— Нам надо расстаться.
Антон замирает, прижавшись губами к горячему бортику кружки. Так и не сделав глоток, ставит ее на стол. Смотрит на Арсения: тот сидит на стуле замерзшим птенцом на жердочке, руки сложил на груди, пальцами стиснул плечи до побелевших костяшек, что хочется мягко забрать у него ладони — синяки же останутся.
У Арсения мешки под глазами и незаживающая почти незаметная ранка за ухом: когда нервничает, он ее расцарапывает. У Арсения футболка с растянутым горлом. У Арсения уставший и грустный взгляд. У Антона — нежности к нему столько, что за ней связных мыслей не разобрать; Антон напрягается, чтобы найти аргументы против.
И не находит.
— Да, — дается Антону легче, чем ему бы хотелось.
Антону хотелось бы не понимать, почему Арсений выдыхает с таким облегчением.
В кухне не горит верхний свет — только подсветка вдоль шкафчиков. Повесить ее предложил Арсений. Две кружки у раковины отбрасывают жирные контрастные тени. У Арсова стула разболтана ножка, и Арсений привычно сидит чуть ближе к правому краю, чтоб лишний раз не смещать центр тяжести, вместо того, чтобы пересесть на другой. Все эти мелочи, свидетельства пребывания Арсения в Антоновой жизни — от мысли, что их не будет, Антону горько. Но:
— Я не знаю, в чем дело, но с тех пор, как мы начали, все идет по пизде, — говорит Арсений, и Антон знает, что он прав. — Я думал… ну, это казалось логичным: когда мы что-то решим, станет спокойнее. А в итоге — наоборот. Я вообще не могу расслабиться. И ты тоже, — Арсений наконец поднимает на него взгляд. Антон по глазам видит: Арсению все это говорить ничуть не легче, чем ему — слушать. — Невозможно работать в таком состоянии. В итоге мы портим нервы не только друг другу, но и вообще всем вокруг. Рано или поздно…
— Мы все равно разбежимся, — перебивает Антон.
Выходит чересчур резко, но Арсений не контратакует — только сочувственно поджимает губы.
— Но мы не должны топить остальных.
Антон кивает. Арсений озвучивает все то, что вертелось и на его языке, и они оба об этом знают; и все равно — такое чувство, что Арсений и его, и себя уговаривает.
— Так тупо, — голос у Антона хрипит. — Мне всегда, ну, казалось, что если мы… Если все-таки… Блять, — он роняет подбородок на грудь, сцепив ладони в замок, давит себе на затылок. — Ну, что уж это уже, что это уж точно — уже навсегда. Я, может, поэтому и откладывал, — Арсений понимающе хмыкает. — Типа, что мы — эндгейм. А в итоге?
— А в итоге мы ничем не особеннее миллионов людей, которые пробуют и у них не получается, — Арсений смеется: — Пиздец, вот это удар по самооценке.
— Да не говори.
Антон поднимает голову.
Смотреть Арсению в глаза тяжело. Сразу просится что-то неуместное, типа: «но я же тебя люблю», — Антон держится, понимая, что этим он ни себе, ни Арсению не поможет. И Арсений держится — Антону все видно. Они оба надеются, что другой запротестует, и оба знают, что протестовать нельзя, не имея адекватной альтернативы. А ее нет. Поэтому Антон делает над собой усилие и вместо всего, что так и хочет сорваться с губ, спрашивает:
— Поедешь в отель?
— Что, вот так сразу? — Арсений невесело усмехается. — Вообще, думал Сереже набрать.
— Ну нет. Время видел? Он и тебя, и меня проклянет, и пиздец, — Антон знает, что ему плохо удается скрывать торжество в голосе, когда предлагает: — Да оставайся.
Арсению не удается скрыть надежду во взгляде; поэтому он отворачивается.
— Постелю на диване.
— Хуйней не майся. Ложись со мной.
— Шаст, — надломившийся Арсов голос царапает где-то под ребрами.
— Я не усну, — настаивает Антон. — И у тебя спина будет завтра болеть, а тебе на поезд. Арс, — он встает, — мы ж не ебаться идем. Просто поспать. Ну, хочешь, баррикаду из подушек построим?
Арсений смотрит на него осуждающе — Антону плевать. К нему уже завышены требования: надо, понимаете ли, быть разумнее и отпустить человека, которого не только совсем не хочется отпускать, но который, к тому же, сам этого не хочет, — Антон имеет право на небольшую слабость.
— Окей, — сдается Арсений. — Тогда я вещи сейчас соберу и утром уеду пораньше.
— Как хочешь, — Антон пожимает плечами. Спорить бессмысленно: ну и что, что Антону вставать в шесть утра, а у Арсения выходной; если Арсений решил, он хоть посреди ночи выпрется.
Все это странно.
Наблюдать, как Арсений собирает немногочисленные свои шмотки по углам, моет и убирает чашку, чистит зубы и сразу упаковывает зубную щетку; как снова редеет полка со всем мыльно-рыльным, на которой из Антонова — три бутылки, и те дареные. Две с половиной пары носков, махровый халат, домашние тапочки, — все перекочевывает в Арсову спортивную сумку; и, если не смотреть на самого Арсения, можно подумать, его и не было тут никогда. Антон думает: даже до того, как они решились назвать отношениями то, что у них происходит, даже до того, как что-то действительно начало происходить, в его квартире следов Арсения и то было больше. Его как минимум всегда дожидалась пара новеньких белых тапочек.
— Я выключаю? — спрашивает Арсений, замерев на пороге спальни.
Антон, зевая, откладывает телефон и плотнее кутается в одеяло. Драма драмой, а день был долгим.
— Давай.
Никакую баррикаду они, конечно, не строят. И Арсений, конечно, тоже живой человек, тоже со слабостями: забравшись в кровать, он сразу же подлезает Антону под руку и утыкается носом ему в ямочку между ключиц.
Сухие губы царапают нежную кожу. Чужая рука приятным заземляющим весом ложится на бок, отчаянно цепляется за Антонову футболку. Антон гладит Арсов затылок, шею, лопатки, дышит его шампунем, всем телом впитывает чужое тепло. Какой бред, — думает зло, — какой бред, что им надо от этого отказаться.
— Хуево, пиздец, — сдавленно шепчет Арсений.
Антон обнимает его крепче.
Пиздец.
``
Спасибо долгим выходным, непонятным делам Арсения в Питере, непонятным Антоновым съемкам вне основного состава — они не видятся больше недели. А когда видятся, погружаются в безопасную рабочую обстановку.
— Нет, вы не понимаете, — Стас гаркает в телефон, — нам не надо в субботу, нам надо сегодня, у нас уже все расписано! Что значит, не видите бронь?!
— Ты еще раз повтори, — ехидничает Арсений с дивана. — В первые два они не расслышали просто.
Стас смеряет его испепеляющим взглядом, но Арсений как рукописи — не горит.
— Может быть, это как заклинание, — подхватывает Антон.
— То-очно, — Арсений переворачивается на живот, подперев подбородок ладонью, смотрит на Антона с веселым прищуром. — Тогда надо добавить «сезам».
— Или «ахалай-махалай»?
— Избушка-избушка, повернись к моей брони передом, а к чужой…
— Да пошли вы нахуй! — Стас даже не закрывает динамик ладонью, обращаясь, видимо, сразу и к своему собеседнику по ту сторону провода, и к зубоскалящим коллегам.
Оскалившись пуще прежнего, Арсений посылает Стасу воздушный поцелуй. Стас, закатив глаза чуть не до треска, выходит из офиса.
— Че, мужики, — Дима, у уха которого только что оглушительно хлопнула дверь, неизменно флегматичен, — на рыбалку?
— Думаешь, все? Отмена? — спрашивает Антон.
— А откуда они нам площадку за шесть часов, по-твоему, вытащат?
— Ну…
— А поехали, — Арсений резко садится. Антон завидует: у него от таких выкрутасов несомненно закружилась бы голова. — Погода отличная, первая половина дня у меня завтра свободна, думаю, если подсуетимся, найдем коттедж…
— Арсень, — сонно бормочет Сережа с дальнего кресла, — угомонись.
— Это даже не я предложил.
— Не-а, — цокает Дима, — я уже передумал, я с тобой никуда не поеду. Ты гиперактивный. Всю рыбу мне распугаешь.
Арсений хмурится и возмущенно пыхтит; Антон спешит его успокоить:
— Я поеду.
И Арсений тепло ему улыбается. У Антона от этой улыбки что-то так звонко вздрагивает в груди, но:
— Ой, блять, вы вдвоем точно ни хуя не поймаете, — Дима на корню зарубает романтику.
— Точнее, как раз хуя — может быть, — присоединяется Сережа. — А вот рыбу вряд ли.
Антон с Арсением синхронно поворачиваются друг к другу и обмениваются долгими знающими взглядами.
Они никому не успели сказать, что у них что-то по-настоящему началось — так быстро оно пошло прахом; соответственно, и об окончании оповещать не стали. Скорее всего, все, у кого есть глаза и уши, все поняли, когда Арсений вдруг перестал приезжать на такси; а может быть, и немногим позже — к чему все идет. Когда Антон стал не только замыкаться в перерывах, но и рычать, стоило подышать на него не с той стороны, а Арсений — принимать любую неприятность на свой счет, начиная с как-то не по его выставленного света и заканчивая хмурой погодой.
Честно, Антон боялся, что станет хуже. Пагубнее, чем неудачные отношения между членами профессионального коллектива, на рабочий процесс влияют только обиженные друг на друга бывшие.
Ни на какую рыбалку они, конечно, не едут ни в полном составе, ни только вдвоем. Но похоже, что поводов для беспокойства нет. Арсений, дождавшись Стаса, даже подает ему чашку чая в знак примирения — Стас категорически не воспринимает зеленый, но ценит приложенные усилия. Раскидав расписание, расходятся полюбовно.
— Шаст! — Арсений догоняет его на лестнице, протягивает кепку. — Я увез, — прокашливается, — случайно.
И смотрит так, боязливо.
Лохматые волосы, кофейное пятнышко в уголке обкусанных губ, незаживающая ранка за ухом, — Антон пробегается по Арсению внимательным взглядом и отмечает детали сносками на полях — неосознанно, по привычке. Руки суше обычного, у джинсов не заправлен правый карман. Глаза красные. А не забыл ли он у Антона капли.
— А это моя разве? Не помню.
— И я не помню, — Арсений поворачивает кепку к себе козырьком, будто она сама сейчас назовет своего хозяина. Кепка молчит, как партизан.
Арсений, снова подняв на Антона свой боязливый взгляд, молчит, как рыба.
— Оставь, — говорит Антон. — Тебе идет больше.
— Я так полшкафа могу у тебя забрать.
Антон пожимает плечами и улыбается.
— Можешь.
``
Конечно, это неловко. А как иначе.
Неловко оставаться с Арсением наедине: на лестничной клетке, в гримерке, в офисе, — причем не само по себе; просто возникает странное ощущение, будто теперь им должно быть неловко друг с другом. Рефлекторно касаться, смотреть в глаза, секундно фиксироваться, — Антон все это делает на автомате и сразу внутренне замирает. С одной стороны — совершенно привычная близость, с другой — ощущение, что она теперь неуместна.
Арсений, наверное, чувствует что-то похожее. Смотрит внимательнее, говорит осторожнее, держится дальше; но Антон почему-то уверен: это Арсений не сам себя бережет, а его. Не знает, где у Антона пролегает граница, боится случайно ее переступить.
А Анон и сам без понятия.
— Арсений Сергеевич, — вздыхает Стас, — я умоляю тебя, положи наушники.
— Так себе умоляешь, — Арсений задирает нос, но наушники за шестьдесят тыщ деревянных с ноги, так уж и быть, снимает.
Антон смеется. Он только и делает, что смеется весь день: над тем, как Арсений кривляется, препирается со Стасом, скачет по офису, просто ужасно заряженный. Конечно, это неловко, — думается Антону, пока он смотрит: на сосредоточенно сморщенный нос, пальцы, близко-близко к кончику сжавшие маркер, едва заметно блестящий от пота висок, — но дышится почему-то свободнее. Как будто без ярлыка отношений их больше не в чем уличить, и можно… да все что угодно можно.
— Ну вы сегодня в ударе, — Стас с уставшим, но довольным видом машет рукой гримерше настороже. — Огонь, мужики. Пиздуйте фоткаться.
— Стас, — капризно зовет Арсений, — а подо мной стул шатается.
И Антон только сейчас понимает, что Арсений все съемочные полтора часа сидел чуть правее обычного.
— Да? А че ты только сейчас сказал? Ну, поменяем.
Будто надев три-дэ, очки Антон видит, как сливаются две картинки: кухня с новой подсветкой и круглый стол с карточками, меняющие цвет лампы и белые шкафчики, Арсений в растянутой футболке, Арсений со свежей укладкой, Арсений в яркой рубашке из бездонного гардероба стилистки, Арсений растрепанный, Арсений с уставшим и грустным взглядом, Арсений, дожидающийся реакции на свою шутку…
— Шаст? — перед лицом щелкают пальцы. Встряхнув головой, Антон поворачивается на Диму — Дима смотрит насмешливо, но цепко. — Ты с нами?
Антон прокашливается.
— Да я, это… Да.
— Ну смотри.
Нет, смотреть Антону однозначно не рекомендуется.
Арсений, бывает, заигрывается и, когда его что-то бесит, за словом в карман не лезет, но вообще-то — вообще-то он очень чуткий. И от Антона Арсений чует вот это что-то, что Антон не может оформить в слова, но что выбивает его из колеи, и сразу же выбирает тактику. Как с ребенком: стоит Антону застопориться, Арсений его отвлекает.
— Шаст, ну-ка, — возникает как из-под земли с горящими озорством глазами и, не дав времени среагировать, взъерошивает Антону волосы и перезастегивает воротник криво на одну пуговицу. — Во.
Арсений улыбается, и Антон, как собака Павлова, отражает его улыбку.
— Молодой дизайнер в деле?
— Я, — кивает Арсений.
С таким видом, будто ничего особенного не происходит, и Антон верит.
И правда ведь ничего особенного. Они всегда себя так вели. Если задуматься, перестали, только когда дали происходящему имя: стоило за действиями появиться подтексту, сразу же стало казаться, что его непременно найдут. И, что пугало, на этот раз будут правы.
Так что, пусть это неловко, — думает Антон, закидывая Арсению руку на плечо, тормозя его, поймав за запястье, подставляя локоть, когда Арсений садится рядом, чтобы тот тут же обвил свои лапы вокруг предплечья, — но больше не страшно. А этот тоскливый писк за ушами — он рано или поздно пройдет.
``
— Ну, Сережа сегодня МВП, — Арсений хлопает Сережу по спине, что тот ухает старым шкафом.
— Сережу сегодня заебали, — говорит он, промакивая салфеткой намокший лоб.
— Все ради искусства.
— Вот, ради искусства езжай-ка ты на такси.
Его ворчание никто всерьез не воспринимает. Там особые отношения, встроенный переводчик с «да отъебись, юродивый» на язык любви; а пока опустеет зрительный зал, пока они снимут грим и переоденутся, беспокоиться станет и вовсе не о чем. Антон, осев на диване и присосавшись к бутылке воды, совершенно не переживает о том, что бедного Арсения никто не подвезет и он будет, как девочка со спичками, плестись по темным московским улицам.
— Антошка, — зовет Сережа, на котором Арсений почти лежит, — забери своего дебила, а?
— Отрекаешься от меня?! — пародирует Диму Арсений.
— Да.
О том, что Арсения некому, кроме него, забрать, Антон совершенно не переживает.
— Вот, и че ты машину до сих пор не привез? Самому же удобнее будет. Нет, блять, подрабатываем лакеями.
— Подработка подразумевает оплату, — встревает Дима.
— А как же моя компания? — с видом оскорбленной невинности Арсений прижимает руку к груди.
— Бесценна, — Дима покорно соглашается, — как и лишние полчаса на крюк до твоей квартиры.
— Вот-вот, — Сережа живо кивает. — Мне завтра, знаешь ли…
Антону совершенно незачем переживать, даже если Арсению придется вызвать себе такси, о том, доберется ли он до дома. В конце концов, взрослый мужик. И правда, почему до сих пор не привез машину, когда уже целый месяц снимает квартиру в Москве? Потому что Сережа ворчит не всерьез, помнит Антон, а по инерции. Сейчас он расскажет Арсению, в каких тот повинен смертных грехах, а потом как ни в чем не бывало, выходя из гримерки, бросит ему через плечо суровое: «ну?»
— Арс, — окликает Антон, — я тебя довезу.
Просияв, Арсений сразу же отпочковывается от Сережи. Сережа провожает их нечитаемым взглядом.
На парковке взлохмаченный и раздутый голубь уныло клюет асфальт у шины Антонова внедорожника. Когда Антон его шугает — еще не хватало, приехав домой, обнаружить на резине дизайн из перьев, — голубь смотрит на него взглядом, полным усталого смирения, выражает глубочайшую незаинтересованность в продолжении собственной жизни обреченным «гур-гур», но, так уж и быть, отходит к старенькой «Вольво», не исключено, что в надежде таки упокоиться от ее колес. Антон депрессивному голубю сочувствует, но помочь не может и садится за руль, довольствуясь тем, что не придется брать грех на душу.
Арсений о голубе вряд ли думает. Он, наверное, думает, кто у Антона в последний раз ездил на пассажирском, что кресло сдвинуто чуть ли не в упор к лобовому стеклу.
— К тебе или ко мне? — весело спрашивает Арсений.
За ушами пищит противно. И все равно — шутить об этом куда спокойнее, чем…
— Не три, — говорит Антон.
Светофор смотрит на них большим красным глазом. От своих красных глаз Арсений быстро отдергивает обе руки.
— Плохо умылся, — жалуется, складывая напряженные ладони на коленях, — а капли дома забыл.
Ничто сейчас не останавливает Антона от того, чтобы привезти Арсения к себе. Без согласования графиков, без конкретного плана, просто украсть его на один вечер; у Антона, как и всегда после сцены, весь мир на Арсении циклится. Чтоб отпустило, надо отвлечься, хоть ненадолго снизить концентрацию Арсения в организме до нуля, но этого делать не хочется — хочется Арсения удержать. И непонятно, что сильнее дурит Антону голову: тот факт, что у него есть такая возможность или что Арсений даже не будет против.
— В бардачке твои капли, — говорит Антон. — Все забываю тебе отдать.
Арсений закапывает в глаза на следующем светофоре. И смотрит.
Антон вспоминает: в тот недолгий период, когда они официально встречались, у него холодела кровь каждый раз, когда Арсений вот так на него смотрел. После бесконечных перепалок на съемках, бытовых несогласий и на фоне растущего отчуждения сознание невольно подсовывало худшие возможные варианты того, что Арсений мог бы сказать. В последний раз, на кухне, где Антон какой-то частью себя и остался сидеть с горячей кружкой, прижатой к губам, самый большой его страх подтвердился.
А сейчас — не страшно совсем. Сейчас Антон лениво проворачивает руль, дожидаясь, пока у Арсения созреет мысль, и не боится, потому что пугать его больше нечем.
— У меня во дворе появилась кошка, — наконец говорит Арсений.
— М-м.
— Явно домашняя. Ухоженная такая, ласковая, болтливая — жуть.
— Может, сбежала?
— Ну, я порылся в группах по району, объявлений нет. Боюсь, что выгнали.
— Нелюди.
— Не то слово.
— И что будешь делать?
— Да как-то… не знаю, — Арсений корябает нитку, торчащую из джинсы на колене. — Я не собирался заводить никаких животных. Сам понимаешь, и ритм жизни не тот, и просто — куча дополнительных обязанностей. И мне кажется, я им не нравлюсь. Валеру, вон, два часа от заводчиков вез на руках, а теперь, как ни приеду, он на меня рычит.
Валера — это доберман, которого Арсений подарил дочкам. Почему доберман и тем более почему «Валера» — тайны, покрытые мраком, которые младшие Поповы по заветам отца раскрывать отказываются.
— Это потому что Валера тебя не помнит.
Вот, думает Антон, очередная ситуация, буквально месяц назад спровоцировавшая бы ссору. А сейчас Арсений только грустно улыбается.
— Но не оставлять же ее на улице? — спрашивает.
— Не оставлять.
— Ладно, лето пока, а когда похолодает, как быть?
— Надо как минимум объявление выставить. Может, ее уже обыскались.
— Может. Может, ее заберут.
— Точно.
— А до тех пор пусть поживет, наверное.
— Фотки покажешь потом?
— Да ты сам как-нибудь приезжай посмотреть, — Антону кажется, что голос Арсения вздрагивает. — Вот тут меня высади.
Фонарь у въезда во двор светит тихо-тихо, распыляясь по листве близстоящего тополя. Асфальт тут немного «ныряет» — в дожди наверняка образовывается глубокая мутная лужа. Новостройки на островке огражденного двора жмутся друг к другу, высокие, стройные, как озябшие журавли.
— Капли не заберешь? — спрашивает Антон, когда Арсений толкает дверь.
— А я новые купил уже, — Арсений пожимает плечами. — Пусть у тебя запасные лежат.
«За-пас-ны-е», — мысленно смакует Антон, наблюдая, как силуэт Арсения растворяется в жерле внутреннего двора. Пусть полежат. Ему подходит.
``
Арсений заталкивает его в комнатушку, о существовании которой в этом домище Антон и не подозревал — и это спустя уже четыре съемочных ночи. Здесь густой, застоявшийся запах дерева, слой пыли на стенах, который Антон ощущает затылком, какая-то гремучая коробка под ногами и почти непроглядная темень. И Арсений — по его дыханию на своем подбородке, по его горячим ладоням, едва касающимся Антоновой груди, по прядке, выбившейся из его прически и щекотящей Антону нос, Антон понимает, что Арсений все еще здесь.
Это он хорошо придумал. Антон на него насмотрелся вволю и желанием не смотреть, а касаться уже к середине второй игры пальцы стали зудеть.
— От кого мы? — осторожно спрашивает Антон.
Арсений мотает головой — это Антон понимает в основном по тому, как Арсова прядка пару раз хлещет его по носу.
— Хочу кое-что проверить, — обжигает Антону шею.
Обниматься с Арсением — как с котом: сам приласкавшись, он в абсолютно рандомный момент может взъебнуться, вывернуться и ускакать по каким-то своим неотложным делам. Антону, который, обмотавшись вокруг человека, не против хоть пару дней просуществовать, прикинувшись модной шалью, Арсовых недолговечных перезагрузок, в которые он был согласен просто побыть, не двигаясь, всегда было недостаточно. Он собирал моменты спокойной близости по крупицам, и скопившегося хватит, ну, на часы для чистки зубов.
Поэтому, когда:
— Постой так, — говорит Арсений и прижимается к нему всем телом и выдыхает весь, и оплетает его руками, и трется носом о плечо, конечно, Антон стоит.
Очень осторожно кладет Арсению ладони на спину и под шумный вдох гладит напряженные мышцы.
И нет ни следа нервозности. Только тепло, чужое сердце, стучащее Антону в ребра, точно требуя впустить. Чужие широкие ладони, сжимающие Антону бока, точно пытаясь оставить на них отпечатки. И поверх запаха дерева — мыльный дезодорант. И какая-то шкала, о которой Антон не знал, но которая с момента их последних объятий определенно истощилась, медленно восполняется.
Их наверняка потеряли, но как же Антону хорошо просто с Арсением постоять.
— Шаст, — зовет Арсений, повернув голову в бок и теперь дыша ему в ключицу, — а ты не думал, что мы… — и замолкает.
Антон ждет, считая чужие вдохи. Один, другой, третий. Переспрашивает спустя семь:
— Что?
Арсений утыкается в него лбом.
— Ну. Поспешили?
Пока пытается найти ответ сквозь звон в голове, Антон вдыхает семнадцать раз, а в итоге находит только:
— А ты?
— Не знаю, — Арсений продолжает разговаривать скорее с его футболкой, чем с самим Антоном; это он хорошо придумал — так проще. — У меня к тебе был миллион претензий. А щас… Я о них думаю и понимаю, что все это бред. И у нас же… нам же сейчас — хорошо?
Антон не приехал смотреть ни на какую кошку, потому что, стоило Арсению выставить объявление, как убитые горем хозяева нашлись в тот же день. Арсений признался, что ему даже немного жаль: он уже окрестил потеряшку Белухой — не столько за белую шерсть, сколько за выдающиеся вокальные данные, — а она, то есть он оказался банальным Пушком. Но Антон приехал к Арсению просто так — и неловко не было. И подставлять ему локоть, и ловить за запястье, и закидывать руку ему на плечи, секундно на нем фокусироваться на съемках, ждать его реакцию, глядя в глаза, оставаться с ним наедине и подвозить его до квартиры, — все это было правильно.
— Хорошо, — уверенно говорит Антон.
— Ну. То есть, мы в состоянии друг с другом ужиться.
У Антона, не переставая, пищало, как этого мало; похоже, не у него одного.
— Хочешь попробовать еще раз?
Арсений издает какой-то очень несчастный звук.
— А ты хочешь?
Антон находит, где у него голова, и поднимает лицом куда-то в своем направлении.
— Да.
Приземляется вслепую. Волосато.
— Что это? — спрашивает Антон, лизнув следы тоналки.
— В основном скула, — сдавленным от сдерживаемого смеха голосом отвечает Арсений. — Немного нижнего века еще, — и все-таки прыскает.
— Щас я глаз тебе лизну.
Арсений нейтрализует угрозу своим глазным белкам, все-таки найдя Антоновы губы губами.
``
— Ну че ты, в самом деле? — одергивает Антон, когда Арсений, скривившись на предложенный стилисткой наряд, колко ей говорит, что «до мешка для трупов ему еще пару-тройку десятилетий» и «из ее гардероба ему не надо».
Одергивает, не потому что Антон мудак и хочет пуще Арсения раздраконить, а потому что стилистка новенькая, то ли Ксюша, то ли Стася, совсем юная, и опущенный в пол ее взгляд заметно блестит.
— Давайте перепишем, — Антон отдает свой решающий в споре голос Диме, и Арсений закатывает глаза.
Но Антон соглашается с Димой, не чтобы Арсению насолить. Просто, раз Поз говорит, что плохо, значит, его что-то серьезно не устраивает; не может же Антон это проигнорировать, лишь бы Арсений остался доволен.
— Не хочу я, — Арсений пыхтит, как раскаленный чайник в секунде от того, чтобы закипеть. — Других вариантов нет?
— Арсений, — вздыхает Стас, — ну ты единственный против пиццы. Нам что, из-за одного тебя переебывать весь заказ? Мы салатик тебе возьмем.
Арсений еще немного и лопнет от возмущения. Он поворачивается к Антону, вонзает в него требовательный тяжелый взгляд, зовет:
— Шаст, — будто командует «фас» большой страшной собаке.
Но Антон, если и большая собака, то какой-нибудь добрый лабрадор, только грустно скулящий на злого хозяина.
— Мне все равно, — Антон пожимает плечами.
Антон не назло. Антон не хочет Арсения обижать, Антон никого обижать не хочет. Он просто знает: Арсений сейчас куксится, а когда привезут заказ, первый потянется за самым маслянистым кусочком, поэтому, правда, нет смысла еще минут двадцать ломать голову, пытаясь ему угодить. Да и жрать хочется.
Антон не специально, он просто… не может же он постоянно с Арсением соглашаться. Так же нельзя, Арсений же понимает: у них по очкам скрытности и так недобор, если Антону начать поддакивать каждому Арсову слову, это будет все равно, что начать ходить по коридорам за руку. Точно. Антон — хочет как лучше, Антон так заботится. Какие к нему претензии?
Ну, какие-то, видимо, есть, потому что Арсений встает, едва не опрокинув стул, и шумно уходит.
``
Арсений сидит, уткнувшись в свой телефон.
— Да дай рассмотреть, — шипит Дима и за запястье тащит Антонову руку с Антоновым телефоном к себе.
У Антона там: озябшие серые улицы вычурного европейского города, пластиковые столики с витиеватыми пепельницами, смешные пухлые дети на фоне всемирно известных многовековых картин, рука с горячим хотдогом и зажатым в пальцах косяком, витрина с прикольными гриндерами, один из которых теперь лежит у Антона в тумбочке, Ваш, уснувший лицом в невозмутимого Сережу, — и еще очень, очень много всего, чем Антону сил нет, как хочется поделиться.
Но Арсений сидит, уткнувшись в свой телефон.
— Во разбойники, — хмыкает Дима. — Арс, ну ты глянь!
Арсений упорно прикидывается ветошью, а Дима и забывает, что звал его, перелистывая на следующую фотографию. Антон сдается и отводит от Арсения взгляд.
— Да блять! — Антон стучит по столу, и стук почти прорывается сквозь орущую музыку. — На меня посмотри!
Арсений не смотрит.
Это просто смешно. Что толку объяснять ответ Диме, пялющемуся рыбиной, если Антон с Арсением не совпадут между собой. Антон стучит по столу и машет руками, зовет и ругается, едва не залезает к Диме на шею, чтобы обратить на себя внимание, — безуспешно. Арсений не смотрит.
Нет, вернее будет сказать, что Арсений его намеренно игнорирует.
Но впереди общие выходные, еще и подряд, еще и несколько, так что Антон не переживает. Это же можно похитить Арсения прямо из офиса и трое суток не отпускать. Можно будет настроить его на себя заново, умилостивить его лаской и компенсировать десятикратно за каждую упущенную секунду; надо только поймать.
Антон ловит Арсения в коридоре, уже спешащего вниз, оттесняет в уголок и говорит сексуально (на самом деле, застуженно) хриплым голосом:
— Поехали ко мне?
Кажется, чуть ли не в первый раз за день Арсений поднимает на него взгляд. И взгляд этот Антону не нравится.
— У меня утром поезд.
У Антона брови лезут на лоб.
— Куда?
— В Питер, Шаст. Куда еще?
— Зачем?
— Личное.
— А я думал…
— Это ты зря, — Арсений огрызается и сразу же отворачивается, явно в поисках путей отступления.
Антон чувствует себя маленьким и глупым. Детсадовцем, нарвавшим маме цветов с ее клумбы, чтоб подарить ко дню рождения свежий букет, не понимающим, почему она злится.
— Просто… у нас выходные совпали, и я…
— У нас и на той неделе они совпадали.
— На той неделе я улетал, — Антон нахмуривается.
— Вот видишь, — Арсений наигранно улыбается, — и тут совпали. На той неделе ты улетал, а на этой я уезжаю. Оревуар, — и сбегает, прежде чем Антон успевает сделать какие-то выводы.
``
— Мы же это уже обсуждали, — Антон успокаивает себе усилием воли, сжимает одной рукой руль, второй лезет в карман за сигаретами. Косится на пассажирское, где Арсений опять тянет руки к глазам. — Не три.
— Знаю я! — Арсений с хлопком возвращает ладони на бедра. — И к чему мы пришли?
— Ни к чему, блять.
— Так может, надо обсудить еще раз?
— А ты точно обсудить хочешь, а не посраться?
— Я «срусь», — Арсений корчит высокомерную мину — ой, блять, поглядите на него, монах выискался. Можно подумать, он, матернувшись, каждый раз рот с мылом бегает мыть, — исключительно потому что ты уходишь в отказ.
— Можно, блять, не сейчас?! — тормознув на светофоре, Антон вкладывает всю свою злость в щелчок зажигалки. — У меня был тяжелый…
— Да ты заебал! Можно подумать, я целыми днями хуи пинаю! Прикинь, у меня тоже был тяжелый день, это…
— Моя проблема? Стаса? Дрона? Ксюши? На кого еще ты сегодня успел наброситься? Почему каждый раз, когда у тебя хуевое настроение, от этого страдают, блять, все, и я…
— Ты зато сидишь, не терпила, а проработал принятие. Лишь бы ничего не решать, а то это же как же так, это же брать на себя ответственность! Фантастика, как ты с утра носки себе…
— Тебе не остопиздело? Я заебался одно и то же слушать, чего ты хочешь-то от меня? Мне тебя официально представить всему коллективу как своего мужика? Или давай уже всей стране, хуле нам! Потом будем счастливо доедать хуй с солью.
— Да я просто хочу хоть иногда быть… в приоритете!
— Ты всегда у меня в приоритете!
— Оно и видно. Классно мы в Париж слетали, а?
— Вот щас не понял.
— Да нет, ноль претензий, кто ж от такого откажется. И какая разница, что мы вместе раз в месяц можем побыть.
— Я тебе предлагал вместе…
— А я тоже, знаешь ли, человек с личной жизнью!
— Видел я твою личную жизнь. Нормальный мужик, накачанный.
— Ты совсем ебнулся, к Саше ревновать?
— Я не ревную. Я просто охуеваю, что когда ты на все выходные съебываешь, чтобы с ним по заброшкам шарахаться, это нормально, это у тебя личная жизнь. А как я с друзьями куда-то съездил, я сразу хуевый.
— Да ты не хуевый, я просто… — Арсений вдруг замолкает.
Шины шуршат о намокший асфальт. Антон тормозит у въезда во двор. Голые ветви тополя распиливают свет фонаря на крупные осколки; под колесами, там, где немного «ныряет» асфальт, расплескивается лужа. Новостройки на островке огражденного двора на фоне затянутого тучами ночного неба стоят огромными обглоданными скелетами.
Антон опускает стекло, выкидывает бычок и сразу закуривает еще одну.
— С чего мы начали? — спрашивает просевшим голосом.
— С того, что посмотреть за ужином? — так же слабо отвечает Арсений. — Не помню. Не важно, — вздыхает, берет у Антона пачку, вытаскивает себе сигарету. — Башка трещит.
Антон кивает — у него тоже.
— Я так не думаю, — говорит, с трудом себя пересилив. — Ну. Что ты на всех просто так кидаешься.
— Я знаю. Я тоже тебя не считаю тряпкой, — Арсений берет Антонову свободную руку в свою.
— Я знаю.
— Вопрос, почему тогда мы все это говорим.
В темноте салона силуэт Арсения будто тает.
Антон смотрит на его смазанные черты. Сейчас не видно, но Антон помнит: у крыльев Арсова носа кожа сухая и шелушится, над бровью пару дней назад красное что-то выскочило, на пальце порез от бумаги, том, который гладит Антону ладонь. Антон смотрит и думает: у него к каждой детали, каждой Арсовой шероховатости, каждому заусенцу нет ничего, кроме нежности. Тогда почему.
Может быть, дело в страхе: боясь, что по ним все слишком заметно, они оба уходят в другую крайность. Может быть, в злости: на все причины, почему им нельзя, — которую некуда деть, кроме как обрушивать друг на друга. Может, в отчаяньи, может, подсознательно понимая, что у них ничего не получится, они саботируют отношения на ранних стадиях, потому что потом будет больней.
Антон не знает. Так и говорит:
— Не знаю, — но: — Но так нельзя.
— Нельзя, — Арсений отзывается эхом.
И молчит.
Есть же не только плохое. Есть вес чужой руки на боку, с которым так хорошо засыпать, запах шампуня от чужих волос, сухие губы на коже; но страшно от мысли, чего еще они могут наговорить, не сумев себя вовремя одернуть. Антон находит в себе силы хоть один раз поступить правильно и:
— Видимо, мы поспешили, — озвучивает сам.
Арсений сжимает Антонову руку резко, но коротко и сразу же убирает свою.
— Да. Все?
— Все.
— На этот раз точно все.
Антон стискивает челюсть и кивает сквозь спазм.
``
— Ну че, пацаны, — Арсений встает на крыльце: босой, в шароварах защитной раскраски и толстом свитере, руки в боки и горящий азартом взгляд, — на рыбалку?
Участок с коттеджем, спрятанный среди леса, укрыт грязно-рыжим ковром облетевшей листвы. Прямо перед обещанными совсем уже зимними заморозками распогодилось, и безоблачное закатное небо стекает по голым стволам теплой смолой. Вдохи пропитаны хвоей и холодом.
Антон кутается в колючий плед — холодно.
— Тут хоть водоемы поблизости есть? — Дима воюет с раскладным мангалом: тот, стоит нормально встать одной ножке, начинает кокетливо подгибать вторую.
— Болото есть, — Сережа смахивает пару листьев с деревянного стола.
— Да что ж ты такой ебучий, — Дима выпрямляется и от души пинает мангал под пузом. Тот, оскорбленно грохотнув, тут же возвращается в сложенное состояние. — Бля-ать. Арс, если тебе неймется, можешь кикимору пойти половить, но лучше помоги.
— Как бы его самого не поймали.
— Кикиморы?
Арсений ныряет в резиновые тапки и сбегает по ступенькам. Примеряясь, делает вокруг мангала пару кругов. Наконец поднимает его и резко давит на обе ножки — мангал встает как миленький, даже не скрипнув.
— Вот уеба, — вздыхает Дима.
— Сереж, я не понял, зачем кикиморам меня ловить.
Сережа ушел к машине — не слышит.
— Серж!
— Ась?!
Влезает Дима:
— Нахуй Арсений сдался кикиморам?
— А. Просто, — Сережа замолкает, пока тащит сумку с продуктами. — За своего сойдет.
— Слыхал? За своего сойдешь. Ой, дурак, — Дима, хихикая, достает сигареты. — Вот, мясо ты нахуя притащил? До мяса еще дожить надо, угли давай!
— Ты чего тут?
У Антона джинсы, футболка, флисовая толстовка, большая дутая куртка, колючий плед — и все равно зуб на зуб не попадает. Фокусируя все внимание на обогреве, он сперва даже не замечает, что Арсений навис над его креслом; а когда замечает, ужасается тапкам на босу ногу и кутается плотней.
У Арсения тапки на босу ногу и добрый взгляд.
— Иди внутрь, — говорит Арсений. — Чего ты мерзнешь?
Хоть бы носки надел.
— Щас, — Антон шмыгает носом.
— Что «щас»?
— Покурю.
— Между прочим, ты знал, что никотин сужает сосуды? Замерзнешь еще сильней.
У Антона новое развлечение: он теперь подмечает такие моменты, которые не так давно несомненно закончились бы конфликтом, и хуесосит неверные шаги гипотетического себя. Вот, например, сейчас гипотетический Антон наверняка бы на Арсения рявкнул.
— Не знал, — пожимает плечами Антон. — Ну я быстро.
Антон настоящий — Антон сапиенс сапиенс — не дает взять над собой верх секундно взбрыкнувшему раздражению откуда-то из далекого детства, где мама не понимала, как некруто наматывать вокруг шеи пестрый бабушкин шарф. Мама заботилась и Арсений заботится — разумный Антон это понимает. Куда же, стоит им с Арсением начать отношения, девается этот разумный Антон.
— Арс!
Настоящий Арсений оборачивается не с видом полной готовности к контратаке, а с улыбкой на губах.
— Обуйся, — просит Антон. — Смотреть холодно.
Арсений гипотетический… наверное, закатил бы глаза и отвернулся. Плюнул бы что-нибудь ядовитое себе под нос. Не потому что он какой-то там, а потому что и гипотетический Антон говорил бы с другой интонацией после того, как уже на Арсения рявкнул за его предыдущий гипотетический доеб. Настоящий Арсений смеется и идет обуваться.
Выводы напрашиваются неутешительные.
— Арс, темное? — Дима появляется на пороге гостиной с двумя «Козлами» в руках.
Арсений переворачивается на спину на мохнатом ковре.
— А мы уже начали?
— Ну, я начал.
— Угли уже разжег?
— Разжигаю.
— Сначала сосиски будут?
— Арс, — повторяет Дима, вздохнув, — темное?
— Темное-темное, — Арсений фыркает и садится.
Толстый свитер задирается у него на спине, и Антон невольно заглядывается на несексуально торчащие из-под резинки штанов рейтузы.
— Шаст, будешь?
— Давай, — Антон протягивает руку за светлым «Козлом».
— Точно? Там еще «Хайникен».
— Фу, — считает нужным вставить Арсений.
— Да нафиг тебе туда-сюда бегать.
— Ну смотри.
В доме и правда куда приятнее. Здесь светлые деревянные стены, вся мебель теплых цветов — тяжелая, обитая плотной тканью, — на полу ковры, на стенах гирлянды. Если честно, то модное место для отдыха в Подмосковье для Антона все-таки слишком модное: ему бы сюда вышитых салфеток, скатерть с кисточками и кружевные занавески как на бабушкиной даче, — но он не жалуется. Зато есть отопление и вай-фай, и водопровод.
И Арсений с бутылкой пива лежит на мохнатом ковре в защитных шароварах на рейтузы и толстом свитере.
— Не жарко тебе? — спрашивает Антон.
— Жарко, — признается Арсений.
— Так разденься.
Арсений стреляет в Антона игривым взглядом; почти сразу, впрочем, стыдливо его отводит.
— Да чет меня разморило.
— Не спать, — в гостиную заходит Сережа и сразу плюхается в шикарный пуф. — Вся ночь впереди.
— Ну ты это, — Антон прыскает, — не загибай. У Арса отбой в девять, Димка уснет, вон, в кресле-качалке, как дед, я…
— А ты че? — Арсений щурится.
— А я усну на диване с банкой пива, — Антон съезжает ниже, расставив колени так широко, что поперек поместится почти целый Сережа. — По ощущениям минут через пять.
— Мда, — Сережа щелкает крышкой газировки, — так се тусич.
— Ту-усич, — Антон вытягивает губы трубочкой. — Да, Сереж, если тусовку «тусичем», — выставляет «козу», — называть, сразу, так-скзать, минус вайб.
— Иди ты, — Сережа вытягивает ноги и тонет в пуфе чуть не по самый нос.
Арсений подползает к дивану и приваливается к нему спиной: рукой в опасной близости от Антоновой ступни, макушкой в опасной близости от руки Антона. Плечом задевая его бедро. Не так много времени прошло, недостаточно, чтобы Антон не думал: гипотетически он бы мог зарыться пальцами Арсению в волосы, а Арсений — мог бы поймать Антона за щиколотку. Или оплести руку вокруг ноги, или лечь виском на колено, или запрокинуть голову, поманить к себе, притянуть, надавив на затылок…
— Арсень, те не жарко? — спрашивает Сережа из недр пуфа.
Арсений вздрагивает синхронно с Антоном, будто бы это и его выдернуло.
— Жарко, — и голос хрипит.
— Так раздевайся, — Сережа приподнимается с заметным трудом. — Хошь, музыку подрублю? Вспомнишь юные годы…
Арсений стремительно стягивает свой свитер, сворачивает его в ком и швыряет Сереже в лицо. У Антона перед глазами оказывается широкая бледная шея, и гипотезы окончательно выходят из-под контроля.
Дима с недоверием водружает на стол блюдо с сосисками.
— Не наебнется? — спрашивает, поглядывая на худенькие металлические ножки.
— Пусть попробует, — грозно хмыкает Сережа. — Сутки — двадцать рублей.
— Ебать. За что?
— Вроде, в подвале сауна. Сядь уже.
— Смотри-смотри, поздравле-ений хочет, — широко улыбается Антон, толкая локтем сидящего рядом Арсения.
— Хочу, — Сережа задирает подбородок и царственно откидывается на спинку кресла.
— Ну давай, — Арсений поднимает свою бутылку, — мужа хорошего, деток здоровых…
— Мне твоего не надо.
Арсений в облегающей белой майке, сидящий с Антоном на одном диване, где места, конечно, полно, но надо, конечно, сталкиваться коленками, это какой-то там круг персонального Антонова Ада. От Арсения пахнет потом и мокрой землей — бегал на улицу постоянно, доебывался до Димы, а то как это так, Дима жарит сосиски, и до него никто не доебывается, — у него пушащиеся от влажности волосы и почему-то горячие руки, которые Антон то и дело чувствует в неположенных местах. Неположенные — это все: Антоновы плечи, бедра, спина, затылок, запястья и даже уши, — Арсений как будто поставил перед собой цель всего Антона потрогать. У Антона от каждого прикосновения кожа горит, и жар расползается, и в огне Антон вскоре оказывается с головы до пят.
Странно.
Они же наговорили друг другу кучу всего, а Антон не находит в себе ни грамма обиды, сколько ни ищет. Они же расстались дважды за… чуть больше, чем за полгода, а Антону совсем не горько. Они же расстались, решили, что окончательно, а неловкости — нет. Странно. Антон чувствует только свободу, чувствует, что с Арсением снова легко и правильно, чувствует, что Арсения надо к себе поближе. Так уже было. Антон, упорно напоминая себе, что так уже было, старается поменьше пить.
— Сауна, говоришь, — Дима, отставив опустевшую тарелку, сыто потягивается. — Это можно.
— О-о-о, — Сережа, пошатнувшись, поднимается из-за стола. — Шаст?
— Не, — Антон отмахивается, — на сытый желудок вообще не тянет. Поз, сосиски — огонь.
— Я тоже уже, наверное, баиньки, — говорит Арсений.
Антон поворачивается на Арсения в ужасе.
— Да и ну вас, — а Дима уже встает.
``
— Так тихо.
На втором этаже, помимо четырех спален, обнаруживается общий балкон. Антон затягивается, и бумага с сухим табаком шуршат громче дыхания леса.
— Есть такое.
— Мы же не так далеко от дороги?
— Минут десять, — вспоминает Антон.
— А как тихо.
— Ага.
Тихо и темно, хоть глаз выколи. Желтоватый круг от фонаря над террасе едва достает до нижней ступеньки, и сбоку, в мангале еще тлеют угли; в остальном: сплошная тень, плашмя упавшая наземь, не размыкаясь, становится черными кольями деревьев, рвущимися далеко ввысь. А наверху — так по-зимнему серо-синее небо с холодными крошками заиндевевших звезд. Здесь, наверное, спится так хорошо, как спалось только в детстве.
— Я думал, ты спать уже, — не это.
— В душе был.
— И че ты с мокрой головой выперся? — Антон должен сказать не это. — В футболке. Совсем уже.
— Сам-то.
— Я в пледе, — «спокойной ночи, Арсений», — должен сказать Антон. — И голову не мочил, — «сладких снов, Арсений», — должен сказать Антон. — Да иди ты сюда уже, дурень. Стоит, трясется, — да блять.
— Под крылышко, — хихикает Арсений, шустро забираясь к Антону под плед. Упирается лопатками ему в грудь, мокрой башкой бодает в челюсть. — Дай затянуться.
— А че там было про сужающиеся сосуды?
— Не помню, — Арсений не оставляет Антону выбора: хватает его за запястье и притягивает его руку с сигаретой к своим губам. Антон чувствует их подушечками и едва удерживается, чтоб не отпрянуть и не нажать. — К тому же, алкоголь их наоборот расширяет. Вроде бы.
— А ты прям дохуя выпил? — зачем Антон это спрашивает?
— А ты зачем спрашиваешь? — какой нехороший у Арсения тон. — Пару банок всего.
Антон затягивается, кивает. Всего пару банок — он тоже. Зачем ему эта информация? Низачем.
Он старается тянуть эту несчастную сигарету как можно дольше. Как будто что-то изменится, если Антон простоит здесь лишние пять секунд; как будто у Арсения кончится терпение или голова встанет на место, и он оставит Антона в покое, если Антон докурит до самого фильтра. Антон в последний раз выдыхает дым в холодное серо-синее небо и кладет на блюдце самый короткий за всю свою жизнь бычок, и ничего, конечно же, не меняется.
— Шаст, — Арсений разворачивается к нему лицом, кладет ненормально горячие свои ладони ему на грудь, — пошли.
Антон по крупицам собирает остатки разума. Он же знает, что так уже было и чем закончилось, он же сапиенс сапиенс, он же один раз уже нашел в себе силы поступить правильно; он говорит:
— Это плохая идея, — и стискивает плед в пальцах от того, что Арсений ртом ловит облачко пара, сорвавшееся с Антоновых губ. Выходит почти умоляюще: — Арс…
Арсений ползет руками Антону по шее, обнимает за щеки.
— Я знаю, — и как хорошо, что Антону почти не видно его лицо; как плохо, что в тишине так отчетливо слышен треск его голоса. — Пошли.
Антон, может быть, и разумный, но все-таки человек.
Как только они оказываются внутри, Арсению срывает тормоза. Антон едва успевает захлопнуть балконную дверь, а Арсений уже стаскивает и швыряет в сторону плед, оплетает сильными руками за шею и тянет на себя, что Антон едва не въезжает лбом ему в челюсть. Кожа еще остывшая с улицы, а Арсений — Арсений как раскаленный. Арсений хватается за него, дышит быстро и беспорядочно, жмет и жмет ближе к себе, и если бы Антон весь вечер не сидел рядом, он бы решил, что насчет количества выпитого Арсений ему соврал.
Антон не рассматривал свою спальню, но, где кровать, слава богу, запомнил. Ковылять до нее приходится, на ходу усмиряя, по ощущениям, шаровую молнию, норовящую то ли Антона раздеть, то ли на него вскарабкаться.
Только придавив беснующегося Арсения к кровати всем весом, удается его усмирить. И то, стоит Антону приподняться на руках, тот опять принимается елозить, тянуться, цепляться и смотрит — напуганно; и тогда Антон наконец понимает, в чем дело.
Снова ложится сверху.
— Все уже, — шепчет Арсению в челюсть. — Все, я уже здесь. Я уже никуда от тебя не денусь.
Арсений под ним выдыхает.
У его пижамных штанов потрепанный на концах шнурок. Узел слабый, развязывается, стоит Антону чуть дернуть его на себя — все продумал, конечно, не покурить он к Антону вышел, — из футболки Арсений выворачивается сам. Вроде, подуспокоился, а все равно как уж на горячих камнях.
Антон припадает губами к шее и — ладно, он понимает. На него нападает не то что похоть, а жадность: Арсения хочется вмять в себя, или лучше — разлиться болотом и проглотить его целиком. У Антона к нему что-то нечеловеческое в этот момент, какой-то первобытный голод, и он сам не замечает, как оставляет следы, спускаясь ниже и все сильнее вжимаясь в кожу; но и Арсений его не останавливает. А сколько возмущения раньше было, сколько «я как буду перед гримерами объясняться?», когда это что-то значило. Может, потому что, когда не значит, ему и без разницы, что будут думать гримеры.
На языке только ментоловый запах геля. Антон лижет так, будто хочет оставить на Арсении вмятины, лишь бы добраться до вкуса кожи; сверху дышат мелко и шумно, Арсовы руки цепляются за Антоновы плечи: не давят вниз, не тянут вверх, просто держатся, как за спасательный круг. Антон, удобнее разведя Арсению ноги, тесно в него вжимается. Оплетает его руками за пояс — и замирает.
— Шаст?
— Щас, — Антону сдавило грудь, сдавило виски, и он сдавливает в объятьях Арсения, чтобы эту тяжесть куда-нибудь деть. — Дай мне…
— Пытаюсь, — конечно же не удерживается Арсений, хотя выходит у него слегка задушено. — Ты не берешь.
Антон издает то ли хрип, то ли стон, пряча лицо у него на груди.
Слишком шумит в ушах, слишком колотится сердце, подгоняя вперед. А Антону не хочется торопиться. Кто знает, когда еще. Ну.
Арсений зарывается пальцами Антону в волосы.
— Накрыло?
— Жесть.
— Понимаю, — ласково почесывает за ухом. — Иди ко мне?
Антон приподнимается.
— Иди, — Арсений фыркает. — Даже не целовались толком.
Это, конечно, огромное упущение.
Так спокойнее. Целоваться, наконец не пытаясь друг друга сожрать, и скользить ладонями по бокам, — все так же жарко, но — спокойнее. Груз на сердце вновь превращается в тоскливый писк, а с ним Антон уже научился работать.
Ногтями пройтись вдоль нижних ребер, ладонью по внутренней стороне бедра, ко второму притереться стояком, сжав соски в пальцах, — и вот Арсений уже громче всякого писка. Поцеловать сильнее, одной рукой чуть надавить на горло, второй приподнять ему таз, чтобы вжаться между его ног, — и то, что они оба еще не раздеты, не мешает Арсению напрячься и выгнуться, стремясь навстречу. А чтобы Арсений отвернулся от поцелуя, зажмурился и закусил губу, — для этого надо с нажимом пройтись двумя пальцами вдоль его позвоночника, оторванного теперь от кровати.
Вот и все. И ничегошеньки больше Антон не слышит.
Слышит сбившимся шепотом: «Да сними уже!» — и позволяет стянуть с себя футболку; слышит канючнее: «Ну Шаст, ну сними», — и не позволяет Арсению самостоятельно избавиться от штанов. Садится на пятки, уложив Арсения бедрами себе на бедра, сжимает его ягодицы в своих ладонях, разводит их в стороны, и слышит от Арсения короткий ужасно просящий звук.
— Как с тобой надо?
— Как хочешь, — выдыхает Арсений. — Только быстрей, — и лягает Антона пяткой.
А Антон хочет медленно.
Хочет сжать чужой член сквозь ткань, чтобы Арсений протестующе замычал, но подался бедрами. Хочет долго наглаживать ему чувствительные бока и спину, чтобы он заныл и закрывался от прикосновений но не останавливал. Хочет еще Арсения поцеловать, нет, вылизать ему рот, крепко держа его за подбородок. Хочет — и делает, потому что первое слово дороже второго.
Что это за эмоция? Антону Арсения необходимо забрать себе, всего, безраздельно; Антон на Арсения злится, что у них по-нормальному не получается; Антон Арсению мстит за то, что тот не дает им с этим покончить. В каждом прикосновении и поцелуе одновременно и обожание, и обида.
Когда Антон наконец избавляет Арсения от штанов, Арсений, затертый, заласканный и замученный, устало оседает на измятом постельном белье. В чужих горящих глазах Антон видит отражение той же уродливой мешанины из чувств, что кипит в его собственной голове.
— А есть?.. — спрашивает Антон, когда Арсений тяжело переворачивается на живот.
— В кармане.
Ну конечно. Конечно, Арсений вышел к нему покурить со смазкой в кармане, и как Антон не догадался.
— Я извиняюсь, ты с самого начала это спланировал?
Арсений замирает.
— Нет.
— А нахера привез?
— В сумке валялась, — Арсений огрызается, но лицом в матрас выходит не слишком эффектно. И тихо-тихо бормочет что-то еще.
— Ась?
— Это та же сумка, с которой я от тебя уезжал, — повторяет, вздыбившись.
— Полгода прошло.
— Ну, блять, не пригодилась!
Антон тормозит с собственными штанами, снятыми наполовину. Улыбается.
— Все, — уже голый ложится на Арсения грудью, трется о его шею носом, — не шуми. Услышат.
— Думаешь, вышли уже? — Арсений хихикает от прикусывания позвонков и размякает от поцелуев за ухом.
— Без понятия.
Ебучие качели.
Теперь все прочие чувства собой вытесняет нежность. Антон мягко давит Арсению между лопаток, гладит бедра и ягодицы, трется о влажный затылок и тянет пушистое «ш-ш-ш», когда Арсений высоко выдыхает от первого пальца. Убирает ладонь со спины и берет его за руку; Арсений издает невнятное и крайне скептическое сочетание согласных, но руку не отдает.
На втором пальце шире расставляет колени. На третьем подается назад. Упирается в матрас лбом и беззвучно размыкает губы, когда Антон их разводит; а когда сгибает, Арсений запрокидывает голову и мычит.
Антон толкается и сгибает снова, чтобы увидеть еще раз. И еще раз. И еще.
У Арсения вырывается стон — он хватает зубами простынь. Арсений заводит руку назад, но дотянуться до Антона не успевает — Антон отпускает вторую его ладонь и заламывает, поймав за запястье. Толкается мельче, чаще, и Арсений выгибается в пояснице, а надсадный рык постепенно превращается в протяжный сиплый вой.
Антон не может налюбоваться.
Он немного жалеет, что свет выключен: вот бы увидеть, как у Арсения щеки краснеют пятнами, слюна мажется по губе и ресницы дрожат. Это же — ну, когда еще? Антон хочет запомнить.
Арсений сдается, почти распластавшись, позволяет делать с собой все, что в голову взбредет; и его взгляд сейчас, мутный и влажный, Антону тоже увидеть хочется.
— Ш… аст, — зовет Арсений, когда Антон вытаскивает наконец-то пальцы, — давай лицом.
Антон рядом с Арсением иногда начинает бояться, что думает вслух.
— А презервативы у тебя в сумке не завалялись?
— Без.
— А, ну…
— Что? Ты за полгода стал завсегдатаем какого-нибудь борделя?
— Нет, но…
— Вот и не строй из себя. Я сказал: без.
Антон бессильно разводит руками — ну, раз Арсений сказал. И как куклу переворачивает Арсения на спину. Какая ирония.
— Еще пожелания будут?
Арсений прыскает.
— Сильную обжарку, пожалуйста.
— Да блять, — Антон, подрагивая от сдерживаемого смеха, роняет голову Арсению на грудь.
Его обнимают за плечи, гладят по спине, сжимают бока коленками, и в этот момент с Арсением хорошо так, как Антону всегда хорошо с Арсением. Хорошо с Арсением разговаривать, хорошо вместе работать, хорошо находиться рядом. И такое счастье нахлынивает, что вот с этим Арсением, с этим потрясающим невозможным Арсением, можно делать все, что душе угодно, какое Антон чувствовал в первые дни их первой попытки. С одной только разницей.
— Шаст, — тихо окликает Арсений, — не думай, пожалуйста.
Нет, правда, он в голову, что ли, к нему залез?
— Да у тебя на лице написано, — Арсений вздыхает. — Смотришь так, как будто я тебя на расстрел привел. Шаст, ну? — тянет Антона выше и кладет руки ему на щеки. — Давай не будем. Не сейчас.
Спорить не хочется, хотя надо бы. Антон кивает, наклоняется и целует Арсения нежно и медленно, пока вслепую находит подушку и смазку.
На первом толчке Арсений впивается пальцами ему в плечи. На втором углубляет поцелуй и сильнее разводит ноги. На третьем хватает Антона за волосы, стиснуто взвигнув ему в губы. Антон отрывается, подхватывает Арсения под бедрами, чтобы Арсений съехал пониже и перекрестил ноги у Антона на поясе, толкается в четвертый раз, и Арсений ахает, запрокинув голову. Так — хорошо.
Смотреть на Арсения так хорошо, что Антон и правда ни о чем больше не думает.
Арсения мажет по белью, Арсения выгибает, из Арсения отрывисто рвутся звуки. Арсений хочет, чтобы держали за руку, хочет трогать Антону волосы, хочет давить ему на поясницу пятками. Арсений хочет, чтобы поцеловали, нет, не сюда, ниже, нет, не кусай, а хотя… Арсению надо ближе, быстрее, глубже, и слава богу, кровать приколочена, иначе, даже если Дима с Сережей все еще были в подвале, это бы их не спасло.
А на самом деле Арсению надо, чтобы его запястья вжали в матрас и въезжали размашисто, сколько бы он ни ныл и ни выворачивался. И укусили, и зализали, и осыпали поцелуями лицо, и перехватили оба запястья одной рукой, а второй накрыли ладонью сочащуюся смазкой головку. И поцеловали в губы, пережав член у основания. И вбивались чаще и мельче, вдыхая его просьбы, прижавшись открытым ртом, чтобы Арсению было хорошо и немного стыдно. И отпустили за секунду до того, как Арсению станет невыносимо, в два движения довели до оргазма и…
— Внутрь.
…и кончили внутрь.
А Антону надо: только чтобы Арсений на него смотрел из-под слипшихся ресниц и тихо скулил от последних толчков, слишком чувствительный и забывшийся; и обнял, и шептал его имя, сбиваясь на каждом слоге. Чтобы его раскаленные ладони были везде, чтобы он тянул Антона на себя за волосы и вжимал пятками. Чтобы по-дурному счастливо улыбался, когда Антон замирает, войдя целиком и кончив.
Во всем теле жар, в голове шумная пустота, и в этой пустоте Антон наконец различает простую мысль: ему надо только, чтобы Арсению также болезненно, как и ему, Антона хотелось.
``
Ночью ударили заморозки.
Грязно-рыжий ковер опавшей листвы, голые ветви деревьев, даже мангал, — все припорошено слоем инея. Даже солнце уже другое: на чистом небе, а такое холодное и далекое. Воздух глотается тяжело, жалит горло, как будто льдинками; Антон, как куколка в кокон, замотавшийся в плед, чтобы покурить, уже не чувствует пальцев.
Но внутрь не хочется.
Не то чтобы Антон удивлен, нет. Все по закону жанра, к тому же, буквально так, как уже было у них самих. Антон не загадывал, засыпая, но если бы, то и сам бы предположил, что проснется один. Так и лучше, наверное: не пришлось расходиться по разным углам, затравленно друг на друга поглядывая из-под поджатых хвостов. Псины они в этой аналогии позорные или львы, Антон не придумал.
И час такой ранний. Восьми еще нет, а Арсения у Антона в кровати — уже нет. Вопрос, спал ли он там вообще или ушел помыться и не вернулся; если так, хорошо, что Антон, пока ждал его, вырубился и не успел расстроиться. Пожалуй, вот эта мысль сейчас Антона больше всего расстраивает: не то, что Арсений сбежал, едва проснувшись, а то, что он сбежал, едва потрахавшись. Антону хотелось бы верить, что он не один как лох с этим… со всем на сердце; если окажется, что Арсению в отличие от Антона легко, это, цитируя, будет пиздец удар по самооценке.
Ну и Антону просто хочется верить в то, что они поспали вместе еще разок.
— Меня что, не было часов пять?
Антон поднимает взгляд от перил и видит Арсения, выходящего из леса в свитере и рейтузах.
— Ты чего в такую ранищу вскочил? — румяный и чуть запыхавшийся, он приближается к крыльцу бодрым шагом. — Я тебя разбудил, что ли?
— Нет, — наконец-то отвечает Антон, неуверенно ему улыбаясь.
— А чего тогда?
— ЖППП.
Арсений одним шагом преодолевает три ступеньки.
— Жопапапа?
— Жаворонковость, передающаяся половым путем, — Антон прыскает. — Доброе утро. Бегал?
— Доброе. Ага.
— По лесу?
— А что тебя смущает?
— Лес. И минус три по Цельсию.
— Пошли внутрь, — Арсений забирает у него сигарету, затягивается и ломает бычок о блюдце. — Жопапапа. Стоит, нахохлился, как воробушек, ко мне какие-то претензии еще.
У Антона к Арсению в этот момент вообще никаких претензий.
Арсений тянет Антона к кухне не за руку, но за край пледа, усаживает его на высокий стул и дает поймать свои пальцы и задержать на секунду прикосновение. Арсений ставит чайник и открывает по очереди все шкафчики, хотя ему нужны только кружки и кофе с чаем из первых двух. Арсений… какой-то как заведенный. Но он хотя бы от Антона не бежит, и Антон решает пока не лезть, дать ему время выдохнуть. Человек, бодрствующий уже минимум час, точно лучше сформулирует мысль.
Мысль у Арсения формулируется, когда он ставит на стол две кружки и садится с Антоном рядом.
— Херня какая-то.
Антон кивает.
— То есть… ну, почему так? Вот, — Арсений поднимает на Антона несмелый взгляд, — нам хорошо.
Кивает опять.
— Но я почему-то уверен, что если мы попытаемся, то получится какая-то херня. Типа… — он сникает, — мы не можем быть вместе.
Антон закусывает губу, хмурится, думает пару секунд. Отвечает:
— Мы можем быть вместе, только когда мы не вместе.
— Да, — ранка у Арсения за ухом свежая. — Не знаю, почему так. Вес обязательств?
— Страх, — пожимает плечами Антон, — что узнают, что не получится, что получится плохо. Выходит самосбывающееся пророчество.
— Какие большие слова ты знаешь.
— У меня еще и хуище огромный.
— Ну… — Арсений делает томно-задумчивый вид.
Антон закатывает глаза.
— Не начинай.
— Это ты начал, — Арсений щурится, но сразу же примирительно улыбается. — Да я шучу. Больше среднего.
— Вот спасибо. Так, и?
С игривого настроения Арсений переключается обратно на печальное. Протягивает руку и хватается двумя пальцами за Антонов плед.
Какой же он уязвимый сейчас, вдруг понимает Антон. Не закрывается, не притворяется, что все понял и знает, как лучше, — не знает. Принес ворох своих беспокойств и доверчиво разложил на столе, как схему болевых. Просит: то ли помощи, то ли защиты, то ли просто поддержки. А Антон даст, все что угодно, только не знает, как это показать; берет руку Арсения в обе свои и тянет к лицу.
— Я хочу, — говорит уверенно, прижимаясь щекой к чужой ладони. — Как-нибудь. Так, чтобы не стало хуже.
Арсений невесело улыбается.
— И я.
Погладив Антона по носу большим пальцем, забирает руку. Антон, потеряв тепло, сам, как лес за окном, индевеет и хватается за свою кружку.
— Только как нам это устроить? — Арсений рвано вздыхает, снова уронив взгляд. — Отношения… Ты же… я же не специально, когда мы… это же неосознанно. Просто меня вдруг все в тебе начинает бесить, и даже сейчас, вот, я сейчас это знаю, но, что мне это как-то поможет вовремя остановиться, вообще не уверен. Я тебе больше скажу, я уверен, что не поможет вообще. Я и до этого от себя был в ужасе, а теперь…
В кухне не горит верхний свет — только подсветка вдоль шкафчиков. У раковины стоит посуда, не поместившаяся в посудомойку из-за огромного салатного блюда и решетки от переносного мангала. У Антонова стула разболтана ножка, и он сидит чуть ближе к левому краю, чтоб лишний раз не смещать центр тяжести, вместо того, чтобы пересесть на другой. Арсений прижимается губами к горячему бортику своей кружки, но не успевает сделать глоток, потому что Антон говорит:
— Нам надо расстаться.
И, ободряюще улыбнувшись, подается вперед.