Боль.

Боль.

В каждом движении, в каждом вздохе – боль.

От шеи вниз, через горящие легкие к медленному сердцу – боль.

Ее столько, что у Темура кружится голова, и каждый звук рядом – пытка.

Особенно голос Мей Джин.

– Тебе больно?

Обеспокоенный, сочувствующий, чужой и противный до омерзения, ее голос касается его, как змея, и ему смешно. Оттого, как глупо звучит вопрос. Оттого, как глупо все это – сидеть и ждать своей участи, решаемой другими.

И оттого, что она ждет, что он скажет правду.

– Я в порядке.

Темур видит, что она ему не верит, и ему снова хочется смеяться.

Но слова и смех – это движение. Слова и смех – это вздох…

Это боль.

Он остается сидеть из тупого упорства, не желая сдаваться. Он должен остаться сидеть…

Но не может.

Зал плывет перед глазами, вертится вместе с курительницей в руках шаманки, и Темур заваливается на бок вслед за стелящимся дымом. Голова касается подушки, затылок колет острой иглой, и унылые заговоры вгоняют в сон, в который нельзя уходить.

Нельзя, но безумно хочется.

Он разве недостаточно силен, чтобы выдержать?

Он разве недостаточно заслужил, чтобы поспать?..

На лоб падают капли воды, холодной и вместе с тем горячей, и пахнет травами от шаманки и Мей Джин. По-разному, но одинаково тошнотворно.

Темур закрывает глаза.

Он не будет спать, просто полежит немного. Так легче, и лучше чувствуется аромат утреннего леса, такой знакомый, родной, желанный…

…почти забытый…

…ее…

Боль еще здесь, еще не прошла, да и Эрик-хан с ней, решает Темур.

Потому что и она тоже – здесь.

Рядом.

Сидит на его постели, и теплая рука лежит на его груди.

За это он готов заплатить любой болью.

За это, за ее улыбку, за…

– Твои глаза… – за них в особенности. За ласковый взгляд ему одному, и радость, и строгость, и даже слезы, – дают мне сил, любимая…

Каждое движение – боль, но что она значит, чтобы коснуться ее руки?

– Ты пришла, чтобы забрать меня… – слова тоже – боль, – моя Туткун?

Но ее имя разве болью быть может?

Да и много ли той осталось?..

Нет. Как раз столько, чтобы сказать несказанное, наконец-то верное, но запоздавшее.

Ужасно запоздавшее.

– Когда мы сбежали из дворца, вот бы никогда не возвращались…

Но он все-таки скажет. И, может, на этот раз она его простит? Может, позволит касаться столько, сколько он пожелает?

– Ушли бы вместе с тобой в бесконечность…

Темур готов. За ней он готов уйти куда угодно, пусть даже во тьму…

Но Туткун не заберет его во тьму. Та забрала бы. А Туткун нет. Он знает это.

Поэтому, когда она улыбается, он улыбается в ответ.

– Темур…

В виски давит до мошек под веками, и ужасно хочется пить.

– Темур, проснись…

– Туткун…

– Темур!

Хлопок по щеке взрывает тело болью, душит запахом остро-сладких трав и вышвыривает в мир, в котором рядом сидит Мей Джин и смотрит на него с волнением и ненавистью, занося руку еще раз.

Темур дергает головой.

– Не надо… зачем?..

Она опускает ладонь на его плечо и кривит губы в странной улыбке.

– Ты бредил, муж мой.

Бредил?..

На этот раз он все-таки смеется. Смеется, заходясь кашлем и стискивая зубы, сжимает в пальцах ткань халата, промокшего от заговоренной воды и пота.

Бред. Конечно. Ведь Туткун умерла, и ее лицо рядом – всего лишь его бред. Наваждение.

Мечта.

Но вместо мечты – Мей Джин.

Темуру все равно, говорила она правду насчет очага или нет. Его очаг залила ледяная вода, в которой он нашел мертвую Туткун. Его очаг завалило землей в ее кургане. И с того самого дня ему все равно.

С того самого дня Темур жил только ради мести тем, кто убил его любимую. Он желал отомстить им – и потом уйти за ней… Но мести не получилось. Не сыну поднимать руку на собственную мать, пусть даже мать подняла руку на него.

Он не смог отомстить…

– Слава Небесному Тенгри! – голос Великой Эдже вдруг срывается в плач. – Благодарю тебя, Тенгри, благодарю!

Темур с трудом поворачивается.

Шаманка баюкает в руках нечто, словно величайшее сокровище, суетятся вокруг ее помощники, и с улыбкой рыдает взахлеб Гюнсели.

Значит, Батуга и Аккыз сумели. Успели…

– Сядь, Темур, – Мей Джин вместе с кем-то из слуг помогает ему сесть ровно и протягивает лекарство. – Выпей это, и все пройдет.

Он принимает чашу из ее рук.

– Гюнсели, Мей Джин, пойдемте, – Улу Эдже поднимается сама и поднимает невесток. – Теперь им нужно только поспать. Теперь все будет хорошо.

Темур смотрит им вслед.

Смотрит, как становится ровнее дыхание Каи.

Смотрит на золотисто-янтарный цвет напитка, и пахнет неуловимо солнечным лесом…

– Отдай.

Он поднимает голову. Шаманка стоит над ним, протягивая руку, и кажется, будто заглядывает в душу, будто знает, о чем он думает…

А может, и правда знает?

– Тебя казнят, – говорит он зачем-то.

Хотя его это уже касаться не будет…

А она смеется низким смехом.

– Меня будет судить Небесный Тенгри, Темур-шад. Как и тебя. Как и всех нас.

Всех. И тех, кто убил его любимую, тоже однажды будет судить Небесный Тенгри…

Темур улыбается.

И отдает ей полную чашу лекарства.

– Я могу сделать отвар. Он немного ослабит боль.

Боль?..

– Оставь, шаманка. Сколько бы моей боли ни было, оставь мне ее всю.

Она кивает.

И Темур закрывает глаза.

У него осталось не так много боли.

У него осталось совсем немного времени.

Он потерпит до тех пор, пока они не закончатся.

И когда они закончатся, он наконец…

– Темур!

…будет со своей Туткун.