Сближение

Жизнь Кирана никогда не была ни простой, ни понятной. По меньшей мере в последние десять лет испытания и неожиданности сыпались на него как из рога изобилия. С тех пор, как умерли его родители, он не знал покоя — нигде и ни с кем он не мог остаться надолго. Судьба сводила его с разными людьми, но со всеми до единого он чувствовал себя одиноко: они совсем не понимали его, он не понимал и побаивался их. Работа на ферме у дяди, который, несмотря на их родство, относился к нему скорее как к наемному рабочему и даже хуже, армейская служба, наемная работа на другой ферме, одна банда, вторая, третья… Одна девушка говорила, что его приключений хватило бы на несколько книг, — а ведь ему было всего лишь двадцать! Сам он, впрочем, предпочел бы, чтобы о некоторых событиях его жизни не было написано ни слова: он хотел забыть об этом, и хотел бы, чтобы забыли те, кто знал его во время этих событий. Однако парни О'Дрисколла, очевидно, не забывали так просто бывших товарищей, даже тех, кто присоединился к ним не по своей воле и не по своей воле ушел… Когда они схватили его, он прощался с жизнью, поскольку слишком хорошо знал, что в этой банде делают с предателями. Предателем они считали любого, кто посмел покинуть банду, добровольно или вынужденно. Его ждали такие пытки, что даже ад после них показался бы неплохим местом… В то, что кто-то из его новых товарищей хотя бы попытается спасти его, он не верил; и все же его вытащили из того ада на земле, хотя и полумертвым от пыток и побоев, и теперь старались выходить. Впрочем, свое спасение он помнил смутно: он потерял сознание вскоре после того, как его вытащили из логова О'Дрисколлов, а после долго лежал в бреду. Из этого времени в его памяти остались лишь обрывки чужих разговоров, перемешанные с его собственными снами, — но он припоминал, что его не оставляли одного и на час, пока он не пришел в себя. Припоминал он и то, что Билл, которого он прежде боялся из-за его грубости и временами очень странного поведения, теперь вдруг стал к нему необычайно заботлив и ласков, — и о причине этой перемены он узнал лишь недавно…

После пробуждения у Кирана, вероятно, впервые за всю его жизнь появилось время на размышления и воспоминания. Он был еще слишком слаб и болен, чтобы работать, читать он не умел, как и играть в карты, домино, шашки и шахматы, к долгим разговорам не привык… Конечно, иногда Мэри-Бет читала ему вслух, Шон рассказывал бесконечные и не особенно правдоподобные, но занимательные истории, Молли пробовала описывать ему Ирландию, поскольку сама выросла там, Билл говорил с ним часто и тепло, хотя и очень неуклюже, да и многие другие члены банды пробовали развлекать его каждый по-своему, — но никто из них не мог делать это целыми днями, да и сам он уставал от слишком долгого общения. Оставаясь один или наедине с кем-нибудь молчаливым, он мог лишь следить за тем, как скользят по стенам и потолку солнечные лучи, рассматривать рисунок выцветшего ковра, которым завесили дыру в стене заброшенного дома, и думать. Прежде он всю жизнь будто бы убегал от самого себя, хоть сам и не сознавал этого, но теперь думал целыми днями, — и лишь очень редкие мысли и воспоминания вызывали у него теплые чувства.

Первым таким светлым пятном было детство, когда еще были живы родители — они любили его и были к нему бесконечно добры и терпеливы, и он верил в то, что весь мир добр и полон любви… Тогда он и представить себе не мог, какими жестокими могут быть люди: родители как могли оберегали его от любых огорчений. Он работал вместе с ними на ферме, но ни разу за все десять лет, что он провел с ними, они не давали ему поручений, которых он не смог бы выполнить. Они учили его всему, что знали сами, очень терпеливо и мягко, не скупясь на похвалы за каждый, даже самый небольшой успех… Единственным его детским горем была смерть старого коня — в тот день он рыдал так, будто потерял близкого, даже не подозревая, что вскоре за этим последуют потрясения куда хуже. Всего через полгода умерли его родители, и ферма, на которой он прежде был счастлив, стала для него едва ли не каторгой: унаследовавший ее дядя не питал к нему никаких теплых чувств и видел в нем лишь еще одного работника, наемные рабочие недолюбливали его, и единственными его друзьями остались лошади… Так и начались десять лет его одиночества и лишений.

Вторым светлым пятном стала та банда, к которой он прибился, хотя и не по своей воле, теперь, — точнее, несколько его приятелей. Мэри-Бет, умная и на удивление мягкая девушка, Шон, шумный рыжий шалопай родом из Ирландии, который, казалось, привязался к нему уже потому, что они были земляками, Артур, с виду суровый, вечно угрюмый и даже жестокий, но в глубине души честный и заботливый человек… и еще Билл. Билл выделялся даже среди них: теперь он был для Кирана больше, чем просто другом. Считанные недели назад Киран боялся его и все время ждал от него грубости или жестоких шуток, а то и побоев, потом, после своего чудесного спасения, начал привязываться к нему, а теперь… теперь он млел и таял от каждого его прикосновения. Они любили друг друга, и этому не могли помешать ни тринадцать лет разницы в возрасте, ни то обстоятельство, что оба они были мужчинами, ни море смущения… Им просто было хорошо вместе, и больше ничего не имело значения. Даже сейчас, когда Билла не было рядом, Киран невольно улыбался, вспоминая, как он сбивчиво признавался в любви, краснея, запинаясь и будто бы готовясь убежать при малейшем намеке на гнев или насмешку, а после — осыпал трогательно невесомыми поцелуями его лицо и руки… При одной мысли об этом Кирана переполняли нежность и какая-то непривычная теплота — совсем не та, какую он чувствовал к лошадям и собакам, и даже не та, с которой он думал о своих друзьях, а совершенно новая, незнакомая. Он думал, что именно это и есть влюбленность. Однако сейчас к этому примешивалась тревога: его возлюбленный ушел на дело, которое даже отчаянно смелый Датч называл рискованным…

Киран изо всех сил старался убедить себя в том, что все будет в порядке. В общем-то только благодаря умению убеждать себя в благополучном исходе он и сумел сохранить рассудок — по крайней мере так ему казалось. Он умел делать это, даже когда в глубине души понимал, что лжет себе, — но сейчас ему это не удавалось. Как бы он ни пытался думать только о хорошем или не думать совсем, отвлекаясь на узор ковра, мысли его неизменно возвращались к одному предчувствию: дело пойдет не по плану, случится страшное… Это предчувствие было сильнее его привычной тревоги за всех и вся: обычно он переживал о том, что может случиться, но сейчас ему казалось, что это произойдет непременно. Это чувство угнетало, от него хотелось убежать, спрятаться, снова занять себя хоть какой-нибудь работой — что угодно, лишь бы не думать о страшном… Но он не мог. Он был слишком слаб даже для того, чтобы встать с кровати и сделать несколько шагов, да и не был уверен в том, что его ноги целы. Он мог только обводить пальцем узор ковра и шептать что-то невнятное и бессвязное, наподобие молитвы. Верить он перестал много лет назад, когда умерли его родители, и молитв почти не помнил, а его еле слышный шепот заглушали звуки суеты вокруг… Он был уверен, что если бог и есть, то его молитва не будет услышана. И все же не молиться он не мог: это спасало от паники.

Впрочем, через несколько минут все-таки случилось то, о чем он просил: дверь распахнулась, и на пороге появился Билл — взволнованный, с подбитым глазом, растрепанный, в чужом плаще, но живой и невредимый!

— Билл! Что случилось? Ты цел? — встревоженно спросил Киран, приподнявшись в кровати.

— Цел, цел — так, прикладом в морду получил. Не впервой, — небрежно отмахнулся Билл. — Кое-кому из наших досталось и похлеще… Но мы такую уйму ублюдков положили! Жаль только, не всех разом.

— Там была перестрелка? За вами гнались, кого-то ранили? Все живы?

— Там бойня была чуть не как в Блэкуотере! Но вроде как живы все, только подбили двоих… хотя, может, и Эбигейл подбили — с ней неясное что-то, нашли на полпути к лагерю. Я особо не видел, что там с ней, знаю только, что Сэйди ее без сознания привезла, а теперь с ней девчонки возятся, — Билл вздохнул, присаживаясь на край кровати и мягко укладывая Кирана. — Ну, это все-таки не совсем как в Блэкуотере, чуть получше. Там-то мы троих потеряли: Дженни, молодую девчонку, и двух братьев — Мака вроде как застрелили, и он в море сгинул, а Дэйви мы оттуда вытащить смогли, но он загнулся по дороге… а тут без потерь, да еще и денег подняли. Правда, Пинкертоны за нами гоняться будут еще похлеще, чем после Блэкуотера — мы ж их главного шлепнули!

— И… что нам теперь делать? — спросил Киран дрожащим голосом. Ему впервые рассказали хоть что-то о том, что случилось в Блэкуотере. Прежде он мог только ловить обрывки чужих разговоров, из которых узнал лишь то, что там банду постигла большая неудача, пошатнувшая все их дела… Он знал, что на том самом деле Шона взяли в плен, и слышал кое-что о погибших, но теперь впервые почувствовал так остро, что это были не просто герои чьих-то историй, а живые люди, с которыми он вполне мог бы дружить, если бы присоединился к банде несколькими месяцами раньше. Кроме того, он подумал о том, что сейчас это могло повториться — и кто бы тогда погиб? Одна мысль об этом взволновала его, а знание, что законники теперь будут преследовать их еще более упорно, — откровенно напугало. Задав свой вопрос, он вцепился обеими руками в руку Билла, будто Пинкертоны могли заявиться сюда прямо сейчас и разлучить их… Однако ответил ему не Билл. До боли знакомый глубокий голос зазвучал от порога комнаты, и при первом же его звуке Кирану захотелось спрятаться: этого человека он боялся едва ли не больше, чем Кольма О'Дрисколла и всех Пинкертонов вместе взятых, хотя и понимал умом, что он не навредит ему просто так. И все же одно его присутствие рядом отчего-то вызывало у него внутреннюю дрожь.

— Бежать отсюда побыстрее, разумеется, и как можно дальше, — что еще нам остается делать? — мрачно произнес Датч; подняв глаза, Киран увидел, что он стоит, тяжело опираясь на дверной косяк, и что лицо у него какое-то непривычно бледное. — Билл, раз ты здесь, помоги Кирану собраться и выйти. Мы накидали на пол в один из фургонов спальников и одеял — там повезем раненых, можешь сразу помочь им забраться. Только, ради всего святого, осторожнее!

— Понял, сделаю. И понимаю сам, что с ними нежнее надо — это все-таки не мешки грузить, — несколько неловко усмехнулся Билл.

— Как закончишь, помогай ребятам грузить тяжелое… да и просто собираться: мы не можем позволить себе снова потерять добрую половину вещей, — продолжал Датч, не очень-то успешно пытаясь хотя бы казаться собранным. Вид у него был откровенно нездоровый, и это замечал даже Киран, которому рядом с ним было трудно управлять собственными мыслями.

— Сделаем… — тут Билл коротко замялся, но все же решился спросить: — А как там Ленни с Хозией?

— Ленни вроде отходит постепенно — во всяком случае, своих узнает и на вопросы пытается отвечать по существу, хотя глаза все еще стеклянные. А Хозия… да как он может быть? — Датч устало вздохнул и привалился плечом к дверному косяку. — Как кукла тряпичная. Сонный, говорит невнятно и в основном чушь, зато спокойный и, кажется, даже довольный… В общем, как и все люди после морфия, надо полагать.

— За Ленни надо бы присматривать, чтобы не свинтил никуда. Контуженные иногда вдруг с места срываются… — заметил Билл; прежде ему не раз приходилось иметь дело с контуженными, и теперь он старался не упускать шанса показать всем, что может быть полезен не только в драке. Киран заметил на его лице мимолетную улыбку, когда он понял, что к его словам прислушиваются… Датч пересек комнату несколькими тяжелыми шагами и выглянул в окно, на то место, где когда-то была лужайка перед домом — там он оставил раненых сидеть на бревне у костра. На миг он даже успел заволноваться при мысли о том, что Ленни и впрямь мог куда-то уйти, но увиденное вернуло ему спокойствие хотя бы на этот счет.

— Думаю, этого нам можно не бояться, — объявил он с кривоватой болезненной улыбкой, снова повернувшись к Биллу и Кирану. — Никуда он не уйдет: Хозия уснул у него на коленях. Но теперь я думаю, что с ранеными в том фургоне должен ехать кто-то из здоровых — хотя бы на тот случай, если кто-нибудь из них начнет бредить...

— А можно… можно мне? — смущенно спросил Билл.

— Хочешь быть поближе к Кирану, верно? — Датч усмехнулся, но, увидев смущение товарища, поспешил прибавить: — Я не осуждаю тебя и вполне понимаю: это совершенно естественное желание. К тому же ты достаточно силен, чтобы удержать мечущегося в бреду, умеешь менять повязки, да и если кто-нибудь из них очнется, не помня, что случилось, вряд ли сыграешь с ним злую шутку…

— Ну нет, чтобы разыгрывать больного, отморозком надо быть! Я так не сделаю и помогу им как смогу, если надо будет.

— И я тебе охотно верю. Главное…

Договорить Датчу помешало появление мисс Гримшо, которая зашла, чтобы сообщить ему, что Эбигейл очень слаба, но приходит в себя, а Молли чувствует себя нехорошо, потом заметила, что и сам он выглядит неважно… Вскоре они поспешно вышли, обсуждая какие-то дела. Киран уже не слушал их — он просто чувствовал большое облегчение от того, что они не стали расспрашивать его о чем-нибудь или придираться к нему. В их присутствии он всегда будто бы немел… Но теперь, когда они с Биллом снова остались наедине, он мог выдохнуть свободно.

Сборы едва ли заняли больше пяти минут: вещей у Кирана почти не было. Однако они могли бы собраться еще быстрее, если бы Билл не прерывался то и дело, чтобы поцеловать его или сказать ему что-нибудь ласковое и подбодрить… Последнее явно давалось ему не очень-то легко — он с трудом подбирал слова, да и выходило у него это не всегда хорошо, — но Кирану это нравилось: его неловкость казалась милой, и к тому же его нежный взгляд и теплый тон его грубоватого в целом голоса говорили куда больше, чем неуклюжие фразы. Билл прикасался к своему возлюбленному так осторожно, будто любое неверное движение могло навредить ему. Даже во время своего признания он не решался ни прижать его к себе, ни обнять, хотя втайне хотел взять к себе на колени и продержать так долго, как он позволит… И все же он не смел сделать это, боясь причинить ему боль или напугать. Даже сейчас, когда он брал его на руки из необходимости, его руки подрагивали от волнения. Кирану казалось, что он чувствует, как сильно бьется его сердце…

— Вот так… Не больно тебе? — спросил Билл, подняв его с кровати. Возможно, впервые в жизни он спрашивал кого-то о подобном: обычно никому не было дела до его боли, и его ничья боль тоже не волновала. Нежничать он не привык, — но сейчас в его голосе сквозила именно нежность, и никакое смущение не могло скрыть ее.

— Нет, совсем не больно. — Киран ободряюще улыбнулся, хотя на самом деле несколько ран на его спине отозвались на это аккуратное прикосновение противной саднящей болью. — И ты теплый, и руки у тебя сильные и нежные… Мне нравится, как ты меня держишь — ты как будто обнимаешь.

— Когда тебе полегче станет, я тебя еще обниму, — смущенно усмехнулся Билл. — Но пока, наверное, не стоит: на тебе места живого нет, а я больно тебе делать не хочу…

С ответом Киран не нашелся — только поцеловал Билла в щеку, пользуясь тем, что это был их последний миг наедине в этот день. Они никогда не решались прикасаться друг к другу больше необходимого на глазах у других... Лишь раз их случайно застал за поцелуем Джон — и тогда они отпрянули друг от друга, будто ошпаренные. А теперь Билл нес своего возлюбленного на руках через весь лагерь, и оба они изо всех сил старались не краснеть, не подавать вида, что в этом может быть что-то большее, чем простая помощь раненому товарищу. Киран смотрел на всех с любопытством, пытаясь понять, что они об этом подумают. Он привык наблюдать за всеми, ни во что не вмешиваясь, еще несколько лет назад, вступив в армию: тогда он оказался в окружении великого множества незнакомцев и не знал, как заговорить хоть с одним из них. Когда же его захватила эта банда, эта привычка только укрепилась, ведь несколько недель он провел связанным на краю лагеря… Что ж, у него были живой чуткий ум и цепкая память, так что из своих наблюдений он вынес немало интересного и о порядках в банде, и о многих ее членах. Сейчас он замечал, что никто будто бы и не видит в их положении ничего удивительного. Было ли это потому что все понимали, в чем тут дело, и действительно считали это чем-то обыденным, или только потому, что он был ранен, он, впрочем, понять не мог. Биллу же казалось, что почти каждый, с кем ему доводилось помимо своей воли встретиться взглядом, как-то понимающе усмехается… В другой раз, если бы нес он не Кирана и если бы это не были последние минуты в этом лагере, он, вероятно, не выдержал бы, рявкнул бы на кого-нибудь, что смотреть тут не на что, а потом при первой возможности спрятался бы от всех. Но сейчас он не мог этого сделать: ему хотелось защитить любимого от любых насмешек и издевок, да и себя перед ним показать смелым и сильным. Он старался напустить на себя уверенный и достойный вид… Он прекрасно понимал, что выходит у него скорее комично, чем внушительно, но иначе не мог. Впрочем, Кирану он нравился и таким.

На деле же никто не обращал на них внимания: каждый был занят своим делом. Киран видел, как Чарльз и Артур, двое самых крепких мужчин банды, передают друг другу какие-то мешки и громоздкие деревянные ящики, как мисс Гримшо, несмотря на свой возраст, едва ли не летает по всему лагерю, раздавая указания, как Хавьер с Джоном натягивают тент на один из фургонов, а Шон вертится вокруг них, вроде бы пытаясь помогать, но на деле скорее мешая… Видел он и словно дремлющих на бревне у разметанного кострища Хозию и Ленни — первый и впрямь лежал на коленях у второго, а тот и не сопротивлялся этому, а может, и не замечал, — и непривычно бледных Эбигейл и Молли, безвольно сидящих в одной из повозок, и хлопочущих вокруг них Тилли и маленького Джека. Он снова и снова обводил взглядом то, что считанные часы назад было лагерем, и едва узнавал это место. Все до единой палатки были разобраны, костры затушены и разметаны, и только бесконечные разномастные мешки, ящики, сундуки, сумки и чемоданы, да еще фургоны и повозки, указывали на то, что в этом заброшенном поместье кто-то доживал последние часы, если не минуты…

Даже старый особняк, где совсем недавно ночевала добрая половина банды, как будто бы изменился. Киран снова увидел его, только когда его уложили в еще не покрытый фургон, и ему показалось, что из этой громады с пустыми окнами ушли жизнь и спокойствие, словно она перестала быть домом. Исчез кусок яркой ткани, висевший на перилах балкона второго этажа, пропали складные стулья с крыльца и вещи с подоконников… Смотреть на это отчего-то было тревожно и неприятно, и Киран принялся снова наблюдать за работающими вокруг людьми. Если бы с ним остался Билл, — а он и сам был бы рад остаться рядом с ним, — то он бы наверняка расспрашивал обо всех них. Но Биллу пришлось унестись помогать остальным, как только Киран оказался в повозке, и он мог разве что укрыть его одеялом и легонько потрепать по плечу… Если бы помогать остальным в сборах ему велел кто-то другой, он, возможно, и не подчинился бы этому приказу, решив, что посидеть с любимым важнее, но Датч был для него кумиром и непререкаемым авторитетом. Ослушаться его приказа для Билла было немыслимо — тем более, что сейчас это была работа на благо всей банды, а значит, и Кирана тоже. К тому же совсем скоро они все равно должны были оказаться рядом, а Киран не оставался совсем один и не был так пуглив, чтобы бояться провести без него час или два… Этим Билл успокаивал себя, уходя. Он даже удивлялся своему волнению сейчас: вообще-то переживать за других, и тем более за их душевное состояние, он совсем не привык. Когда ему прежде приходилось заботиться о раненых товарищах, забота у него была одна — лишь бы не умирали. Теперь его тоже никто не обязывал следить еще и за тем, чтобы его подопечный не испугался, но сам он хотел, чтобы Киран чувствовал себя так хорошо, как только было можно. Впрочем, вернувшись, он обнаружил, что и волновался с самого начала зря: его возлюбленный спал, и вполне спокойно.

День стоял солнечный, тихий и теплый, лежать в повозке на ватном спальнике было на удивление приятно и уютно… Конечно, Киран мог бы разволноваться, вспомнив о том, что бывшие товарищи схватили его в считанных ярдах от этого самого места, сразу за каменной оградой, — но об этом сейчас почему-то не думалось. Вокруг работала едва ли не вся банда, их разговоры дарили непривычное, но очень приятное чувство полной защищенности. Ему казалось, что теперь с ним просто не может случиться ничего страшного… Он и сам не заметил, как задремал — крепко и впервые за очень долгое время безмятежно. Как Билл бережно уложил рядом с ним Хозию и Ленни, а потом и забрался сам, он не заметил. Лишь раз до того момента, когда повозка тронулась, он открыл глаза — его разбудил знакомый лукавый голос с самым резким ирландским акцентом, какой он только слышал в своей жизни…

— Вот вам, от сердца отрываю! — произнес Шон с лучезарной улыбкой, протягивая Биллу какой-то ящик. — Но калекам нужней.

— Ну и на кой черт нам это надо? — ворчливо спросил Билл, разглядывая содержимое ящика.

— Нервы успокаивать — не им так тебе! — радостно рассмеялся Шон.

— Забирай. Нам нажираться ни к чему, — угрюмо приказал Билл.

— Что я вижу! Кто ты такой и что сделал с нашим Биллом? Он никогда не отказался бы от выпивки.

— Мне Датч велел ни капли в рот не брать, чтоб как стеклышко… и вообще, мне за ранеными надо ухаживать — тут пить нельзя никак.

— О, теперь понял… Лейтенант Марион Уильямсон — образец послушания начальству!

— Заткнись уже, паршивец! И бормотуху свою забери! — рявкнул Билл. Он терпеть не мог, когда его дразнили, и вдвойне ненавидел, когда называли данным ему при рождении именем. Это могло испортить его настроение и в куда более радостные и спокойные моменты… Сейчас же ужимки Шона просто выводили его из себя. Возможно, будь этот мальчишка здоров, он ударил бы его, — но он был калекой, раны на его лице еще не успели затянуться до конца. Кроме того, Билл видел своими глазами, как его навсегда изувечили и едва не убили бою… Может быть, он и не был обременен твердыми моральными принципами и чувствительной совестью, но все же он был солдатом и привык уважать тех, кто пострадал в схватке с врагом.

— Ладно, ладно, святоша… как знаешь. Если вдруг от скуки помирать будешь, знаешь, где меня искать! — Шон снова лучезарно улыбнулся, будто нарочно показывая дырку от выбитого зуба… и вдруг подмигнул своим единственным светлым глазом. Киран не смог сдержать улыбку: каким бы наглым, шумным и глуповатым он ни был, его искренность и неистощимая радость не могли не подкупать. Даже когда ему выбило глаз пулей, которая вполне могла бы снести ему половину головы, если бы его не повалили на землю, он ничуть не изменился — разве что к его бесконечным байкам добавилось не менее полусотни историй о том, как он лишился глаза. Киран знал нескольких одноглазых, но так явно и выразительно подмигивать умел только Шон. Казалось, та радость, что всегда переполняла его, теперь тронула даже Билла — во всяком случае, он так и не ударил его, а только еле слышно рассмеялся и сказал с напускной суровостью:

— Не дождешься, шут гороховый. Иди уже, скоро тронемся!

Они и впрямь тронулись очень скоро: лежа в самом первом большом фургоне, Киран мог видеть вереницу повозок и фургонов за собой… Во время таких переездов с места на место он нередко чувствовал, будто людей в этой банде едва ли не больше, чем парней О'Дрисколла. На деле же бывших товарищей у него было не меньше сотни, а нынешних — неполных двадцать пять. Однако у него никогда прежде не было так много настоящих товарищей… Так что же с того, что помимо его друзей в этой банде были и те, кого он боялся едва ли не панически? Сейчас его это ничуть не печалило. В этот самый миг он как никогда в своей жизни любил эту банду. Под эти мысли и мерную качку фургона Киран снова уснул — на этот раз крепко и надолго…

Когда он снова проснулся, вокруг было темно и холодно. Он не мог разглядеть ничего дальше края того фургона, где лежал сам, но точно знал, что они уже далеко от своего старого лагеря: на теплых болотах, среди которых и стояло заброшенное поместье, ночи всегда были полны таинственных звуков, а теперь тишину нарушали разве что неспешный топот копыт, редкий скрип колес и посапывание Билла… Казалось, весь мир сейчас крепко спал. Билл, едва уместившийся в ногах у раненых, обмяк и будто растекся по борту фургона. Ленни лежал неподвижно, отвернувшись к стене и высоко натянув одеяло — Киран видел только его коротко остриженный кудрявый затылок и здоровую руку, которая в темноте на фоне светлого одеяла казалась чернее ночного неба. Даже две высокие фигуры на козлах сидели, склонившись друг к другу, будто каждый из них норовил уснуть на плече у соседа… Однако, взглянув влево, на Хозию, Киран вдруг встретился с ним взглядом: он не спал и даже не сидел безвольно в полупьяном забытьи.

— А ты чего не спишь? Болит что-нибудь, или за день отоспался? — мягко спросил он, легко коснувшись плеча юноши.

— Кажется, и то и другое, — нерешительно отозвался тот; Хозия вместо ответа отвернулся и принялся перебирать какие-то склянки, подсвечивая себе спичкой. Они едва знали друг друга: один был слишком робок и неловок, чтобы начинать разговоры без необходимости, второй — слишком тактичен, чтобы навязывать свое общество застенчивому новичку… За все время своего знакомства они не обменялись и десятком фраз, — и все же незаметно для самих себя привыкли друг к другу так, как горожане обычно привыкают видеть стоящих за прилавками лавочников. Может быть, они и не замечали друг друга, но если бы один из них вдруг пропал из виду, то второй почувствовал бы себя неуютно, будто что-то изменилось в самом привычном порядке вещей.

Кирану казалось, что он начинает привязываться к Хозии — во всяком случае, он не боялся его так же, как остальных главарей этой банды. Датч был громким, вспыльчивым и непредсказуемым, мисс Гримшо казалась резкой и требовательной, и даже на Артура временами находили такие мрачные настроения, что к нему было страшно лишний раз подойти. Их всех Киран побаивался, хотя после его чудесного спасения все они обращались с ним так мягко, как только позволяли им их натуры… И все же забыть их прежнее обращение он был не в силах. Артур при первой встрече грозился переломать Кирану все кости, Датч обрек его на две недели мучений — связанным, без еды, под весенними ливнями, — да еще и угрожал пытками, если он не расскажет ему всего, что знает о парнях О'Дрисколла, Сьюзан частенько кричала на него и придиралась к самым мелким его оплошностям… Он ни в чем не винил их и не желал им зла — в конце концов, они тогда ничего о нем не знали и судили лишь по тому, что он был в банде их давнего врага. Сам он ненавидел Кольма О'Дрисколла и ничуть не удивлялся их ненависти к нему и всем, кто, по их мнению, был с ним заодно. И все-таки в их присутствии внутри у него все сжималось, и он терял дар речи… Хозия был другим: он с самого начала казался очень спокойным, рассудительным и по-своему мягким; рядом с ним все равно иногда пробирала дрожь, но это было совсем другое чувство, которому Киран даже не мог дать название. Может быть, сейчас, погрузившись в это чувство с головой и обдумав все хорошенько, он и нашел бы подходящее слово, но Хозия вдруг вырвал его из размышлений, снова заговорив с ним все так же мягко:

— Вот, выпей — полегчает… По уму, конечно, надо было бы свежее смешать, но в потемках и тряске готовое найти — уже испытание. Тут и такое сойдет.

— Спасибо, сэр… — пробормотал Киран, дрожащей рукой взяв протянутую бутылочку.

— До дна: тут ровно на один раз, — коротко пояснил Хозия. — Свежее боль снимает получше, да и не горчит так сильно, но лучше мало, чем ничего, верно?

— Пожалуй, — рассеянно кивнул Киран, выдергивая пробку. Еще мгновение он колебался: он слышал, как его новые товарищи называли эти снадобья чудодейственными, но сам ни разу не испытывал на себе их действие. В уме его совершенно некстати всплыло воспоминание о том, как однажды Хозия буквально силой влил что-то в рот перебравшему Биллу, — и того почти сразу вырвало… Прежде чем глотнуть, Киран настороженно принюхался. Пахло травами — странноватый, и в то же время знакомый запах.

— Да ты не бойся, не такое уж оно горькое. Так, горчит — как крепкий кофе, а может, и чуть меньше, — подбодрил Хозия. Лица его почти не было видно, но в голосе отчетливо слышалась теплая усмешка.

— Если честно, я никогда не пробовал кофе, и тем более крепкий… — признался Киран, решаясь наконец отхлебнуть. Настойка и впрямь горчила, но это была приятная горечь: она навевала самые теплые воспоминания о детстве, об их окруженной лесами ферме, казавшейся тогда надежным убежищем от любых невзгод, о травяном чае, который умела заваривать только мать… Такую горечь он предпочел бы любой сладости.

— Правда? Если хочешь, могу тебе заварить как-нибудь… если, конечно, сам еще не забыл, как это делается: давно его не пью.

— Почему? — спросил Киран уже не так робко. Хозия чем-то неуловимо напоминал ему его отца, — а по отцу он слишком скучал, чтобы говорить с ним неловко, как с незнакомцем… Казалось, его собеседнику понравилось то, как его робость сменилась любопытством.

— От кофе руки дрожат и голова тяжелеет, он возбуждает, но почти не придает сил… да и вкус мне не очень нравится. Я знаю травы, которые бодрят намного лучше. А еще… — тут Хозия усмехнулся иронически, но очень тепло. — Что ж, Датч наверняка тогда хотел как лучше, но после его адского варева у меня от одного запаха кофе начинает кружиться голова.

— Он… плохо варит кофе?

— Не то чтобы плохо — просто так крепко, что пить это может он один, и к тому же добавляет туда чертову прорву сахара. Выходит одновременно очень горько и приторно, а он еще и заедает это шоколадом… Я думаю, что он именно от этого такой нервный — спит плохо от своего зелья, да и столько сахара никому бы на пользу не пошло.

— Никогда бы не подумал, что он любит сладкое, — нервно усмехнулся Киран. Ему Датч казался воплощением силы и суровости, и даже будто бы не совсем человеком: у него словно не было ни единой маленькой слабости, ни одного мягкого местечка… Представить себе его объедающимся сладостями, да еще и нервным, было трудно, — но не верить Хозии тоже не выходило: все-таки он был названным братом и лучшим другом Датча и явно знал его лучше, чем любой из членов банды.

— Знаешь, я бы и сам никогда так не подумал, если бы не знал, но сладким он просто одержим… Не объедается, правда, но запасает так же, как ты сухари, а Пирсон консервы, — Хозия мягко улыбнулся, но тут же вздохнул: — Я думаю, что это все оттого, что у него в детстве ничего этого не было. Он мне проговорился как-то раз, что после того, как его отец на войне погиб, они с матерью и братом иногда днями и неделями на хлебе и снятом молоке сидели — денег ни на что больше не хватало… А он в городе вырос, соблазнов и поводов для зависти у него вокруг хватало. Попробуй не завидовать, когда сам ходишь в обносках и едва ли не голодаешь, а кто побогаче — ни в чем себе не отказывают! Вот он и завидовал, — а он молча завидовать и мечтать не умеет, ему надо хотя бы попробовать в жизнь воплотить. В общем-то так он дело начал: справедливости захотел, лучшей жизни для себя и других таких же, как он.

— Никогда бы не подумал, — повторил Киран еще более растерянно и удивленно. Он вспоминал Датча несокрушимо уверенным, гордым и даже несколько снисходительным ко всем вокруг, одетым всегда если не с иголочки, то по меньшей мере прилично, его унизанные тяжелыми золотыми перстнями пальцы, золотые карманные часы с цепочкой, дорогие сигары, уйму вещей в его палатке — одних только книг у него было больше, чем Киран видел за всю свою жизнь… Вспоминал — и никак не мог представить его мальчишкой в обносках, с завистью смотрящим на своих более удачливых сверстников. Такими могли быть в своем детстве Билл, Артур, Джон, Хавьер, Шон, Ленни и даже сам Хозия… Да кто угодно, но только не он!

— Я бы и сам не поверил… он, верно, этого и хочет — стереть любую память о своем детстве, чтобы и самому не вспоминать никогда. Во всяком случае, мне он все это рассказал однажды, когда сильно напился, и больше не упоминал ни разу… Наверняка у каждого есть такое воспоминание, от которого избавиться хочется. У меня тоже они есть — несколько неприятных дней и недель моей жизни… А у него, похоже, все его детство.

— Жаль его, — вздохнул Киран. — У меня вот из детства самые приятные воспоминания…

— Ты только ему не говори, что жалеешь его. Он этого очень не любит, — серьезно предупредил Хозия, но вскоре снова смягчился и прибавил с любопытством: — А что у тебя за воспоминания из детства?

— Вам… правда интересно? — удивленно спросил Киран. Конечно, прежде его спрашивали о прошлом, — а в этой банде больше, чем за всю его прежнюю жизнь, — но прежде это всегда были молодые парни и девушки примерно одних с ним лет… Хозия, казалось, годился ему в отцы, если не в деды, и он казался Кирану едва ли не умнейшим человеком из всех, кого он встречал. Между ними была пропасть жизненного опыта — это сейчас чувствовалось особенно сильно и ярко. Люди вроде Хозии редко обращали на него внимание — видимо, считали его всего лишь юнцом, в котором нет и не может быть ничего интересного… Он ждал, что ответом на его вопрос станет язвительный смех или длинная речь о том, что его воспоминания ничего не стоят. Однако даже в темноте было видно, что бледное худое лицо его собеседника озаряет одобрительная улыбка.

— Зачем бы я спрашивал, не будь мне интересно? — усмехнулся Хозия. — Уж поверь, хоть я и был одно время актером, — да и сейчас им остаюсь в каком-то смысле, — попытками что-то из себя строить для своих я сыт по горло. Ты мне расскажи о себе, а потом и я тебе расскажу про себя, если тебе любопытно…

И Киран рассказал все, что помнил о себе. Ему приходилось делать это и раньше, но прежде его рассказ редко содержал больше пары предложений… Он прекрасно знал, что никогда не был хорошим рассказчиком. Голос его всегда подрагивал, говорил он тихо и часто торопливо, с судорожным придыханием, будто боялся, что его грубо прервут, слова подбирал так странно и неуклюже, что временами самому становилось смешно и стыдно… Ему всегда казалось, что всех очень раздражает его косноязычность, и потому говорить он старался как можно короче. Сейчас, впрочем, невозможно было не сделать исключение: даже если он был плохим рассказчиком, у него был прекрасный слушатель. Киран поначалу старался описать все несколькими фразами покороче, но Хозия то и дело просил его не торопиться, расспрашивал о каждой мельчайшей подробности и даже спрашивал о том, что он чувствовал… Это было странно, непривычно почти страшно: так живо его историей не интересовались даже Мэри-Бет и Билл, — а ведь оба они жадно ловили каждое его слово, когда он брался что-то им рассказывать! И все же они задавали куда меньше вопросов. Хозия будто пытался не просто узнать как можно больше о его жизни — прожить ее вместе с ним. Зачем это могло ему понадобиться? Киран не знал, но сейчас его это и не волновало. Отчего-то он чувствовал облегчение, рассказывая о себе все то, что прежде казалось ему скучным и незначительным.

— Ну вот и все… Не очень я вам надоел? Знаю, рассказываю я так, что любую историю скучной сделаю… — нервно улыбнулся он, закончив свой рассказ.

— Ну почему же? — мягко отозвался Хозия, пытаясь поймать в темноте его взгляд. — Я бы с удовольствием почитал книгу о тебе! А если бы ты еще не торопился так и не забывал дышать, то и рассказывал бы просто захватывающе… Пожалуй, научу тебя этому как время будет, — если, конечно, ты сам захочешь. Но, как по мне, такую историю грех упускать: ее и рассказывать надо, и записать непременно… У тебя за двадцать лет приключений почти столько же, сколько у меня за мои пятьдесят пять!

— Вам пятьдесят пять? — не сдержался Киран. — Вы… вы выглядите моложе.

— Кому моложе, а кому и старше… Молли с Шоном, например, считают меня едва ли не древним стариком. — Хозия снова усмехнулся. — А сам я себя чувствую то молодым, почти ровесником Артуру, то старой развалиной… Ну, я думаю, и ты таким будешь, когда до моих лет доживешь, и все остальные ребята тоже.

— Мне тоже иногда кажется, что я старше, чем есть на самом деле. Как детство вспоминаю — это ж будто во сне было! Ничего оттуда не осталось, ни одного знакомого лица, ни одной вещи… лошади только — они всегда те же, что тогда, что сейчас.

— Вот и со мной то же: ни одного лица из юности, — понимающе кивнул Хозия; Киран даже удивился тому, что он не посмеялся над его откровениями. — А ведь у меня восемь младших братьев и сестер было! Думаю, это и погубило мою мать: женщиной она была очень умной, но хрупкой, нельзя ей было рожать почти каждый год… Самой младшей моей сестренкой она померла. Отец даже за доктором в город из нашего домика в горах поехал, тот всю ночь с ней провозился, но толку от этого не было. К утру мама умерла, а еще через пару недель — сестренка. Отец после этого… изменился. Несколько дней он просидел неподвижно, молчал, не ел ничего… потом запил. Крепко запил, по-черному — ты наверняка и не видел никогда, чтобы так пили. Я сам не видел ни одного такого пьяницы, как мой отец… Человек он был хороший, хоть и непутевый, иногда очень умные вещи говорил и заботиться о нас старался, но как запил — больше не просыхал. И на охоту пьяный уходил…

— А как же вы..?

— А как могли, так и жили… Мне девять лет было, когда умерла мать. Сам наверняка знаешь, что это только городские дети в девять лет как младенцы. Ты сам к своим десяти уже много чего по хозяйству умел, — а ты один в семье был, отец твой не уходил на охоту на целые дни, и мать не была поминутно то беременна, то с младенцем на руках… Я умел почти все, что умели взрослые. Учиться пришлось разве что малышню нянчить — к этому меня мама не подпускала, даже когда ей совсем тяжело было. Отец еще пытался нас воспитывать первое время, но чем больше он пил, тем реже дома появлялся… Я и охотиться сам стал в десять лет: отец добычу тут же продавал в городе и там пил, пока деньги не кончались. Он тогда уже запросто мог пропасть и на месяц, если ему особенно везло на охоте… А потом, когда мне лет двенадцать было, он совсем сгинул.

— Сгинул? — удивленно переспросил Киран.

— Именно. Не умер, не сбежал — просто исчез, — задумчиво вздохнул Хозия, вертя в руках пустую бутылочку из-под своего снадобья. — В самом начале зимы он ушел на охоту, и больше я о нем ничего не слышал. Разумеется, я пытался его искать, но так ничего и не вышло: зима в том году выдалась такая холодная и снежная, что на поиски выйти я смог только весной — тогда, видимо, было уже слишком поздно. Я думаю, что он погиб, а останки либо звери растащили, либо люди бросили в безымянную могилу… С тех пор мы были сами по себе. Кажется, самые младшие из моих братьев и сестер отцом считали меня... Жаль только, что вырастить их мне не удалось. Все, кроме самой старшей, умерли у меня на руках — им тоже доктор помочь не смог. — Тут он замер на несколько мгновений, а после руки его затряслись так, что бутылочка выскользнула из его бледных пальцев и с громким глухим стуком ударилась о пол, и он вдруг судорожно всхлипнул: — И Бесси… моя Бесси… ей тоже помочь никто не смог. Я даже за руку ее в последние мгновения не держал — сорвался к ней, как только узнал, что она больна, но не смог, не успел!

Кирану казалось, что от стука упавшей склянки и отчаянного возгласа его собеседника проснулись Билл и Ленни, что люди на козлах встрепенулись и зафыркали полусонные лошади… Он даже заметил какое-то движение в темноте, но это его ничуть не волновало. Он видел, как Хозия рыдает, закрыв лицо руками — значение имело только это. Еще ни разу он не видел своего собеседника ни смеющимся в голос, ни кричащим в гневе, ни плачущим, — сейчас же он рыдал, как ребенок, сквозь слезы шепча обрывки рассказа о том, какой Бесси была веселой, простой, ласковой, как легко и тепло он чувствовал себя с ней, как они любили друг друга и мечтали о семье, как рано она умерла от болезни и как после этого его жизнь покатилась под откос… Киран слушал его, затаив дыхание и не решаясь больше переспрашивать. Все это было так далеко от его собственного жизненного опыта, что он понятия не имел, что тут можно сказать или сделать. Он мог только приобнять Хозию за плечи и прижаться к нему всем телом, будто в попытке отогреть.

Ему невольно вспоминалась его собственная любовь к Биллу — странная, вероятно, даже ему самому понятная лишь отчасти, но крепкая и полная тепла… Разве сам он считанные часы назад не боялся потерять своего возлюбленного? Что бы он почувствовал, если бы Билл стал жертвой той самой бойни? А что чувствовал бы Билл, если бы парни О'Дрисколла все же убили его прежде, чем он успел признаться? Киран мог представить себе это, но это ничуть не помогало придумать хоть одно слово утешения: это была чистая боль, перед которой любые слова были бы бессильны. Скорее всего, не спасали от нее и объятия, но обнять было все же лучше, чем не делать совсем ничего. Хозия не сопротивлялся его прикосновениям ни секунды. Напротив, он льнул к нему доверчиво, почти по-детски… Каким же хрупким он сейчас казался! Они были примерно одного роста — оба чуть ниже среднего — и довольно худощавы. Если Киран и был чуть больше, то никогда этого не замечал… Однако сейчас ему казалось, что он может спрятать своего нового друга в своих объятиях и защитить от всего мира так же, как Билл прятал и защищал его самого. Он чувствовал себя едва ли не старше Хозии… А впрочем, он сейчас не казался ни молодым, ни старым — он просто был человеком, тонущим в своем горе. Киран делал все то немногое, что мог, чтобы облегчить его…

— Спасибо тебе, сынок, — произнес Хозия после нескольких минут судорожных рыданий. — Признаться, я уже много лет не плакал: все-таки давно все это было… А какая разница, что давно? Больно до сих пор, и иногда накатывает вот так. Я ценю то, что ты от меня в этот момент не отвернулся.

— Я иначе не смог бы… — растерянно пробормотал Киран. — Вам очень-очень одиноко… мне тоже было.

— Ну, не совсем одиноко: семья у меня все же есть. Датч мой младший брат, Сьюзан сестра, остальные ребята — дети, которых мы с Бесси так и не успели завести… Насчет тебя я не был уверен, но теперь вот знаю, что и тебя тоже могу сыном назвать. Или ты им быть не хочешь?

Киран хотел было ответить, что будет только рад назвать Хозию своим отцом, но не успел произнести ни слова. Ночную тишину вдруг разорвал грохот выстрела, фургон остановился с резким толчком, заржали испуганные лошади, кто-то не то вскрикнул, не то выругался... Невидимый стрелок в темноте выкрикнул, что им лучше бы сдаться сразу. Голос у него был звонкий и довольно высокий, и говорил он с легким ирландским акцентом… Вероятно, ни один из членов банды не был бы рад услышать его и в других обстоятельствах. Даже те, кто слышал его впервые, быстро узнали его обладателя.

— Это за мной? — прошептал Киран дрожащим от ужаса голосом.

— Если и за тобой, мы тебя не отдадим, — негромко отозвался кто-то в темноте прямо у него над головой. В следующий миг в руки ему сунули револьвер… От страха и смятения юноша даже не сразу понял, кто только что ответил на его панический вопрос — лишь через несколько мгновений, когда его невидимый собеседник уже соскочил с козел на землю, он с удивлением осознал, что это был Датч. Никогда еще он не был так рад услышать его голос! Теперь ему было почти смешно думать о том, как он замирал от страха при одном его взгляде всего несколько часов назад… Сейчас его присутствие скорее успокаивало и давало надежду на лучшее. В том, что он готов сражаться до последней капли крови за каждого из своих, сомневаться не приходилось.

Казалось, это была последняя связная мысль Кирана. Дальше были только грохот новых и новых выстрелов, чьи-то крики и стоны, мелькающие в темноте лучи света… Во всем этом он будто утонул. Сердце его бешено колотилось, дрожащие руки судорожно сжимали револьвер, но страха он не чувствовал. Может быть, его сердце и сжалось на миг, когда он увидел, как Билл спрыгнул на землю с ружьем в руках, но и за него он не испугался: он сейчас не мог почувствовать ничего. Весь его разум, вся душа, все его мысли и чувства будто окаменели от тех ужаса и смятения, что он испытал, снова услышав голос Кольма… Сейчас он знал лишь одно: если к нему прорвутся те, кого он два года называл своими товарищами, то ему придется сражаться за свою жизнь. И отчего-то эта мысль теперь не пугала. Может, когда-то он и мог назвать некоторых из них своими приятелями, но теперь все было иначе… Он никогда не был убийцей, однако теперь не сомневался ни на миг: он сможет выстрелить в любого из них без колебаний. Где-то на краю сознания всплывали воспоминания о том, как эти люди избивали его, пытали и готовились убить — и даже те, кого он считал друзьями, не обращали внимания на его мольбы… Впрочем, ни горечи, ни гнева он не испытывал. Его бросало то в жар, то в холод, шум в ушах едва ли не заглушал грохот перестрелки, в груди что-то судорожно сжималось и дрожало — только так он и понимал, что еще жив. Вот только пережить эту перестрелку он даже не надеялся: ему казалось, что она для него не закончится никогда, что рассвет не придет, что парни О'Дрисколла будут нападать снова и снова до тех пор, пока не перебьют всех…

Киран не сразу понял, когда все стихло. Из оцепенения его вывели мягкое прикосновение к руке и ласковый голос Хозии:

— Все уже, мальчик, можно выдыхать: мы, кажется, победили. Сильно испугался? — и в ответ он смог только простонать что-то невнятное и безвольно кивнуть. Напряжение, считанные мгновения назад сковывавшее все его тело, теперь сменилось сильнейшей слабостью, и он обмяк на полу повозки… Револьвер выпал из его дрожащих рук, но этого он даже не заметил. Все его внимание вскоре оказалось поглощено светом, приближавшимся с той стороны, откуда недавно гремели выстрелы. Свет этот теперь пугал его сильнее, чем вся суматоха перестрелки. Он думал о том, что это может быть один из его бывших товарищей, который наверняка не упустит шанса добить раненых… Думал тревожно и обреченно: его покинули все остатки сил, и он знал, что не сможет защититься. Надежда была только на его спутников, — но много ли могли сделать больной старик с простреленной ногой и контуженный юноша на год младше него? Впрочем, бояться ему пришлось недолго: тот, кто держал в руке фонарь, вскоре заглянул в повозку… Это снова оказался Датч.

— Все целы? Никого не зацепило, не контузило? — спросил он торопливо и устало.

— Целы, — эхом отозвался Хозия. — Испугом отделались. Сам как?

— В порядке. Синяки и ссадины не считаются, — выдохнул Датч. — Ленни, Киран, вы как?

— Мутит и рука болит… — пожаловался Ленни, приподнимаясь повыше. — Кто это был-то? Пинкертоны?

— Это были О'Дрисколлы… именно были. Ничего не бойся. Мы тебе чуть позже объясним, что случилось… А пока постарайся не волноваться. У нас уже все в порядке, а скоро будет хорошо.

— С Кираном, кажется, истерика, — невпопад ответил Ленни, бросив взгляд на трясущегося на полу Кирана. Тот уже не мог произнести ни слова, хотя все понимал. Его била такая дрожь, что тело совсем не слушалось.

— Ну, если это истерика, то он скоро успокоится. Подождите меня немного, я скоро вернусь, — и с этими словами Датч опять ушел в темноту, в сторону остальных фургонов, унося с собой фонарь. Зато в повозку вслед за ним сунулся Билл — он-то и взялся позаботиться о раненых. Прежде все, кроме разве что Кирана, считали его склочным и ленивым пьяницей, готовым использовать любой предлог, чтобы увильнуть от работы, но сейчас его словно подменили. Он будто и не замечал, что весь забрызган грязью и местами кровью, что потерял шляпу, с которой не расставался уже лет пятнадцать, что сам был ранен… Куда важнее было помочь товарищам — и Билл делал для этого все, что мог.

Он помог зажечь старый фонарь и приладить его на перекладину под тентом. Он дал всем напиться из своей фляги. Он добыл откуда-то деревянное ведро и вовремя подставил его Ленни, которого затошнило. Он помог Хозии найти склянку со снимающей боль настойкой и решительно отказался от своей порции, когда ему предложили: к боли он давно привык, да и ранен был очень легко, а настойки было не так уж много… Ленни и самому Хозии она была нужнее — так решил Билл. Он подбадривал всех — неуклюже, но очень тепло — и описывал в меру своих способностей эту новую бойню. Он поднял Кирана с пола, усадил к себе на колени, подавляя свое смущение, и обнимал так нежно и бережно, как только мог, гладил, укачивал, утешал до тех пор, пока тот не смог успокоиться и прийти в себя… Впрочем, и после этого он отпустил его от себя не сразу: им обоим хотелось посидеть так подольше, почувствовав наконец покой после целого дня суматохи и тревог. Может быть, если бы их не потревожили, они и заснули бы, обняв друг друга: оба они очень устали, а Хозия и Ленни даже не думали возражать против их объятий… Однако им все же пришлось оторваться друг от друга: стоило Кирану мимолетно поднять глаза, он столкнулся взглядом с Датчем, который явно стоял там уже некоторое время.

— Успокоился? — спросил он глухо и торопливо. — Пойдем. Хочу кое-что показать… Тебе понравится. Билл, подстрахуешь его?

— А в чем дело-то? — встревоженно спросил Билл.

— Скажу — не поверите: это надо увидеть. Пойдем же!

Вероятно, оба с большим удовольствием остались бы в повозке, но спорить не приходилось. Даже увидев рядом с лидером фигуру женщины в мужской одежде и узнав в ней озлобленную вдову Сэйди Адлер, Киран смог только крепче прижаться к Биллу. Он знал, что с того дня, когда ее мужа убили парни О'Дрисколла, едва минуло три месяца, и искренне жалел ее: сам он боялся даже представить себе, каково должно быть провести несколько дней в плену у убийц своего возлюбленного в своем собственном доме… Но куда сильнее жалости в нем был страх: временами она вымещала на нем свой гнев на тех, кто разрушил ее прежнюю жизнь. Он не винил ее в этом, но старался держаться от нее как можно дальше — и она, к его большому счастью, обычно вполне разделяла его стремление. Однако теперь оба они были вынуждены идти за Датчем куда-то в ночную тьму… Фонарь светил тускло, в его свете трудно было разглядеть выражение лица, но почему-то Киран был уверен: она знала о том, куда их ведут, не больше, чем он сам. Датч будто бы и сам был частью этой кромешной ночной темноты — во всяком случае, таким он казался сейчас. Длинное черное пальто, подогнанное точно под его фигуру, подчеркивало его огромный рост, из-за растрепанных черных кудрей, спадающих почти до плеч из-под черной шляпы, не было видно его лица, и даже на его сжатых в кулаки руках были черные кожаные митенки... Он напоминал сейчас ожившую длинную тень, фонарь, который он держал довольно высоко, не разрушал этого образа.

Идти пришлось совсем недолго. Не прошло и минуты, прежде чем Датч остановился и указал куда-то вниз, глухо призвав смотреть… У его ног лежал в странной позе мертвец — так казалось первые несколько мгновений, пока человек на земле вдруг не зашевелился. Под его протянутой рукой что-то блеснуло — и Датч, заметив это, вдруг с остервенением обрушил на эту руку каблук своего сапога, ломая ему пальцы… Тот задергался не то в попытке освободиться, не то просто от боли, и закричал хорошо знакомым всем четверым высоким голосом — разве что чуть придавленным и будто бы сорванным. Теперь-то все встало на свои места: найдя своего старого врага тяжело раненым, Датч не удержался, чтобы не разделить свою победу с теми, кто мог бы порадоваться ей не меньше него.

— Кольм… — прошептал Киран потрясенно. Прежде Кольм казался ему неким непобедимым и неуязвимым созданием, едва ли не чудовищем вроде тех, что пугают детей в темноте… Теперь же он лежал у его ног, корчась от боли, и грязь вокруг него наверняка была окрашена его кровью. Последнего в темноте видно не было, но воображение Кирана рисовало эту знакомую картину очень ярко. Каким слабым теперь казался этот могущественный прежде человек! Разве мог главарь огромной банды, гроза всего Запада, умирать вот так жалко? В это едва верилось, — и все же это был он, его звонкий голос с обманчиво мягкими мурлычущими нотками, его бледное худое лицо, обрамленное длинными седыми волосами, его высокая тонкая фигура…

— Он самый! И теперь он за все нам отплатит сполна, не сомневайтесь… — отозвался Датч с непривычным злорадством. — Что ж, Кольм О'Дрисколл, ты рад новой встрече? Помнишь, как ты насмехался надо мной, как мучил моего сына?

— Кто… — только и прохрипел Кольм, поднимая голову в попытке разглядеть остальных.

— Так ты еще и не узнаешь их? С памятью беда на старости лет, или ты просто жертв не считаешь? Что ж, я напомню тебе… — тут Датч поднял фонарь повыше, чтобы осветить лица своих спутников. — Мальчишка, которого ты шантажом вынудил присоединиться к тебе, а потом пытался убить только за то, что он попал в плен… и женщина, которую ты лишил всей ее прежней жизни, убив ее мужа и разрушив ее дом! Они будут твоими судьями…

— Как это? — вырвалось у Кирана помимо его воли.

— Буквально: он ваш, вам решать, как мы поступим! Мы можем уйти и бросить его здесь истекать кровью и замерзать — он все равно уже не встанет, — можем добить, чтобы не мучился, можем отвезти в ближайший город и сдать законникам, можем подобрать и попробовать выходить, если вы настроены особенно великодушно… правда, я думаю, что он в любом случае умрет если не от самих ран, то от заражения крови. Так что же вы думаете?

— А что, сами не догадываетесь? — мрачно усмехнулась Сэйди. — Ублюдок должен умереть.

— Застрелите? — едва ли не робко спросил Кольм.

— Разумеется! Я бы, конечно, с удовольствием посмотрела, как ты подыхаешь медленно и мучительно, в луже грязи и собственной крови, но времени на это нет… так что придется пристрелить.

— Я не хочу на это смотреть, — робко вставил Киран, еще крепче прижимаясь к Биллу.

— Тебе что, жалко эту сволочь? — презрительно осведомилась Сэйди.

— Не совсем, но… я не хочу смотреть, как он будет умирать.

— И не смотри, незачем оно тебе, раз не хочешь… Я сам пару раз в бою хотел так сделать — зажмуриться и не смотреть, куда палю и что там с врагами делается… Только мне нельзя было, а тебе можно. А хочешь, я тебе глаза рукой прикрою? — мягко предложил Билл. — Но прибить его надо, конечно, так и тебе поспокойней будет: ты будешь знать, что больше он тебя не тронет.

— Может, и надо, но я не вынесу… — едва не всхлипнул Киран. Он видел слишком много смертей и чувствовал, что еще одна должна свести его с ума, даже если это будет смерть самого страшного человека в его жизни… Билл, казалось, понял это без слов и только бережно прижал его к себе, поглаживая по голове.

— Киран, ты же добрый мальчик… — снова заговорил Кольм, пытаясь придать своему сорванному голосу вкрадчивость. — Ты наверняка знаешь, что месть — забава для дураков, не так ли?

— А еще это роскошь, которую мы наконец-то можем себе позволить, — недобро усмехнулся Датч. — Он знает кое-что еще: мы убиваем тех кого нужно убить, спасаем тех, кого нужно спасать, и кормим тех, кого надо кормить… Ты сам-то как думаешь, что с тобой делать?

— Ты, конечно, скажешь, что убить, но…

— А как я скажу, так теперь и будет! Помнишь, как ты смеялся над моей манерой «читать нотации о честности»? Я хотя бы сам следую своим заветам, а не вспоминаю о них только тогда, когда мне удобно! Я лучше тебя — умри с этой мыслью. И передавай привет своему братцу!

— А ведь ты и о милосердии говорил…

— О милосердии к невинным и беззащитным… Но что толку объяснять это людям вроде тебя? — вздохнул Датч. — Надоел. Миссис Адлер, Киран, вы приняли свое решение? Я лично за то, чтобы прикончить его наконец и уходить.

Вместо ответа Сэйди предпочла выхватить револьвер… Она не успокоилась, пока не послала все шесть пуль ему в спину, и с удовольствием выстрелила бы в него еще столько же раз, будь у нее побольше патронов. Она мечтала об этом моменте с того самого дня, когда осознала до конца, что ее мужа больше нет в живых… Теперь, когда она получила свой шанс отомстить, во всем мире для нее остались только она и ее жертва. Она не стреляла нарочно так, чтобы он умер не сразу, но вид того, как он бьется в агонии, захлебываясь собственной кровью, доставлял ей странное удовольствие… Однако насладиться этим сполна ей не дали: в следующий миг после ее последнего выстрела Датч добил старого врага пулей в лицо, подняв его голову за волосы и заглянув напоследок в его мутнеющие глаза. Будь на месте Кольма кто-то другой, это было бы последним проявлением его милосердия, но к этому человеку у него, казалось, не было ни единого светлого чувства… С ним Датч проделал это только из упрямого желания свести все счеты своей рукой и оставить за собой последнее слово — во всяком случае, так казалось ему самому.

— Изящно, — мрачно выдохнула Сэйди, пихнув труп носком сапога.

— По заслугам, — в тон ей отозвался Датч. — У нас с вами ведь одни и те же счеты с ним: вы потеряли мужа, я — любимую женщину… Что ж, пожалуй, он поплатился сполна. Киран, можешь уже открывать глаза! Больше ты его рожу не увидишь, это я тебе обещаю.

И все же открыть глаза Киран не решился. Почти всю дорогу до повозки он молчал, пытаясь усмирить ту бурю мыслей и чувств, что поднялась в нем после этой расправы… Жалеть Кольма ему было трудно — слишком много боли этот человек причинил ему, — но от одной мысли обо всем, что сейчас случилось, его брала дрожь. После рассказов Хозии он начал видеть в грозном главаре банды что-то живое и почти трогательное, но сейчас, увидев его жестокость, едва не начал снова бояться его, как прежде… Но кое-что все-таки изменилось навсегда: Датч больше не казался ему просто образом из ночных кошмаров — он был живым человеком, может быть, временами жестоким, вспыльчивым, насмешливым, но все же человеком со своими чувствами. Теперь Киран видел это, и к страху в его душе начинало примешиваться любопытство… Еще несколько часов назад он не решился бы заговорить с ним даже под дулом пистолета, но сейчас желание узнать о нем побольше и проверить кое-что было сильнее ужаса. Этот вопрос не оставлял его с того самого момента, когда он услышал, как пренебрежительно его спутник говорил о Кольме и его смерти и как запугивал его, и в конце концов он все же решился его задать:

— И с многими вы поступаете… вот так?

— Жалеешь ублюдка или за себя боишься? — мрачно осведомился Датч.

— Я не боюсь, я вам доверяю… насколько могу: вы довольно добры ко мне. И его мне почти не жаль — он был плохим человеком, и я его боялся… — простодушно пояснил Киран. — Но все-таки он умер в страхе и отчаянии, и… это жестоко, вам так не кажется? Мне жаль всех тех, кого вы убивали вот так до него…

— Светлая душа! И как тебя занесло в эту шайку отморозков? Они убивают и калечат всех подряд из спортивного интереса и хвастаются этим так, будто это победы в какой-то игре, — а ты, их выкормыш, жалеешь кучку людей, о которых ничего не знаешь… Да ты либо разыгрываешь невинность даже лучше Хозии, либо просто святой, раз смог не превратиться в бешеного койота в таком окружении!

— Просто меня учили быть добрым, и я старался быть как можно добрее… — Киран робко усмехнулся. — Мне совсем не нравилось то, что они делали, но выбора у меня не было — вы сами видите, что они со мной сделали, когда я оказался у вас. Вот и приходилось…

— Значит, святой, но слабый, — Датч улыбнулся так, будто узнал ответ на долго мучивший его вопрос. — Что ж, лучше слабые, чем гнилые. Я рад, что теперь ты с нами. Ну а что до твоих моральных терзаний… да, мальчик мой, это жестоко, — но можешь успокоиться: так я обращаюсь только с теми, кто заслуживает жестокости. Хотя, как по мне, выстрел в лицо — акт милосердия, ведь это мгновенная смерть… Между прочим, так убивать меня научил именно наш старый друг. Символично, не находишь?

— Пожалуй. — Киран улыбнулся еще более робко и растерянно. От всего того, что он сегодня увидел и услышал, у него голова шла кругом, и он не смог даже задаться вопросом о том, как и когда Кольм мог научить чему-то Датча… Впрочем, на его вопрос ответили, хоть он и не был задан даже мысленно.

— Да, когда-то давно мы работали вместе — совсем недолго… Я тогда был несколькими годами моложе тебя, но своя голова на плечах и кое-какие убеждения у меня были. Я тоже понимал, что они поступают отвратительно, но уйти решился только после того, как меня заставили убить несколько человек без всякой необходимости — из спортивного интереса, так он это назвал… — задумчиво и непривычно глухо поведал Датч, даже не глядя на своих спутников. — Ну, это дело слишком давнее, чтобы теперь ворошить… Я одно знаю: если сам таким, как он, стану — застрелюсь.

— Да разве ж ты… да как тебя вообще угораздило? — потрясенно спросил Билл, едва найдя слова, чтобы составить фразу.

— Угораздило — самое верное слово здесь: я и не думал к ним присоединяться, но судьба свела, а выбора мне тоже не дали… Нелепая вообще-то история, может, даже смешная, — рассеянно усмехнулся Датч. — А вы намерены вытянуть из меня столько историй, сколько сможете, не так ли?

— Раз уж начали, неплохо бы продолжить, — заметила Сэйди.

— Тогда я вам расскажу, хотя и не собирался… Если коротко, то я буквально из кустов к ним вывалился. Мне было тогда всего пятнадцать лет, с того дня, когда я ушел из дома, прошло неполных три месяца, и из вещей у меня были разве что смена одежды и спички. Ночевал я где придется — то в заброшенном доме, то в чьем-нибудь сарае, а часто и просто в кустах… Вот в ту ночь так и было: вечером, когда я ложился спать в подлеске, вокруг никого не было, а к утру парни О'Дрисколла уже лагерь ставили вовсю. Меня, разумеется, увидели, и я даже успел подумать, что наверняка застрелят, чтобы не рассказал кому-нибудь лишнего, но вот тут они меня удивили… Они встретили меня радушно и даже тепло! К своему костру позвали, дали миску похлебки, кто-то папиросу предложил, — но я тогда еще не курил, да и теперь папирос не курю… Потом, правда, появился Кольм и заявил, что за миску похлебки и возможность погреться я теперь ему обязан. Так все и началось… Года полтора я с ними был, потом еще изредка встречались — Кольм иногда даже пытался притворяться, будто я его блудный сын, а он всегда готов быть мне лучшим другом и ждет моего возвращения. Так было до тех пор, пока мы однажды крупно не повздорили… — тут Датч тяжело вздохнул и прибавил резко: — Ну а об этом пусть Хозия рассказывает, раз уж он взялся вам мою биографию пересказывать!

— Та самая женщина, — понимающе произнесла Сэйди.

— Как вы догадливы! Но я не хочу сейчас говорить о том, что он с ней сделал.

— Разрыдаетесь — не осудим, — сказала она со всей мягкостью, на какую была сейчас способна. В ее собственных глазах стояли слезы, но давать им волю она не собиралась.

— Знаю, что не осудите, — да и если бы осудили, мне было бы решительно все равно, — но сейчас не время для слез, — сухо отозвался Датч и торопливо обошел повозку, чтобы снова забраться на козлы. Билл и Киран уже забрались в фургон, Сэйди, поняв, что разговор окончен, направилась к повозке женщин, так что вокруг снова воцарилась тишина… Впрочем, продлилась она недолго: уже через несколько секунд в темноте раздались приглушенные голоса. Артур и Датч спорили, стараясь говорить не слишком громко, — но в повозке их все равно было хорошо слышно. Из их разговора Киран понял, что Артур тоже заметил нездоровый вид своего названного отца и вознамерился дать ему отдохнуть… Вскоре оба они снова сунулись в повозку.

— Давай же, забирайся и отоспись, — с полушутливой суровостью приказал Артур.

— Приказываешь мне? И когда ты только успел набраться такой уверенности? — нервно рассмеялся Датч.

— У тебя научился! А теперь — просто жизнь заставляет: ты бледный, заговариваешься, руки у тебя дрожат, глаз дергается… Помнишь, что тебе Тони сказал? Будешь упираться — я могу и силой запихнуть!

— Какой ты суровый!

— Это для твоего же блага. Полезай в фургон!

— А если не влезу?

— Влезешь, место есть, — вмешался Хозия. — Иди сюда. Я тоже хочу, чтобы ты был здесь, с нами — так нам всем будет спокойнее и за тебя, и за себя самих: все-таки из всех нас ты лучший стрелок… И к тому же ты отличный собеседник. Думаю, поговорить о чем-нибудь приятном, рассказать все истории, какие захотим, и забыть ненадолго обо всем, что сегодня случилось, — это именно то, что нам всем сейчас нужно. Даже если ты сам говорить долго не сможешь, я хотел бы, чтобы ты был рядом.

— Льстец… — проворчал Датч, все же сдаваясь и забираясь в фургон.

— Если это единственный способ о тебе позаботиться, то он неплох, — заметил Артур. — Не волнуйся ни о чем. Чарльз знает одно хорошее место, и мы обо всем позаботимся сами.

Еще этим утром Киран был бы в ужасе, если бы ему объявили, что ему нужно будет несколько часов ехать в одной повозке с Датчем. Сейчас же он почувствовал лишь мимолетное легкое волнение, которое тут же улеглось, когда Билл легонько сжал его руку, а Хозия ободряюще улыбнулся… Бояться было и впрямь нечего, в этом Киран успел убедиться минуту назад. Конечно, особенного предвкушения Киран тоже не испытывал — он ведь успел лишь раз коротко переговорить с Датчем, и во время этого разговора был занят скорее собственным волнением, чем его словами, — но об остальных этого сказать было нельзя. Казалось, все они — и Хозия, и Ленни, и Билл — ожидали какого-то большого удовольствия…

Впрочем, вскоре и сам Киран убедился, что все они не зря предвкушают этот разговор. Сам он говорил мало — слишком уж устал, — но слушал остальных с большим любопытством. Датч и Хозия вспоминали истории о старых временах, и рассказывали они просто захватывающе… Всем их слушателям казалось, что и сами они перенеслись в те времена, когда они были молоды, а банда только зарождалась. Кроме того, в заботе двух лидеров друг о друге и о своих товарищах было что-то трогательное — знакомый с человеческими теплотой и лаской, но долгие годы не видевший их Киран чувствовал это особенно остро. Теперь он как никогда отчетливо увидел, что банда не просто напоминает семью — она ею и является. Вероятно, будь кто-то из двоих ее главарей женщиной или не знай Киран точно, что оба они любят женщин, ему показалось бы, что они могли бы быть парой… С этой мыслью он и уснул под очередную длинную историю, от которой его словно окутывало теплом, хоть он и был уже слишком утомлен, чтобы разбирать слова. Несмотря на все треволнения этого бесконечно долгого дня, он засыпал счастливым: теперь он точно знал, что его здесь считают своим. Он почти разучился доверять людям, но сейчас чувствовал, что во всяком случае не боится своих новых товарищей…