее о работе: о договоренностях, обязанностях, ответственности — и одиночестве.
— Я хочу поговорить, — вопреки им шепчет он, оторвавшись. Кэйа щурит глаза.
— Разве мы не поговорили вчера? Ты позвал меня домой, и я вернулся.
— А потом завалился полуголым в мою спальню и остался до утра.
— Я себе разрешил. Все-таки влюблен в тебя с шестнадцати.
— А я в тебя — с десяти.
Звездчатые зрачки вздрагивают от удивления, но лукавая улыбка не сходит с губ. Кэйа не торопится с ответом, нежась в тепле неожиданного признания. Подобравшись ближе, спускает ладонь с поясницы на спину.
— Я уже приготовился услышать о том, как ты поддался минутному порыву и желаешь все обдумать.
— Нет. Ты?
Кэйа опрокидывает его и нависает на вытянутых руках, снова поймав в ловушку своей обманчивой мягкости — прямо как вчера, когда Дилюк обнаружил его на подоконнике спальни, в одной воздушной рубашке и с беспечно-влажными после ванны волосами; когда пришлось сушить и отогревать, отвечать колкостью на колкость, молчанием на молчание и вдруг — поцелуем на поцелуй.
— У меня сегодня выходной, — заговорщически сообщает ему Кэйа, и тон его возвращает в детство — в ласковое и красочное, полное сладости, мирной тишины и авантюр, на которые Дилюк соглашался, загипнотизированный этим голосом, ткущим из слов влекущие паутины. Слов с тех пор поубавилось, но соблазнительности — ничуть. — Тебя освободить не получилось, но если ты пустишь меня к своим делам, я что-нибудь решу.
— Этим ты вчера был занят? Выведывал, как я работаю?
— Конечно. Я же обо всем думаю заранее.
Кэйа склоняется ниже. Кончики распущенных волос дразняще скользят по плечу вместе с очередным порывом ветра.
— Кроме окна, пожалуй, — вполголоса замечает Дилюк и на этот раз ловит его смех губами.