Брусника

Розовое вечернее небо медленно затягивало сизыми тучами. Полоса деревьев вдали слегка шевелилась, верхушки сосен и берёз качал ветер. Я поёжился - к ночи в Зоне неизменно становилось холодно – и придвинулся ближе к костру. Апельсиновое пламя плясало в сумерках, взметая искры и изогнутые язычки. Сухие дрова то и дело тихо потрескивали.

Другие сталкеры тоже жались к теплу. Некоторые подставляли ноги, едва не залезая в костёр ботинками, некоторые сняли перчатки и грели вытянутые руки. Никого из них я не знал – просто, проходя мимо в поисках места для ночлега, случайно наткнулся на сидящую у огня группу. Убедившись, что передо мной такие же бродяги, как и я сам, попросил разрешения присоединиться. Ребята пустили меня и вообще оказались приветливыми: в душу лезть не стали, зато поделились сгущёнкой. А это, считаю, вполне себе показатель.

Обсуждали они в основном общих знакомых и их приключения. Я, как человек несведущий, слушал да помалкивал. Разве что пару раз вставил свои пять копеек при упоминании тех, чьи имена были мне известны. Зона ведь, считай, суть большая деревня. Пусть даже вы никогда не видели персонально друг друга, но вы точно знаете кого-то, кто знает кого-то, кто знает ещё кого-то…. И так с разной степенью разветвлённости. Я задумчиво жевал бутерброд – нет, всё-таки колбасу и батоны нынче хреновые стали делать – когда тема разговора изменилась, перескочив со вполне бытовых вещей на потусторонние байки. Сталкеры, которые только что смеялись и болтали в полный голос, затихли. Сидя вокруг костра, они принялись внимательно слушать парня, решившегося первым поведать историю. Я тоже навострил уши. Мне давно уже не верилось, что из подобных обменов сказками я однажды выцеплю желанный ответ на свой вопрос. Но кто знает, вдруг именно сегодня…

- И вот поворачиваюсь, значит, - В лицах рассказывал щекастый невысокий парень, водя перед собой раскрытой ладонью. – А его нет как нет! Кругом поле чистое, не то что ни одного дерева – ни кустика даже. Куда подевался, поди пойми! Сколько я бегал кругами, искал – так ничего и не нашёл.

- Ты часом не синий был? – Хмыкнул его товарищ. – А то знаю я одного парня. Он раз наклюкался от души, и ему контролёр в пальто его тёщи привиделся. Чуть не поседел пацан.

Компания рассмеялась. Я тоже, не сдержавшись, улыбнулся.

- Дурак совсем? – Рассказчик надулся и обиженно сложил руки на груди. – Я вообще почти не пью. В ходках тем более.

- А я ему верю, - заявил третий сталкер, самый старший из всех, судя по виду. В волосах и щетине у него пробивалась седина. – У самого такое же приключилось как-то раз. Идём мы, значит, с Виноградом однажды в сторону болот…

Голос его перемежался треском костра и свистом ветра, который то усиливался, то снова затихал, припадая к земле. Небо быстро темнело, и только на западе в просвет между низких туч ещё виднелась светлая голубая полоска. Вдалеке кто-то завыл, но расстояние между нами лежало такое большое, что и беспокоиться не стоило.

Тем временем сгущёнки в подаренной мне банке больше не осталось. Дочиста облизав погнутую ложку, я потянулся к вещмешку, чтобы запихать её внутрь вместе с жестянкой. Последнюю, конечно, можно было б и прямо здесь бросить, да только не любит Зона тех, кто в ней мусорит…. Я старался не шуметь, но моя возня всё равно привлекла внимание.

- А как насчёт тебя, парень? – Спросил седой, который как раз закончил излагать финал своих похождений. – Есть что рассказать о загадках Зоны?

Я поднял на него взгляд. Улыбнулся.

- Да нет, - Соврал, небрежно дёрнув плечом. – Чужие истории слушать люблю, но сам ни с чем подобным не сталкивался. Фартовый, наверное!

И отмахнулся так легко, будто и вправду отродясь не видал ничего необъяснимого. Сталкеры загудели, кто-то завистливо, кто-то разочарованно. Казалось, они совершенно мне поверили, и только взгляд седого был каким-то странным. Слишком проницательным. Впрочем, если он о чём и догадался, то озвучивать свои измышления всё же не стал. А я прикрыл глаза, чувствуя, как тепло костра окутывает руки, а холод ночи пробирает спину.

Как сейчас помню тот день. Больше года назад это было. Никому, ни единой душе я до сих пор не рассказал о нём всей правды. И даже не знаю, почему, ведь мне ровным счётом нечего стыдиться. Но что-то внутри будто шептало каждый раз: молчи. Оставь при себе. Вот я и оставил, то и дело видя во снах звенящее декабрьское утро. Холодный тогда год выдался. Даже в Зоне, где все четыре сезона прочно слиты в одну бесконечную печальную осень, тогда то и дело начинал сыпать мелкий белый снег. Долго он, конечно, не лежал, всего несколько часов – и таял.

Вот по такому полупрозрачному снегу, по хрустящей от инея жухлой траве мы и вышли в ходку с Брусникой. Это теперь я брожу один, сам за себя отвечаю и сам на себя рассчитываю. А в прошлом в какой-то момент возьми да подумай: вдвоём, чай, и выгоднее, и безопаснее. Ну, нашёл другого одиночку, который к тем же соображениям склонялся, и стали мы вместе Зону истаптывать. Месяцев шесть у нас так пролетело – и вот тот день и тот поход.

Говорят – и, в общем, не без повода – что напарники в Зоне зачастую ближе родных братьев становятся. Мне же, честно говоря, до Брусники дело было что до того столба. Делаем общее дело, и ладно. Тогда как он…странный он был, ей-богу. Юркий, восторженный, нетухнущий, как чёртовы вечные лампы. То есть, это тогда мне так казалось. Рассказать интересно умел про любой ржавый гвоздь – за что, наверное, я его главным образом и терпел. Да и в целом: не нытик, не сопляк. И просто не дурак, прямо скажем, хоть и с придурью. А вот стрелять, в отличие от меня, умел хреново. Другом меня считал.

Да, считал. Ну, а я его – нет. Что я, виноват в этом, что ли?

Шли мы, помнится, до деревни одной, заброшенной и никем особо не хоженой. Без какого-нибудь страшного подвоха – просто делать там нечего. Ни артефактов, ни тварей, ни ещё чего интересного. Мы, собственно, и сами всего-то ночь там переждать хотели. Набрать за день по пути хабара сколько получится, к сумеркам добраться да забиться до утра в избу поцелее. А как рассветёт, выступить назад, на Кордон, сдавать Сидоровичу добытое.

Поначалу всё у нас шло по плану. Шли мы без спешки, но и без задержек, укладываясь в намеченный заранее темп. Пока я стоял на стрёме, наводя калаш на источник любого подозрительного шума или отблеска, Брусника то и дело отходил в сторону. Он шарил по кустам и непонятным развалинам, спускался в буераки, даже влезал на деревья. Его старания окупались с лихвой: артефактами Зона нас прямо засыпала. Стоило ли ещё в тот момент заподозрить, что позднее за удачу придётся жестоко заплатить? Или прав я, подозревая, что одно с другим всё-таки не связано?

- Нет, я сегодня прямо ёлка новогодняя, - Пошутил, помнится, Брусника, в очередной раз выползая из зарослей. Рассмеялся: смех у него был дурацкий, но ужасно заразительный. В складке капюшона застряла тонкая веточка.

Ну, это-то я зачем помню до сих пор? А ведь помню же…

- Давай часть артов к тебе в рюкзак сложим, - Предложил он. – А то мне скоро ходить тяжело станет.

Я опустил автомат и скинул рюкзак. Расстегнул, подвинул содержимое, кое-что вовсе выложил или распихал по карманам. Брусника шустро закинул в освободившееся место несколько контейнеров, на всякий случай избегая их прямого контакта между собой. Правильно заморочился, между прочим: герметичность герметичностью, но лучше перестраховаться.

- Эх, хорошо прёт сегодня, - Довольно потянулся он, разгибая спину, и хлопнул меня по плечу. Снова сверкнул улыбкой. – Вот всегда бы так! Мы б тогда с тобой давно в богачи вылезли.

- Звучит неплохо, - Согласился я, тоже невольно улыбаясь. День тогда и вправду выдался на редкость хлебным. Мы бы, пожалуй, даже дальше не пошли, повернули сразу назад, но на горизонте уже маячили сумерки. – Я б себе тогда домик купил. Где-нибудь у речки. Машину нормальную, не позорную. И забыл бы про Зону, как про страшный сон.

Брусника посмотрел на меня и нахмурился. Я давно знал, что подобных разговоров мой напарник не любит. Но что я мог сделать, если именно в большом мире остались мои самые искренние цели и желания? Скрывать, молчать, обходить тему – возможно. Только для чего? Чтобы оберегать чувства человека, на которого мне, в сущности, глубоко наплевать? Да он и не пытался никогда всерьёз меня переубедить, на самом-то деле. Понимал – не дурак ведь – что шансов, а тем более прав на это у него ноль. Потому и кончилось всё так же, как кончалось обычно. Брусника быстро взял себя в руки, снова расплылся в приветливой улыбке, будто ничего не случилось.

- А я бы себе нормальную «Зарю» купил, - Заявил он, хлопнул себя по коленям и встал. – Заколебало ходить в куртке. Ни от аномалий защиты толком, ни от холода…тьфу! И ещё автомат новый нужен. А то нынешний в таком состоянии, что мне из него стыдно по мутантам шмалять. Их же потом того, в радиоактивную Вальгаллу не примут. Ещё и поржут: мол, ну вы и лохи, раз вас такая рухлядь на тот свет откинула.

И снова он рассмеялся, прежде чем вынуть из кармана, развернуть и закинуть себе в рот красную круглую конфету. Почему-то он очень много смеялся – не только в тот день, а вообще, по жизни. Правда он был такой весёлый или просто хотел всех в этом убедить? Теперь я думаю, что и то, и то понемножку. А тогда не думал, просто принимал как есть. Хорошо же, когда напарник такой – унылого нытика врагу не пожелаешь – хоть и приходится иногда терпеть его проклятое любопытство, и жизнелюбие, и прочие закидоны свинячьей радости.

Здесь, в настоящем времени, я передвинул затёкшие ноги и незаметно для сидящих вокруг сталкеров усмехнулся. Да, ироничная мысль про унылого нытика у меня проскочила, ничего не скажешь. Ведь я-то сам наверняка примерно таким ему и казался. А что бы он сказал обо мне сейчас? Как вообще всё бы сложилось, если б не?..

«Если б не» случилось, когда мы были на самых подступах к деревне. Как она называлась, не знал на Кордоне никто, даже Сидорович: указатель скрутили и куда-то дели нелегалы ещё до образования Зоны с большой буквы. Своего негласного названия безымянному селению, в отличие от Кровососовки, сталкеры тоже не выдали. Кому и зачем придёт в голову как-то окрестить три с половиной уцелевших серых дома, где нет ничего интересного? Даже Брусника, которому интересным обычно казалось примерно всё, глядел на лежащие впереди постройки со скукой, как сейчас помню.

Нам оставалось только выйти из жидкой, облезлой рощи и спуститься с небольшого холма. Даже не холма, а так, земляной кучи. Но нам, уставшим как тот мужик, на котором черти всю ночь катались, и подобная малая активность казалась трудновыполнимой. Пот с меня тогда катился градом при каждом шаге, несмотря на вечно осенний вечерний холод. Искать больше ничего не требовалось: рюкзаки, забитые под завязку, и так больно оттягивали спины, да ещё по несколько контейнеров с артефактами висели на поясах. Так что мечтали мы только об одном – как бросим худые спальники на деревянный пол и уснём без задних ног.

Брусника всё испортил, ну конечно, он всё испортил. Разве могло случиться иначе. Когда мы уже почти начали спускаться – я, идущий первым, уже стоял одной ногой на склоне, только что кинув вперёд болт – мой напарник вдруг остановился. Вгляделся пристально в заросли низкого, похожего на колючий войлок кустарника. И лицо у него было нехорошее. Не как у человека, почуявшего опасность, совсем наоборот: слишком живое. Искорки в глазах засветились. Я понял, что произошло, прежде, чем Брусника успел открыть рот, и сразу начал заводиться. А он, кажется, совсем и не почуял моего раздражения.

- Слушай, там что-то есть, - Повернувшись, сказал он мне, и улыбка его показалась мне в тот момент такой мерзкой, что я сжал кулаки. Мне хотелось садануть его головой о ближайшее дерево. – Давай глянем, а?

Помню, я представил: это ж надо снимать рюкзак, нагибаться, разгребать руками кусты. Потом разгибаться, приседать-вставать ещё, не приведи Чёрный Сталкер, опять надевать во все швы долбаный мешок с чистой тяжестью себе на спину…. Как я его тогда ненавидел, честное слово.

Не рюкзак, конечно. Хотя и рюкзак тоже, чего уж.

- У нас хабара набито доверху, - Проговорил я, пытаясь выдержать нейтральный тон. Всё же разводить крупную ссору посреди ходки не хотелось. И к тому же как я тогда устал… - Не надо больше ничего. Всё равно не допрём ведь, класть некуда.

- Да не в хабаре дело! - А вот с Брусники вся замученность словно бы стекла, стоило только вспыхнуть интересу.

Чтобы не видеть его горящий взгляд, я отвернулся к тем самым проклятым кустам. Зачем-то попытался разглядеть, что там за ними. За ними вроде бы был буерак: то есть, он точно был, но тогда я не очень-то понял. Неглубокий такой, заросший, рассекающий холм, как сырой свежий шрам. Со своего места я видел разве что край. А Брусника продолжал, сволочь, ну зачем же он продолжал. Сам в итоге всему и виной, а я что? Я ничего! Я живой человек.

- Я удивлюсь, если то, что там блестит, вообще толкнуть кому-то можно. Да и не нужно, наверное, - Тараторил он, а я со злости слышал его, как через слой воды. – Не всё в мире, знаешь ли, для продажи предназначено. У меня просто чувство такое странное сейчас…словно сидишь у ёлки ночью в праздник и ждёшь, что вот-вот Дед Мороз появится.

Тон его вдруг сменился на более настойчивый. Он скрестил руки перед грудью и выдал:

- Блин, Липа, не будь ты дубом! Я тебе обещаю, друг, мы одним глазком и назад. До деревни ведь два шага осталось.

И вот тут моё терпение лопнуло. Надо было сказать, что я устал, думал я потом. Сказать просто и честно, что я слишком устал. Он ведь не был тварью, этот ненормально счастливый – или нет? – Брусника, он просто не понял, судил меня по себе. Он не стал бы настаивать, если б я прямо объяснил, что держусь на честном слове и больше ни на чём.

Но я не справился.

Я высказал ему всё, всё до последнего слова. И как взял его в напарники лишь по стечению обстоятельств, а имей я выбор, я бы ни за что и никогда; и как терпел только потому, что Петрушка из него вышел забавный, веселей с ним было вечера у костров коротать; и как стыдно мне становилось каждый раз, когда этот придурок в компании серьёзных людей, нормальных людей, которые в Зону пришли денег заработать, начинал затирать про её красоты. Он стоял молча, не шевелясь, и веко левого глаза у него дрожало, а я от того только больше злился. Стоит, думал я, трясётся. На жалость давит. Вы поглядите!

- И насчёт дружбы тоже завязывай, - Произнёс я в конце концов то, что, возможно, всё и решило. А может и нет. Я не знал до сих пор, и вряд ли узнаю когда-нибудь. – Мне эти «бест френдс форевер» даром не сдались. И так хватает обязательств по жизни, чтобы ещё тут в кабалу вляпаться. У меня и дома друзей, считай, нет, дай бог хорошие приятели. Ты-то что себе нафантазировал?

Я говорил и говорил, уже даже не глядя на Бруснику. Не видя его лица. Только иногда попадала в поле зрения оранжевая, неуместно для Зоны оранжевая шапка.

- У нас с тобой взаимовыгодный союз, - Сказал я, наконец выдохшись. Усталость навалилась с удвоенной силой. Я едва держался на ногах. – Мы вместе работаем на общий интерес. Не больше и не меньше. Нечего верить в сказки, а тем более проецировать их на меня.

Я поправил рюкзак, одёрнул задравшуюся куртку. Гнев разогрел меня. Я почти забыл, как ещё пару минут назад ощутил, что начинаю замерзать. Сумерки сгущались.

- Касательно этой фигни в кустах: делай, что хочешь. Лезь, прыгай, хоть колесом туда катись. А я пошёл в деревню. Как закончишь развлекаться, иди на огонь. В темноте не проглядишь.

И только тут я снова увидел его лицо. Брусника стоял, всё ещё не произнося ни слова, и смотрел на меня. Странно смотрел. Столько всего в этом взгляде смешалось, переплелось, что выделить ни одной конкретной чёткой эмоции или мысли я не мог. И почему-то – хотя был абсолютно, чёрт возьми, прав – я отвёл глаза. Сделал шаг в сторону спуска, собираясь уйти.

- Да ты погоди, погоди, - Окликнул меня Брусника спустя секунду. В голосе его тоже промелькнуло на мгновение нечто непривычное. Но когда я остановился и развернулся, то увидел, что он снова улыбается. Криво как-то, неестественно…но это я только потом понял, когда прокручивал в голове каждую мелочь не первый раз. – Забери уж тогда и мой багаж. Мало ли я там загнусь – и всё, плакал хабар! А так, может, хоть продашь кому, помянёшь меня.

Я молча взял его рюкзак. Кое-как навесил на себя, матерясь сквозь зубы. Даже на то, чтобы ныть из-за тяжести – хотя бы мысленно – сил уже не оставалось. Согнувшись, едва переставляя ноги, я побрёл вниз к косым серым домам, ни разу не оглянувшись назад.

По сей день я думаю: что, если бы я поступил иначе? Полез с ним в буерак или хотя бы просто остался там. Сел где-нибудь рядом на пенёк, поставил вещи в ногах, посидел, подождал. Крикнул пару раз, проверяя, услышу ли ответ, сигнализирующий, что всё в порядке…. Мне было ясно тогда и ясно теперь, что ни черта бы моё присутствие, скорее всего, не изменило. В лучшую сторону уж точно. И всё-таки отделаться от этих размышлений я не мог. Только вдохнуть запах дыма от чужого костра и, поглядывая на тёмное небо, продолжать вспоминать.

Почему-то мне и в голову не пришло, пока я шёл к деревне, что с Брусникой и в самом деле может что-нибудь случиться. Снорк его знает, что там такое поблёскивало – вдруг опасно? Даже в тот момент я не ненавидел его настолько, чтобы пожелать ему в самом деле загнуться. Просто мне было наплевать. Я спустился с холма и уже в сумерках пересёк часть низины, добираясь к уцелевшим избам.

Выбрав ту, что поприличнее, я зашёл внутрь, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости. Сгрузил рюкзаки на пол и громко выругался: при попытке разогнуться спину прострелило дикой болью. Свернувшись креветкой, я выполз назад на улицу и кое-как опустился на прогнившее тёмное крыльцо. Минут десять вообще не шевелился, переводя дух, потом осмотрелся, насколько получалось. Обзору сильно мешала высокая осока и полынь, местами растущая так густо, что я почти не видел за ней покосившегося забора. Когда я немного отдохнул, то решил первым делом развести огонь – в животе урчало от голода, но я обещал Бруснике ориентир. Да и холод давал о себе знать. Полумрак медленно сгущался, желтовато-розовое небо синело, опуская тень на длинную широкую низину. 

Когда небольшой костерок разыгрался и брызнул искрами, я снова почувствовал себя человеком. Сходил за банкой тушёнки, вернулся и, скрестив гудящие ноги, устроился рядом на старой коротконогой табуретке. Плечи и икры ныли от жестокой нагрузки – но, думал я тогда, оно того стоило. Вклад в лучшее будущее я за этот чертовски длинный день определённо сделал. В отличие от Брусники, которому хоть миллиард на голову упади, он всё равно в Зоне останется…. А где он, кстати?

Помню, только я стал оглядываться – и тут же увидел приближающийся силуэт. Чёрный, размытый сумерками. Я поначалу даже напрягся – вдруг кто чужой? – но потом узнал Бруснику по фигуре и походке. Шёл он ровно, и я выдохнул, понимая, что мне не придётся перевязывать ему раны и тому подобное.

- Ты через Припять, что ли, добирался? – Крикнул ему, отставляя в сторону опустевшую банку. – Чего так долго?

- Да нет, напрямик, - Ответил он, отодвинул висящую на одной петле калитку и зашёл во двор. Продрался через высокие стебли травы к костру. У меня внутри что-то вдруг слабо, еле ощутимо потянуло: то ли тоской, то ли тревогой… – Просто так вышло.

Я услышал его усмешку.

- Не хочешь спросить, что я там нашёл?

Я равнодушно пожал плечами. Если б он просто начал рассказывать, то я бы, пожалуй, послушал. А нет – да и наплевать. Большого интереса я не испытывал и имитировать его не собирался. После того, как я выпалил ему всю правду о моём к нему отношении, это казалось глупым. Так что я просто махнул ладонью в сторону избы.

- Рюкзаки в большой комнате. Порог высокий, смотри не навернись.

Бросив быстрое «ага», Брусника поднялся по крыльцу и зашёл в дом. Что-то странное сквозило в его голосе и движениях, но тогда я не смог понять, что именно. Подумал: либо показалось, либо он всё ещё дуется, только виду не подаёт. Когда он, вернувшись со всем необходимым для ужина, уселся напротив меня и принялся нарезать колбасу в абсолютном молчании, я окончательно убедился, что верно второе предположение. Хоть мы и не были друзьями, за более чем год совместного хождения по Зоне у нас сложились общие ритуалы и привычки. Отдыхая у костра, мы всегда о чём-то да разговаривали. Не о сокровенном, конечно – хотя иногда Брусника рассказывал о своих приключениях до того, как он стал сталкером. Но в основном мы просто обсуждали что попало, не имеющее отношения к лично нашим жизням.

Я, помню, подумал: зря я не притворился, что мне интересно. Ну, насчёт той штуковины в кустах. Он бы хоть про неё стал трындеть, а так – сидим, что два дурачка, в полной тишине посреди ничего. Я мог начать беседу сам, но не знал, как. Всегда был тем, кто больше слушает, чем болтает, и терялся в подобных ситуациях. Извиняться перед Брусникой мне тоже не хотелось – за что, если я сказал чистую правду? Никакого выхода из положения я в конечном счёте не нашёл и просто сдался, смирившись с неизбежным.

За неимением другого занятия я принялся придирчиво осматривать собственные ботинки. Те, что я носил тогда, уже совсем рассохлись, и я мысленно выругался, понимая, что на замену придётся опять тратить деньги. Деньги, которые я мог бы отложить и тем приблизить свой выход из дела в нормальную спокойную жизнь за пределами Зоны. Решив не портить себе настроение окончательно, я перевёл взгляд на пляшущий огонь. В поле моего зрения хочешь-не хочешь попадал Брусника, сидящий скрестив ноги прямо на земле, на одной только поролоновой «подушке» с резинкой.

Зачем-то я стал наблюдать за тем, как он готовит второй бутерброд. Отблески костра падали на сосредоточенное лицо – и при этом незримая тень лежала на всём его облике. Я никак не мог понять, в чём дело, выцепить ту черту или жест, которая вызывала внутри меня странную тревожность, почти страх. Я пытался успокоиться, мысленно повторяя, что Брусника просто обижен, вот и сидит напрягшись. Но понимал, что вру самому себе. А он будто совсем ничего не замечал, преспокойно нарезая колбасу.

Я всё пытался искать подвох в глазах, в положении губ, игре света. Но движения его рук в конце концов заставили меня переключить внимание. Нет, ничего странного Брусника не делал. Разве что перчатки невесть зачем оставил, не снял, а в остальном.… Поднять ножик, опустить, с трудом – почему с трудом, колбаса-то вчера только куплена? – отрезать кружок, передвинуть вторую ладонь чуть назад, повторить. Я пригляделся повнимательнее и спустя несколько секунд наконец понял, что не так.

Брусника держал ножик вверх ногами. Тупая сторона тяжело входила в палку колбасы, отпиливая ломтик за ломтиком, пока острая, обращённая к небу, рыже поблёскивала. И вроде бы не было в этом ничего такого – ну, переклинило человека, запутался, не обратил внимания. Устали мы за день оба как собаки, а он ещё по буераку лазил. Ничего удивительного, подумал я, а по спине всё равно почему-то прошёл мороз.

- Ножик переверни, - Решил я указать ему на ошибку. – Чего продукт мучаешь?

- Что? – Брусника взглянул сначала на меня, потом на нож. Вытащил его, поднёс к лицу, как-то неловко удерживая между пальцев. Принялся рассматривать, словно видел впервые в жизни. – Хм. Ошибочка вышла.

Невозмутимо развернув лезвие нужной стороной, он продолжил нарезать колбасу, пока ломтиков не хватило и на последний бутерброд. Когда он с аппетитом захрустел им, я уже старался не смотреть ему в лицо: боялся. Именно так, не больше и не меньше. Потому что вот тут мне стало окончательно ясно – что-то не так, причём всерьёз. Не может Брусника накосячить и, обнаружив сей факт, не засмеяться, не пошутить над самим собой. Не может. Не такой он человек.

Или такой? Помню, я пытался до последнего найти объяснение попроще, подоступнее для понимания. Признавать, что странная тревога внутри имеет под собой реальное основание, не хотелось категорически. Не знаю даже, почему. Может, просто потому, что я знал: бежать в случае чего совершенно некуда. Места кругом пустые, безлюдные, а ещё ночь, темнота…. А может, дело всё-таки было в самом Бруснике.

- Слышь, ты того, - С трудом проговорил я, ещё пытаясь цепляться за мысль, что напарник банально обиделся. Мне стало не до гордости и не до выяснений, кто из нас прав. Я просто, чтобы всё вернулось на круги своя, и готов был ради этого на что угодно. – Ты извини меня. Ну, что я вот так тебе всё вывалил. Я ж не собирался, честное слово! Но ты пойми, я тоже не железный. Мы целый день кандёхали как проклятые, меня уже ноги не держали. А тут ты со своим бредом…

Осознав, что говорю, я осёкся на полуслове, но слишком поздно. Вместо того, чтоб поправить дело, я только испортил его окончательно. Помню, мысленно обложил себя с ног до головы и подумал: чем так закончить, лучше было вообще не начинать! Верно люди говорят, если не чувствуешь себя виноватым, не сожалеешь от всей души, то и не извиняйся. А просить прощения и тут же переводить стрелки – последнее дело.

- Вот и ответ. – Внезапно сказал Брусника. Спокойно сказал, безэмоционально даже, и хрустнул чем-то так громко, что я вздрогнул. В каком смысле «вот и ответ», ведь я ничего у него не спрашивал? От неуместности и нелогичности его слов мне стало ещё более неуютно. Хотя куда уж дальше, казалось.

Почему-то я снова начал злиться. На себя – за навязчивый, но неоформленный страх, который не получалось ни обмыслить, ни загнать куда поглубже. На Бруснику – за дурацкое «вот и ответ» вместо понимания. Ведь разве я был неправ? Разве я соврал или ошибся? Нет же, совсем нет! И всё равно я просил прощения. А он ещё и выкобенивался, свинья неблагодарная. Я решительно поднял голову, собираясь сказать что-то, хоть что-нибудь. Но стоило моему взгляду упасть на его лицо, как все слова застряли у меня в горле.

Сначала я даже не понял, что именно вижу. Просто заледенело разом в груди, потекло остывшей ртутью от плеч по рукам. Надо было, наверное, сразу что-то сделать – вскочить, треснуть Бруснику прикладом, разрядить ему обойму в грудь, да просто убежать, в конце концов. Но я ничего не смог, хотя никто меня не держал, и автомат лежал совсем рядом. Я только сидел, будто примёрзнув к крохотной, коротконогой табуретке, и наблюдал, как Брусника вместе с бутербродом деловито жуёт собственный палец.

Он не оторвал его, нет. Так и грыз на кости, продолжая придерживать им, как и остальными, кривой колбасный ломтик. И такая расслабленность была у него на лице, такая непринуждённость, что от неё выворачивало наизнанку. Кровь стекала по разодранному мясу, под которым торчало белое, пропитывала батон как губку. Но лёгкость, с которой Брусника отхватывал кусочки пальца вместе с бутербродом, пугала в тысячу раз сильнее. Помню, смотрел я на него и думал – да он же не понимает, господи. Не чувствует, видимо, боли, но дело даже не в этом. Я понял наконец, что с самого начала казалось мне в нём странным.

Каждое его действие – жест, вздох, взгляд, поворот головы – пронизывала неестественность. Театральность даже, наверное. Игра. Словно бы поселившееся в его теле существо не имело представления, для чего на самом деле всё это нужно. Просто повторяло, утрируя и изворачивая, как отражение в кривом зеркале, зачем-то пытаясь сойти за человека. Вот только копирование без осмысления никогда не даст нужного результата.

Теперь, когда я понял, в чём дело, я видел подтверждения даже в том, как он скрестил ноги. Человеку, любому человеку, именно так должно быть просто неудобно. Но Брусника сидел, не стараясь устроиться поудобнее. Доел бутерброд, качнул носком ботинка, поправил капюшон – ошмётки разгрызенного мяса и кожи шевельнулись, когда он пальцем коснулся ткани. «Он»…как странно. Мне ведь совершенно ясно, что там, в заброшенной деревне, рядом со мной был кто угодно, только не мой напарник. И всё равно, думая о том существе, я до сих пор почему-то мысленно называю его Брусникой. Может, потому, что не знаю, как ещё могу обозначить то, с чем столкнулся. А безымянный ужас куда страшней поименованного, пусть даже неправильно.

Когда оно доело второй бутерброд и взглянуло на меня, я почувствовал, что не могу дышать от холода в груди. Плечи замёрзли, онемели. Калашников, заряженный и снятый с предохранителя, лежал рядом, достаточно лишь протянуть руку. Но сделать это мне было не по силам. А оно, существо, лишь усмехнулось, сощурив глаза – и это тоже выглядело кошмарно неправильно. Затем оно спросило:

- Страшно?

Я, честно говоря, и думать-то мог тогда с трудом. Только понимал, что рядом со мной – нечто, и оно знает, что я обо всём догадался. Врать ему казалось самоубийством, и я, еле-еле собравшись с силами, мелко кивнул. Оно растянуло губы в ненормально широкой, тонкой улыбке.

Затем вдруг невыразимо быстро оно очутилось прямо передо мной. Помню точно, нас разделял костёр: я сидел с одной стороны, Брусника – то есть, штука эта с его лицом и телом – почти напротив. Как оно умудрилось, почему не обожглось? Но подобными вопросами я задавался потом. А в тот момент, когда оно обхватило меня искалеченной рукой за подбородок, елозя лоскутками плоти и осколками ногтя по коже…. В тот момент я не мог даже дышать. Внутри от живота и до горла всё словно бы перекрыло. Меня разглядывали, по-птичьи склонив набок голову, а я чувствовал, как всё плывёт, как мутится зрение, уже почти не улавливая свет костра.

Оно проводило рукой по моей скуле – и морщило собственной щекой в том же месте, трогало мой нос – и фыркало своим, мои глаза – и щурило свои, заставляя тонкие морщинки у внешнего края стать заметнее. Изучало и пыталось повторять. Но не могло, никак не могло по-настоящему повторить, только переврать и исказить до неузнаваемости. Я пытался не то что шевельнуться, но хотя бы моргнуть, хотя бы сделать вдох…. И ничего. Тело и разум всё равно что отказали.

Сейчас и не скажу точно, на каком моменте я всё-таки отмер и что есть силы толкнул чудище ногами в живот. Помню только, как откинулся назад, как по инерции упал с проклятой табуретки, больно ударяясь спиной о твёрдую промёрзшую землю. Как полезли в лицо, душа и раня, осока вперемешку с полынью. Не медля теперь уже ни секунды, я вскочил, бросился вперёд. Тварь, мгновенно оправившись от пинка, полетела на меня, но я успел проскользнуть под её рукой. Схватил автомат, развернулся, стрельнул куда попало, не целясь. Пока оно соображало, нырнул как ошпаренный в избу. Взлетел по гнилой лестнице на чердак, не оглядываясь, не разбирая дороги – так, как ни от одного Выброса не бегал. Подскочил, не останавливаясь, к дыре в крыше, упал на доски, выставил калаш. И словно лбом в стену врезался, когда понял: оно и не думает меня преследовать.

Существо стояло снаружи, попадая в небольшой кружок тусклого кострового света. Рыжие отблески плясали на штанах. Оно смотрело на меня, точно на меня, словно темнота совсем ему не мешала. Смотрело, улыбалось – и, казалось, совершенно не опасалось получить пулю. Может, оттого, что пуля бы ему и не навредила. А может, оно верило, что я не выстрелю, не смогу выстрелить. И ведь ровно так, чёрт возьми, и произошло. Я снова окаменел, потерял себя в страхе, холоде гнилых досок и ночном мраке Зоны. Потом, конечно, очнулся, но было уже поздно.

Никогда я не забуду ту сцену. Помню в мельчайших деталях до сих пор и – я уверен – смогу вспомнить даже через десять, двадцать, тридцать лет. Вспомнить, как воздух дрожал от холода, как впивались в колени скрипящие доски, как бил в нос ненормально сильный запах полыни. И как оно, рассмеявшись чужим смехом, без разворота шагнуло во тьму. А всего через долю секунды мои пули взрезали землю там, где оно только что стояло. И посыпался с неба, медленно кружа в воздухе, белый лёгкий снег.

До сих пор я и на шаг не приблизился к ответу, что же оно такое было. Год с лишним усиленно прислушивался к сталкерским байкам, даже самым глупым и невероятным. Задавал вопросы напрямую – конечно, не открывая истинной причины интереса. Пытался, в конце концов, предлагать Сидоровичу, старой жабе, деньги за информацию. И всё равно ничего. Не случалось здесь ни с кем ничего похожего. Может, нужно идти за разгадкой дальше, в глубокую Зону? Не знаю. Но когда-нибудь точно проверю и эту версию. А пока только и остаётся, что продолжать слушать россказни. Вдруг кто-нибудь мимоходом проронит что-нибудь, на что и сам не обратит внимания, но я-то узнаю, я-то пойму?

Ну, узнаю, думал я много раз за прошедшие месяцы. Ну, пойму. И что? Мне-то что оно даёт? И на этот вопрос у меня тоже нет ответа. А только почему-то продолжать искать кажется мне безумно, сакрально важным. Словно я что-то задолжал – не себе и не той твари, разумеется. Задолжал Бруснике. Его круглым цветным конфетам и рыжей шапке.

Ведь вот в чём штука: о нём никто не спрашивал. Совсем никто. Куда он делся, конечно, поинтересовались, ибо слишком уж привыкли видеть нас вместе. Но на том дело и кончилось. А выглядело-то всё подозрительно, ой как подозрительно…. Правды я сразу решил никому не рассказывать, складной лжи не придумал и просто отбалтывался чем придётся. Вспоминал потом те первые дни после своего возвращения и сам в ужас впадал – как меня не порешили? Как не заподозрили, что я сам его убил да хабар себе присвоил? Ведь не глупые там, в деревне новичков, были люди. И в большинстве своём не настолько злые, чтоб заподозрить, но ничего не сделать.

А потом я как-то случайно, как-то вдруг понял, в чём причина. Нет, не в том, что люди в деревне Бруснику за что-нибудь не любили. И не в том, что они желали ему зла. Просто плевать им было, от всей души с высокой колокольни плевать, вот и всё. Тонкий, лёгкий Брусника, с его улыбками, с неуместным любопытством в глазах, тянулся к людям постоянно – и с ним вроде бы разговаривали, шутили, сидели за одним костром. Но дальше просто не шло. Никого Брусника не зацепил по-настоящему, ничью душу не затронул сильнее обычного. Потому так в итоге и вышло: что был человек, что не был…

До сих пор иногда приходит мне в голову вот какая мысль. Что, если именно это и стало причиной? Зона, она ведь терпеть не может пустоты, всегда стремится её заполнить, а Брусника был именно пустотой. Точнее, пустышкой. Заглушкой, покорно занимающей место, но не вызывающей персонально к себе никакого интереса. Прямо воплощение антихаризмы, хотя казалось бы…. Много раз я спорил сам с собой: хорошо, мол, пусть так. Но самого у себя-то человека никто отобрать не может! Душа-то у него есть, и мысли есть, и чувства, и характер.

Одна только беда: Брусника меня считал своим другом. А я ему – правду, голую и освежёванную. В лицо, в глаза. И глаза эти до сих пор у меня стоят в памяти так ярко, будто видел я их только что.

Ну хорошо, хорошо. Допустим, что-то в нём тогда сломалось, вспыхло и спеклось – когда он понял, что даже мне не особенно интересен. Разлетелось на куски, образовало сосущую чёрную пустоту. А в ней, как во всякой пустоте, завёлся свой обитатель. Но я, что я-то мог сделать? Притворяться, наступая на горло собственной песне? Как, и главное, с коего чёрта? Имею же я полное право не относиться к человеку так, как он ко мне, если душа не лежит. Имею право не давить из себя то, чего не чувствую. Разве я Бруснике, говоря по чести, хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь обещал? Нет! Потому упрекнуть меня не в чем, как ни подступайся. Ни с одной стороны я здесь не виноват.

Ведь не виноват же?..