Город засыпает

1.

Что-то явно произошло в тот вечер, хотя ни от предыдущего, ни от последующих он как будто не имел никаких отличий. Именно поэтому Кэйа помнил, как он начался.

Он пришел в бар, кивнул бармену, выбрал что-то из меню, что-то, после чего его не поведет, если не злоупотреблять, а Кэйа больше не злоупотреблял, поэтому его и не вело никогда. Обычно это было вино. Он почти не отличал его по вкусу, но искренне пытался, и для этого брал разные сорта и записывал в маленький блокнот свои ощущения, а затем, на следующий такой день, сверялся со своими записями. Бармены его уже знали, поэтому никогда не предлагали ему «как обычно», как другим своим постоянникам. Их было всего двое, мужчина и женщина, и они сменяли друг друга, исходя из своего расписания. Обычно за баром следил один. Иногда, в особо людные дни, во время матчей или каких-либо праздников, присоединялся третий. Кэйа любил думать, что он тут обычно не работает, но в запару выходит и помогает своим более молодым — Чарльз выглядел куда старше их обоих — коллегам. Кэйа знал об этом и старался не ходить в «Долю Ангелов» в такие дни.

Он забрал свое вино, густого, почти черного цвета — полнотелое, так он прочитал в подаренной ему коллегами книге, и пошел в свободный угол, а перед этим перекинулся парой слов с Дилюком. Его смена только началась, Кэйа был одним из первых в тот вечер. Зашли еще люди, их он тоже обслужил, а затем уселся где-то в углу и вытащил с полки под столом какой-то скучный журнал про экономику, который читал до начала работы. Кэйа почему-то гордился тем фактом, что перед ним Дилюк не чувствовал себя неуютно, по меньшей мере, не так, чтобы продолжать строить из себя усердного работника. В этом был какой-то комфорт и для него самого: он как будто приходил к друзьям, чтобы просто провести время, не требуя себя обслужить или оказать иное внимание.

Он помнил, о чем они говорили. Дилюк спросил его после приветствия:

— Как дела, детектив?

И Кэйа ответил ему с легкой улыбкой:

— Как всегда, родной. Никак.

Он ухмыльнулся тогда, словно торжествовал. Кэйа не обижался. Он уже успел понять, что ни Дилюк, ни Эола мондштадтскую полицую особо не чтили, и пускай он уже как года два не был офицером при исполнении. За что же ему еще дарить уродливую тяжеленную книгу о вине, как не за увольнение? Но Дилюк только пожимал плечами каждый раз, когда Кэйа устало объяснял разницу между частным детективом и офицером, и когда он тоже устал от всех этих объяснений, то выдал, сухо и весело, бросил ему в лицо:

— Как по мне, это еще хуже. Копы хотя бы не могут залезть в грязное белье без ордера, по крайней мере, без последствий для себя.

— С чего ты взял, что я могу? — сдерживая недовольство, спрашивал Кэйа. Он все пытался добиться от Дилюка признания своей неправоты, признания, что все, что он говорит, вызвано исключительно его вредным характером и упрямством, доверенным до абсурда, но Дилюк опять пожимал плечами и, беря бутылку или стакан для смешивания коктейлей, отвечал:

— Если бы не мог, если бы у тебя было столько же прав, сколько у полицейских, то люди не ходили бы к тебе за помощью в обход официальных сил. Вот и все. 

Если бы к нему ходили с чем-то таким глобальным, язвил про себя Кэйа, он бы уже стал местной знаменитостью. А так его знал только узкий кружок параноидальных супругов, которые подозревали своих благоверных в изменах. Худшим же было то, что Дилюк был прав, и Кэйа действительно копался в чужом грязном белье. Иногда — совсем не фигурально.

В этом плане Эола нравилась ему больше, потому что не язвила в открытую и не заговаривала с ним, когда видела, что не время. Дилюк же как будто не считывал, смотря на посетителей, что сейчас был не лучший момент для оскорбительных вопросов и саркастичных смешков. Ему как будто было все равно. Кого-то это притягивало. Кого-то отталкивало. Кэйа остановился где-то посередине: ему претило слушать в свой адрес колкие замечания и непрошеные советы, однако при этом Дилюк как будто его отрезвлял, когда он забирался в иллюзиях касаемо своей работы слишком высоко. А еще он был, конечно, довольно хорош собой.

У него были красивые рыжие волосы, всегда чистые и аккуратные — только к концу смены они забавно лохматились и начинали расползаться в разные стороны, делая из Дилюка карикатурную ведьму из мультфильмов прошлого десятилетия. Сам Дилюк был болезненно-бледным; под глазами у него залегли темные круги, на белой коже темнели впалые скулы и лишенные крови и жизни губы. Иногда — редко, но все-таки — Кэйа замечал рядом с ними ореол из темных веточек-капилляров. Увидев их впервые, он забеспокоился и спросил, все ли хорошо и как Дилюк себя чувствует, на что тот, улыбнувшись, ответил, что все нормально. У него было какое-то странное заболевание крови, наследственное — отец, как он сказал с кривой ухмылкой, и вовсе от нее скончался. Оттого и такой вид. У него были круглые глаза, светло-карие, и прямой нос с рассеянным, мягким кончиком, как у древних статуй, таких же бледных, но мертвых.

Как и подобает хорошему бармену, он о себе почти ничего не рассказывал, но умудрялся выуживать из своих клиентов все, что только хотел. Именно поэтому Кэйа заприметил его как потенциального союзника или по меньшей мере информатора. Именно поэтому Дилюк знал, кто он такой, и именно поэтому имел полное право унижать его «копания в грязном белье»: взамен он выдавал ему все, что слышал от интересующих Кэйю людей. Не все из них ходили в тот бар, не все попадали в смену Дилюка, но он все равно нет-нет, но помогал в решении странных, извращенных или опасных головоломок, какие представляли из себя людские воспоминания и поступки.

В тот вечер они проговорили совсем немного; говорить было не о чем. Кэйа обмолвился пару дней назад, что хочет сам расследовать убийства бездомных, участившиеся в последнее время, в частности, потому, что одно из них произошло буквально под окнами его квартиры. Дилюк тогда в своей привычной манере — жестко и беспринципно — осадил его, посоветовав либо подождать официальной просьбы, либо продолжить щелкать исподтишка любовниц банкиров. Кэйе он признался, что никто из посетителей ничего подозрительного не выдал, и Кэйа с флегматичный улыбкой взял свой бокал с вином и ушел.

Он также помнил, что в тот вечер в бар завалилось необычно много людей, и что это был тот самый день, когда пришлось вызвать Чарльза в подмогу Дилюку. Столики и диваны быстро заняли парочки и компании, то же случилось с местами за барной стойкой; Кэйа даже подумал переместиться за один из столов без стульев, чтобы освободить место тому, кому оно было нужнее. И как раз тогда, когда он решил это сделать, диван напротив внезапно заняли.

— Я уже ухожу, — с улыбкой пробормотал он, скорее себе, чем подошедшей девушке, но та быстро ответила ему:

— Да не стоит. Я одна пришла. А так мне спокойнее.

— Как — «так»? — Кэйа остановился в полуприседе и посмотрел на нее еще раз.

— Ну, типа, когда рядом кто-то есть. Тогда никто не подсядет, не станет знакомиться.

Она совсем не выглядела беззащитной девой в беде, которая испугается, если к ней подойдут. У нее было суровое лицо, хмурые брови, а главное — явно сильные руки, о чем она, надев майку без рукавов, явно прекрасно знала. Ничего из этого Кэйа не сказал вслух, зная не понаслышке о том, что за знакомства могут завестись в барах, и про уровень их обоюдности он тоже прекрасно знал. Он сел обратно и положил руку на спинку дивана, и, выгнув бровь, с улыбкой сказал:

— Так вы сделали то же самое.

— Ну нет, мистер, — она коротко улыбнулась. У нее были кривоватые губы и острый нос, а волосы выдавали кустарную стрижку швейными ножницами. Кэйа осматривал ее и медленно жевал то, как она с прокуренной хрипотцой вычурно-вежливо к нему обратилась. — Разве мы знакомимся? Вы знаете, как меня зовут? — Кэйа закачал головой. — А я вот не знаю, как зовут вас.

— И вы совсем не хотите познакомиться?

— С вами?

— Со мной.

Женщина оглядела его с головы до ног, а потом улыбнулась и также откинулась на диван.

— С вами — можно. Я Роза.

— Кэйа, — он протянул ей руку, и она пожала ее. Ладонь Розы была ледяной, и тогда ему внезапно ударила в глаза ее неестественная бледность. Такая, какую он уже видел.

— Приятно.

— Мне тоже.

— Раз я заняла место, присмотрите за ним? А я схожу и возьму нам что-нибудь, а?

— Нет, спасибо, — Роза вопросительно кивнула в сторону пустого бокала, и Кэйа спешно взялся за его ножку. — Это мой максимум.

— В завязке, что ли?

Опешив от внезапного выпада, Кэйа почти с искренним негодованием вскинул брови. Не иначе, как чертов бар лишает людей такта и вежливости, и лишь один он вынужден терпеть унижения то от бармена, то от случайной Розы, подсевшей к нему за стол.

— Я просто не пью.

— А, ну, тогда примите мои извинения, — усмехнулась Роза и шутливо поклонилась ему. — Один коктейль, Кэйа. За мой счет. Поверь, я знаю, что здесь нужно пить, и это точно не первое вино из супермаркета.

Он ничего не успел ей ответить, защитить как-то свою трезвую честь и честь вина, которое пил и которое в блокноте было записано как «каберне совиньон», когда Роза встала и скрылась в толпе. Тогда Кэйа стал вслушиваться в разговоры толпы, чтобы понять ее первопричину, и старался не думать о том, в какой глупой ситуации оказался. Толпа что-то говорила про матч, наверняка очередной чемпионат, который он, не великий фанат спорта, пропустил. Люди закрыли от его — их — столика свет, и он оказался в темноте, как если бы сидел не в баре, а в ночном клубе. Кэйа усмехнулся.

Роза вернулась с двумя бокалами под игристое, наполненными почти до края. Увидев их, он выдохнул с облегчением и быстро притянул один к себе, думая, что это вино с пузырьками, и даже усмехнулся, хотел сказать, что Розе совершенно не идет что-то такое. Принюхавшись, он резко передумал и нахмурился, и Роза поймала эту смену эмоций и ухмыльнулась.

— «Смерть после полудня», мистер. Абсент, шампанское, сахарный сироп. Чарльз знает пропорции наизусть, так что не бойтесь. Я специально дождалась, пока освободится он, а не второй бармен.

— А что не так со вторым барменом?

— А второй бармен не пьет, и в этом конкретном случае граммовки отмеряет на глаз. Уж не знаю, что ему не нравится в «Смерти», — фыркнула Роза, — но у этого черта всегда сплошная лотерея, придет к тебе зеленая фея, или нет.

— Не думаю, что если мешать шампанское с абсентом, ее получится избежать.

— Получится, не беспокойся.

Люди проходили мимо них, искали свободные места, роняли кошельки, снимали куртки, платили по счетам и уходили, и свет, то появлявшийся, то исчезавший, напоминал движение поезда, за которым Кэйа мог наблюдать исключительно через вагонное окно. В один из таких моментов, когда искусственное солнце все-таки легло на их столик, он внезапно услышал свист. Немногие обратили на него внимание; свистнул бармен, и Роза, как и Кэйа, услышала его и повернулась. 

Дилюк хмуро взирал на нее, а когда получил ее внимание, то указал двумя пальцами себе на глаза, а затем на их столик. В качестве ответа Роза гордо подняла средний палец, и их странное общение на том закончилось.

— Он тебя явно знает.

— Нас много что связывает. 

Кэйа сразу же подумал о том, что их связывает та самая загадочная наследственная болезнь. Возможно, они вместе проводили время в больнице или специализированном центре, что-то такое. А, может, они встретились случайно, на фоне любви Розы к лихой выпивке. Он задумчиво подпер рукой подбородок и не заметил, как его собеседница взяла свой бокал и подняла его совсем низенько над столом. Кэйа спохватился и повторил ее жест. Их бокалы легко и мягко звякнули друг о друга.

— За тебя, — произнесла Роза. Кэйа возразил:

— За нас.

— Не, за тебя. За меня я успею выпить. А тебя не факт, что встречу еще раз.

Последнее, что Кэйа помнил наверняка, так это что не стал с ней спорить. Что они выпили еще, и еще, хотя Кэйа вроде как воспротивился, но Роза была таковой, что с ней невозможно было остановиться. Постфактум можно было догадаться, что в тот вечер его повело, и что когда Роза спросила, свободен ли он, Кэйа ответил ей положительно.

Она много спрашивала его о всякой ерунде. Она спрашивала, свободен ли он, один ли живет, есть ли у него мама и папа. Это были глупые вопросы, и Кэйа не помнил, что на них отвечал. А потом они ушли. Как и было обещано, Роза заплатила по счету. Она должна была сказать что-то вроде «пошли ко мне», а Кэйа должен был согласиться, иначе все сложилось бы по-другому. Ни до ее, ни до его квартиры они так и не дошли.

Если после выпитого коктейля он еще какое-то время что-то помнил, то, выйдя из бара, потерял возможность воспринимать картинки и образы, осознавать их, давать им имена и сравнивать между собой. В его голове остались цвета и запахи, которые делились даром, что на «приятные» и «неприятные». Приятно пахла Роза, неприятно — подворотня в двух домах от бара. Звук — отдаленно гремели колеса автомобилей, а совсем рядом голос продолжал мучить его вопросами. Кэйа отвечал; из его рта вытекали вялые, смешные ответы, никак не связанные с тем, о чем он думал. Что был за вопрос? Почему такой глупый? Какие сказки, небылицы, страшные истории? Нет, он не боится. Нет, он не верит ни во что странное. Странного не существует. Ее? Тоже не боится. Иначе бы не пошел. Да, это точно. Звук — ее смех, хрипловатый, скребется по закоркам мозга. Ее взгляд. Он видел такой, когда они сидели друг напротив друга. Она остановилась, а у него заплетались ноги. Она удержала его. Они остановились. Он улыбнулся, думал, она тянется, чтобы поцеловать его.

Он очень отчетливо почувствовал боль.

Он закричал, кажется, даже настолько громко, что Розе пришлось закрыть ему ладонью рот. Боль была сильной, он протрезвел и поспешил взять все свои слова обратно, о том, что ничего не боится. В этот момент он боялся так сильно, боялся Розу, что не мог пошевелиться и что-то сделать, хотя толком и не понимал, что происходит. Ему было больно и жарко, вот и все. Боль обжигала шею, сверлила и скрежетала, и он, пытаясь вырваться из ее рук, оттягивал ее за воротник рубашки. Его ранили, ножом или пулей, но руки Розы плотно сжались вокруг его талии. Она целовала его, потому что, привыкнув к боли, он явно чувствовал ее губы. Это было приятно, стало приятно, когда боль ушла. Вместо нее пришла эйфория, легкость, невесомая любовь ко всему живому в этом мире. Он прикрыл глаза. Ноги его подкосились.

Потом он умер, а потом проснулся, и больше не было вокруг ни улицы, ни шума машин. За небольшим окном блекло поднималось солнце.

2.

Это была не его квартира, не его стены и потолок, не говоря уже о мебели и кровати, на которой он лежал. Кэйе даже не нужно было осматриваться, чтобы это понять. Запах тоже был другой, хоть и отдаленно знакомый. Он попытался зацепиться за него и вспомнить хоть что-нибудь, но с каждой новой попыткой его отбрасывало все дальше и дальше от того самого вечера. Голова не болела; он как будто проснулся после долгого-долгого сна, тогда, когда чувство бодрости уже не появлялось, и вместо него верхнюю часть туловища назойливо сверлили ее недовольные жители. Тогда всегда кажется, что голова набухает, и жидкость в ней давит на сосуды и органы. Так же казалось и Кэйе. 

Он попытался подняться, но свалился обратно и с удивлением обнаружил на левом запястье несколько пластмассовых дужек, какими закрепляют провода или часы, или бутылки. Хлипкая альтернатива наручникам неожиданно сильно врезалась в руку и оставляла на коже отметины. Проморгавшись и поняв, что это такое, Кэйа запаниковал.

Сознание вернулось к нему, неподкупный прокурор, излагающий суть вещей. Это продлилось недолго, мгновение, может, два; но он успел понять, что связан, что находится в чужой квартире неизвестно где. Что сбылся тот страх, которому он никогда не уделял достаточно внимания: его напоили до отключки и… что?

Никто не стоял над ним с ножом. Судя по тишине, квартира была пуста. Кэйа вскинул брови, нахмурился и вновь упал на жесткую подушку. Паника постепенно уходила, но отказалась забирать гадостное чувство использованности. Он сложил все воедино, и обозначил: квартира — Розы. Зачем «наручники» — непонятно. Что думать о произошедшем — тоже.

Кэйа зашипел и резко рванул, скорее от отчаяния, руку на себя, и внезапно слетел с кровати, обескураженный, но свободный. Он вскочил. Остатки пластмассового черенка висели на изголовье, слегка погнутом в сторону, в которую он дернул рукой.

Он никогда не был слишком слабым, но навряд ли мог разорвать таким простым движением что-то подобное. Кэйа заозирался, потребовал ответа у незнакомых ему стен и окон, у шума машин в отдалении, у соседей, которые, возможно, даже не знали о его существовании. Все молчали. Протирая лицо и постанывая от ноющей боли по всему телу, он прошел к коридору.

Он не оставил записки или сообщения, лишь обулся, надел куртку с квадратной сумкой через плечо. Дверь была открыта. За ним никто не гнался.

Что-то определенно изменилось после того дня, когда он вернулся домой, точнее — ввалился, упал на пол и заскулил от боли и усталости. Тогда он свалил ломоту в теле и боль в глазах, и тошноту, и слабость на отходняк. Им явно хорошенько попользовались той ночью, утешал себя он, пока пытался вернуться в рабочие будни, но каждый раз, когда Кэйа поднимался по утру и подходил к окну с чашкой кофе, все повторялось. Ему не становилось лучше. Чашку кофе он оставлял на столе и уходил работать, а в голове держал весь тот туман, который укрывал от него произошедшее тем вечером. Но прошел день, второй, прошла неделя, он все поднимался, делал себе кофе, впихивал его в себя как единственное из еды, что не выйдет обратно, избегал солнечного света, от которого все чесалось до кровавых отметин, и делал вид, что выспался за ночь. Что туман в его голове наконец-то развеялся.

Разумеется, первым делом он подумал, что что-то подхватил. Это могло быть что угодно, но обязательно что-то страшное, то, от чего он точно умрет, у него отвалится нос или начнется преждевременная деменция, но результаты всевозможных анализов, на которые он в очередном приступе паники потратил все деньги, отрицали все его теории, а значит, все сколько-нибудь адекватные теории тоже. Они говорили ему: сам разбирайся. Попей витамины, там, или слетай в отпуск. Начни наконец-то нормально питаться, без нытья, что опять стошнит. Только не получалось, ничего из того, что он сам себе предлагал и что слушал в качестве непрошенных советов. Голод все рос и рос, и ночью он оставался с ним один на один.

Но хуже всего было то, что в других людях он начал видеть решение своих проблем. Это были не врачи; это были простые прохожие, которые как будто что-то отняли у него, поглотили, и теперь, гордые, ходят по улицам города без страха сойти с ума от чесотки и голода. И когда Кэйа шел вместе с ними и смотрел на них, на их румяные свежие лица, на их руки, их шеи, малыми частями его покидала человечность. Он злился на них, он хотел наброситься на кого угодно, на того, кто подвернется под руку, и разодрать, забрать себе то, чего сам лишен. Он страшился этих мыслей и одновременно упивался ими, за неимением альтернативы и возможностью воплотить их в жизнь. 

В конце концов, он был человеком.

Он недолго им оставался.

Человеком невозможно было вести дела; говорить с клиентами, будучи ожившим мертвецом, с красными глазами и серой зернистой кожей, с каким-то особым запахом, исхудавшим, со спутанным от голода сознанием. Как хорошо, что работа позволяла себя не делать, ведь о том расследовании убийств не знал ровным счетом никто, и никто ему не платил. Он забросил его, не соединил найденные улики с тем, что случилось с ним самим, и предпочитал падать вниз головой, в надежде, что очень скоро разобьется насмерть.

***

У него были силы дойти до бара. Он давно в нем, кажется, не был — не мог сказать наверняка, потому что перестал вести счет времени. Бар только открылся, он толкнул дверь, и колокольчик тревожно звякнул. Ему ответил отдаленно знакомый голос:

— Мы еще закрыты. Пожалуйста…

Дилюк не закончил, что бы ни хотел сказать дальше. Он узнал его и смотрел, вытаращив глаза, потому что думал, что все это время Кэйа был мертв. Кэйа махнул ему и поспешил, чтобы не споткнуться о собственную ногу, сесть за первый к выходу столик. Он не просил ни меню, ни подойти к нему, просто был рад утонуть в похабно мягком диване, и даже понадеялся, что хотя бы сейчас сможет немного поспать. 

Дилюк сам подошел к нему и тихо положил на стол картонку, на которую еще перед открытием хозяин наклеил барную карту. Это был предлог, ведь бар, по его же собственным словам, открывался лишь через какое-то время. Оказанной чести Кэйа не осознавал.

Он почувствовал руку на плече. Его аккуратно потрясли, что-то спросили. Дилюк не отходил. Снова зазвучал его назойливый голос, спрашивал, все ли в порядке и как он, Кэйа, себя чувствует. Звал его: Кэйа, Кэйа, Кэйа. Ему это надоело. Впервые за все время его недуга к нему искренне проявили внимание, и в этот момент он готов был отдать все, лишь бы избавиться от него.

Все закончилось, когда Дилюк оторвал его от стола и уложил на диван. Кэйа не обратил внимание на то, как легко ему это удалось, не обратил внимание на его лицо, собранное и серьезное. На то, был ли кто-то еще в баре, или нет. 

Они были одни. Кэйа смотрел на него, хмурого, явно бесстрашного, смотрел как он все пытается понять, что делать. В голове засвербило, перенеслось в желудок, наполнило рот слюной: они были одни. 

Дилюк вскрикнул, когда он повалил его, схватив за руку. Они оказались на полу, Кэйа давил его вниз, он хотел проломить им доски и бетон, продырявить землю — таким сильным он казался сам себе, наконец-то намереваясь сделать то, чего так давно жаждал. Разорвать, согреться, ожить. Дилюк сопротивлялся, но не кричал и не звал на помощь. Наверное, подсознательно Кэйа понял, почему: он не боялся его. В нем не было того, что истошно билось в каждом прохожем, о котором Кэйа думал исключительно как о еде. И, потеряв бдительность, он дал ему возможность вернуть контроль, хотя поначалу воспринял это как отчаянную попытку защититься.

Дилюк поднял руки, впился ими ему в шею и сжал ее, сжал настолько сильно, что, попытавшись в очередной раз вздохнуть, Кэйа не смог этого сделать. Он закашлялся, воздух столкнулся о сжатую глотку, о руки, и так повторялось из раза в раз, но Кэйа упрямо продолжал попытки тянуться к нему, истерзать, насытиться, даже когда Дилюк перед глазами от нехватки воздуха пошел рябью.

— Раздавлю, — просипел он, смотря на Кэйю уверенно и зло. — Тогда точно сдохнешь.

Он отвлекся на его слова, и тогда с силой получил в пах, повалился на бок, ослепленный от боли, но наконец-то смог сделать нормальный, глубокий вдох. Он сдался тогда, когда уже свело судорогой ноги; он вздрогнул, повалился на бок и зашелся совершенно ужасающим кашлем, восстанавливая дыхание. Дилюк кому-то звонил, просил выйти за себя. После звонка он вернулся к Кэйе.

Его крайне легко подняли на ноги, кажется, даже одной рукой, и потащили прочь из бара. Он сопротивлялся, но оказался удивительно беспомощен перед тем, кого все время считал хилым и болезным. Дилюк не обращал внимания на его потуги, а когда Кэйа спросил его, куда они все-таки идут, то ответил просто:

— Ко мне.

Кэйа уже слышал эти слова, и ему захотелось смеяться. 

***

Дилюк жил на третьем этаже, в том же доме, в котором держали бар. Он легко открыл дверь — та была не заперта — и втащил его, и только тогда, когда Кэйа, спотыкаясь, упал на пол, тогда он его отпустил.

Это была та же квартира, в которой он очнулся и которую автоматически передал Розе в собственность. Он узнал кровать с погнутым изголовьем, и окно, вечно открытое. Узнал запах и понял, почему тот изначально показался ему смутно знакомым. Кэйа исступленно смотрел вперед себя. Он совершенно перестал что-либо понимать.

Дилюк быстро вернулся к нему со стаканом в руке, который вручил Кэйе и со всей строгостью приказал выпить. Кэйа недоверчиво посмотрел на него, на его содержимое, но, принюхавшись, снова потерял голову. Как тогда, в баре, или на улицах, или у себя дома, каждый раз, когда чувствовал, что за дверью копошатся соседи или почтальон. То самое, что у него забрал каждый, кого он встречал на своем пути, было заперто в круглом стекле и теплело у него в руках. Зрачки исчезли, он видел лишь стакан, до нелепого сосредоточившись на такой глупой вещи. Дилюк кивнул ему, призывая. Кэйа поднес его ко рту.

Это определенно была кровь. Густая, едва даже вязковатая, холодная, ощущалась как студень, проскальзывая по глотке вниз, но он не замечал этого. В нем что-то сломалось, перевернулось с ног на голову, и то, что должно было вызывать ужас, вызывало лишь благодарное упоение. То, чего он так долго ждал. Явно достойно записи в том блокноте, вместе с каберне совиньон и прочими винами. Он даже не знал, где его теперь найти.

— Все? — холодно и саркастично спросил Дилюк, когда Кэйа поставил стакан на какую-то тумбу оперся на нее же от головокружения. 

— Это кровь, да? — зачем-то спросил он. Дилюк зачем-то ответил.

— Да. Правда, такой надолго не хватит — тело не понимает, когда ты ничего не прокусил, и не чувствует, что полностью насытилось.

Кэйа недоуменно уставился на него. Вместо ответа Дилюк пару раз постучал по верхней губе, приоткрыв рот, и он повторил его движения и вздрогнул, когда почувствовал на месте зуба острый клык.

— Как сосательный рефлекс у младенцев. С нюансом.

— Чего…

— А, да. На других сородичей крайне рекомендую не нападать. Во-первых, питаться их кровью запрещено, а во-вторых, — по привычке он забрал стакан и подошел к раковине, чтобы помыть и сразу же убрать, — Другие нежничать не будут. Убьют на месте, вот и все.

— Другие?

— Другие. Как Роза, например. Ты уже встречал Розу, верно? — он подвинул к нему стул и сел напротив, обняв руками деревянную спинку. Кэйа нахмурился. Дилюк криво улыбнулся. — Встречал. А помнишь, что было дальше, после того, как ты ее встретил?

Все сложилось. Перед глазами предстала уродливая, полная дыр, но целостная картина. Он вспомнил вопросы, которые тогда, в подворотне, задавала ему Розария. Про нечисть и сверхъестественное, про кошмары, даже про фильмы ужасов. Зачем она задавала их ему, если не могла получить вразумительных ответов? Исключительно, чтобы поглумиться, зная, что произойдет в следующий момент? Кэйа не знал ее достаточно, но был уверен, что глумиться она любила.

— Мы вышли из бара. Она сказала, что мы идем к ней, но… но, видимо, так и не дошли, — Дилюк кивнул. Он был все в той же одежде бармена, черной рубашке и брюках. Кэйа рассматривал его, а он разрешал. В голове внезапно вспыхнула старая, как мир, мысль, он создал ее еще тогда, когда впервые нашел тот бар: не работай Дилюк в тот момент, они бы обязательно познакомились. А теперь, проходя сквозь то самое дырявое полотно памяти, родилось продолжение: они бы познакомились, и Дилюк бы позвал его к себе, и итог был бы совершенно тем же самым.

— Я знаю Розу, поэтому пошел за вами, когда смена закончилась. Нашел тебя полуживым и, ну… обращенным, чего греха таить. Отвел к себе, чтобы ты от голода не натворил всякого. Но ты сбежал.

Неожиданно для обоих Кэйа усмехнулся. Он поднялся, прошелся по квартире, взглянул на кровать и с улыбкой осмотрел вмятину, которую оставил.

— Ты бы еще на нитку меня привязал.

— Обычно вы валяетесь без сознания дня два-три. Ты спустя несколько часов вскочил. Откуда ж мне было знать, — Дилюк невозмутимо пожал плечами. Он вышел вперед него и упал на кровать, и со спокойным видом закрыл глаза. Кэйа аккуратно сел рядом. Дилюк приоткрыл один глаз. — У детектива есть вопросы?

Вопросов было много, но половину ответов Кэйа угадывал до того, как Дилюк закрывал рот. Он заметил, что слово «вампир» Дилюку не очень нравится, и пару раз намеренно обзывал его, чтобы увидеть, как он морщит нос и хмурится. В остальном же все было так, как он предположил сразу же, когда понял, что было в том стакане. На вопрос, что ему теперь делать, Дилюк ответить не смог или не захотел.

— Делай то, что умеешь. Теперь это будет легче, наверное.

— Если теперь я умею обращаться в летучую мышь, то да.

Он рассмеялся. Кэйа смотрел на него. Он наконец-то был жив, и испытывал множество чувств и желаний, и Дилюк, точно уловив это, лукаво сощурился.

— Не о том думаешь. Вряд ли одного стакана тебе хватит на что-то кроме разговора и дороги домой.

Кэйа фыркнул, ничуть не смутившись. Он перестал улыбаться, когда понял смысл его слов.

— То есть, на донорской крови не получится?

— Если хочешь продолжить жить полной жизнью, то нет. Аскетов, конечно, предостаточно, но даже они иногда срываются. Придется охотиться. Убивать при этом не надо, даже Роза так не делает.

— Я заметил. Но я…

— Научишься. Не то, чтобы у тебя был выбор, конечно, но…

— Хорошо, — Кэйа терпеливо выдохнул, — тогда последний вопрос. 

— Слава богу.

— Зачем все это?

Дилюк замолчал. за открытым окном пронеслась с визгом очередная карета скорой помощью, за ней еще одна. Поморщившись, он поднялся и закрыл его, и так и остался стоять, задумчиво всматриваясь в ночной город.

— Тут лучше найти Розу. Она тебя обратила, она и ответит, — он пожал плечами. Кэйа поднялся следом. — У меня есть подозрения. Ты же вроде как расследовал убийства бездомных, верно? — он кивнул. — Возможно, здесь собака и зарыта.

— Ты думаешь, что Роза…

— Роза не убивает, — Дилюк перебил его резко, обрубив любую возможность оспорить его слова. Кэйа виновато поднял руки раскрытыми ладонями. — Кто-то другой. Не знаю, может, я все неправильно понял — не я же детектив в этой комнате, — но из твоих слов, когда ты рассказывал об этом деле, у меня сложилось ощущение, будто полиция не зря не спешит расследовать этот висяк. А может, — фыркнул он после недолгого молчания. — Может, она наоборот хочет, чтобы ты довел дело до конца. Я не знаю, Кэйа, вот найди ее и спроси.

— Я понял, успокойся. 

Он вовремя почувствовал, что пора уходить, и был рад, что не потерял эту свою способность. Дилюк проводил его до двери, но перед самым выходом оторвал от какой-то заметки, висевшей на двери, кусок бумаги и написал на ней два ровных номера.

— Первый — это Розы. Если спросит, то дал его тебе не я. Сам нашел, обзванивал все квартиры и нашел, — Кэйа хмыкнул с улыбкой. — Второй — мой. На всякий случай.

— Спасибо.

— Иди давай. Удачной охоты.

Дилюк не пошел за ним. Сегодня он явно не вернется в бар на первом этаже, и Кэйа, брошенный, новорожденный, засунув руки в карманы, пошел прочь. Он все еще не осознавал, или осознавал не полностью, что именно произошло. Единственное, что ему оставалось — это работать, забыв про прожитую неделю и про то, что ему предстоит.