ХХ.01.20Х7
В тебе столько же искренности, сколько во мне ненависти — мало.
Но этого достаточно, чтобы ощутить и то, и другое.
Всегда до изнеможения правильная, но такая лгунья. Этот твой образ кишел пробелами, которые ты замазывала сухими фломастерами в надежде, что никто не заметит. Твои эмоциональные шрамы покрыты радужной дорожкой — теми засохшими фломастерами — и скрыты под плотной чёрной тканью, чтобы никто не знал о твоих ежедневных борьбах. Для всех ты идеал, для самой себя, я уверена, ты — ничтожность. Тебе не нужно, чтобы об этом знал кто-то ещё, главное же, что это осознавала ты. Но с радужными безжизненными полосками на своей коже ты игнорировала собственную блеклость. Каждое утро ты «оживляла» цвет своих фломастеров, окуная их в спирт, а вместе с этим ты продолжала раскрашивать то, что никогда не могло иметь цвета — свою кожу. Чтобы создать красивую картинку перед другими людьми, достаточно просто поверить в неё самой.
Ты любила секреты, но при этом — ненавидела свою же капсулу «очищения», в которую ты залазила каждую ночь, чтобы смыть те самые краски; чтобы увидеть в зеркале настоящую себя — ту самую девочку, которой не был писан страх, ту девочку, что шла по головам других, любя находиться в центре внимания, ту девочку, что под ослепляющим сиянием будущего успеха забывала о последствиях. Твои родители возлагали на тебя надежды, которые ты могла воплотить только под дулом пистолета.
Ты снова врала, когда говорила, что твой организм не знает чувства страха. В твоей голове жил лишь один червь сомнения, но его достаточно, чтобы под его медленным поеданием мозга ты рвалась к небесам, чтобы доказать и себе, и родителям, что ты чего-то стоишь. Страх не оправдать чьи-то ожидания — худшая вещь, с которой ты столкнулась в детстве. Но хуже лишь то, что ты, кажется, продолжала тлеть под этим страхом. Просто теперь ты вторила себе, что страх не обоснован — ты же видела гордость в глазах родителей, — но твоё сознание двигалось по инерции: доказать, доказать, доказать… Что ты — пример для подражания. Успокаивать себя бесполезно: твоя жизнь всегда была сконцентрирована на борьбе с самой собой.
Но эту борьбу видела только ты. И я. Твоя безликая тень, твоё глухое имя. Твоя любовь и ненависть в одном флаконе. Потому что теперь секрет, который ты любила смаковать на кончике языка, знала не ты одна.
Я твой новый страх, твоя новая тайна. С коварным закатом я обещала тебе своё молчание, когда ты с едва читаемой тревогой просила об этом.
Но ты не верила мне, как я не верила тебе, что я для тебя — всего лишь игра. Мы сделали вид — всё в порядке, а в глазах у меня — такое волнение. Ты тогда сказала молчать, а я не имела терпения. Но поверь, между нами двумя, отпетая лгунья — не я.
31.10.20Х5
Никогда не доверяйте сердце человеку, который не умеет доверять самому себе.
Если бы я знала это раньше, то мне бы не пришлось самостоятельно склеивать осколок за осколком — своё сердце.
Проклятые капли серых туч скатывались по моему зонтику и разбивались об асфальт. Я шагала по мокрым красно-жёлтым кленовым листьям в сторону кафе, в котором договорилась встретиться со своим одногруппником. Пока я боролась с осенней непогодой, такой любимой, но такой ненавистной, я пыталась предположить, для чего Дилан решил позвать меня в кафе. Вероятно, разговор должен пойти о совместном докладе, про который я вспомнила только сейчас.
Моя проблема — всегда мечтательность, никогда реальность. Говорят, «люди прошлого» не могли из него вылезти, потому что всегда думали о том, что было. Они не хотели принимать новую обстановку, и я не могла отрицать это. Мне не нравился этот маленький мрачный город, в который я переехала три года назад. Здесь всегда ветра, дожди, а в воздухе парила горечь. Все стремились уехать отсюда, а я приехала, чтобы поступить хотя бы в какой-нибудь университет и чтобы учиться на нелюбимую профессию. Но я достаточно терпелива к издёвкам судьбы. Поэтому чего не сделаешь, чтобы лишние годы не ощущать себя подростком. Этот учебный год — мой последний. Наверное, поэтому я и на радостях согласилась делать доклад с Диланом, потому что моё настроение в последнее время приподнято от нетерпения поскорее вернуться в родной город. Мои фантазии о прошлом впервые заменились на фантазии о будущем, что удивляло, потому что впереди себя я видела ничего. Тёмное и страшное ничего. До встречи с тобой…
Тёплая обстановка кафе окутала моё тело, когда я вошла. Кровь начала быстрее циркулировать по моим венам, стоило мне притронуться к готовому кофе. Запах корицы осел на стенках моих лёгких и заставлял не думать ни о чём другом. Дилан что-то говорил о теме доклада, о содержании… А меня клонило в сон, стоило только мне согреться. Я и вспомнила, что сегодня Хэллоуин, когда туманным взглядом оценивала декор. Тыковки на столах со светящимися улыбками, летучие мышки на стенах, кровожадные пластиковые растения в горшочках, чьи-то желейные глаза, раскиданные в разных частях кафе. Оранжевый свет ламп застилал мне обзор, и я чувствовала тепло от них, словно я грелась возле камина в тесном, но уютном доме… Но красно-чёрное одеяние, словно кровь на стене, бросилось мне в глаза и заставило вернуться в реальность. Невероятно знакомое лицо — как красный флаг для быка.
Ирис Литвуд — девушка из моего далёкого прошлого — одиноко сидела за столиком на двоих и глядела в окно, медленно качая в изящной руке бокал с красным вином. Всегда дьявольски привлекательна в своих нарядах и жестах. Она смотрела на бьющиеся о землю капли дождя, я смотрела на неё. Дилан, подобно радио, продолжал что-то рассказывать мне, вероятно, уже предполагая, что доклад всё равно он будет делать один. Наверное, ему хватило пяти минут для того, чтобы понять, что мой интерес к докладу равен нулю. И сейчас он больше объяснял самому себе этапы работы. Неважно. Мой мир сузился до одной точки — до девушки, с которой я была знакома с детства. Подруги в детском саду, но никогда не лучшие. Разошлись по разным школам, городам, судьбам… Больше никогда и не виделись, но я всегда трепетно относилась к своему и чужому прошлому. Я часто думала о том, у кого как сложилась жизнь. Даже о врагах я вспоминала с мимолётной улыбкой: даже про них мне хотелось услышать новостей. Во мне мало ненависти, если честно. Но этого достаточно, чтобы…
Её взгляд отдавал грустью. И я задавалась вопросом: «Что случилось?» Наша первая и не последняя встреча спустя многие годы. Тяжёлые для меня. Тяжёлые для неё. Взросление — всегда больно. Боялась, что не узнаю в ней отголоски той маленькой девочки, на которую мне хотелось быть похожей. Боялась увидеть совершенно нового человека, но больше всего — боялась влюбиться в новую неё. Не ожидала увидеть её в этом стрёмном городке, тем более не предполагала, что мы вообще когда-либо встретимся в этой жизни. Но вот мы здесь — в одном месте. Пересеклись, словно так было задумано кем-то.
Временами меня называли невежливой, потому что я часто отвлекалась, упускала что-то из поля своего зрения. Так и сейчас, пока Дилан уточнял у меня какое-то определение, я мычала, совершенно не вслушиваясь в его речь, и записывала на салфетке номер своего телефона. Перед выходом из кафе я мимолётно подошла к столику Ирис, чтобы отдать салфетку, но столкнулась с ней взглядом на пару секунд — в её глазах и приоткрытых губах таилось удивление и едва уловимый страх. Как будто увидела призрака. Я знаю. Я тоже была ошеломлена этим стечением обстоятельств, но моё изумление уже прошло. Поэтому пусть позвонит. Пусть даст о себе знать. Пусть она снова ворвётся в мою жизнь, словно так и должно быть. Мне было интересно познакомиться с её повзрослевшей версией. Как же зря.
ХХ.01.20Х7
В твоём шкафу всегда обитали скелеты. Они приоткрывали дверцу и шипели на твоих гостей, потому что ты забывала их кормить. Ты забывала уделять им внимание. Эти твои секреты были погребены под землю, а скелеты — бывшие люди из твоей жизни — были надёжно спрятаны от реального мира. Они злились на твоё безразличие к ним. Они всего лишь хотели предупредить живых. Ты злилась на себя, когда подпирала дверцу шкафа сильнее, чтобы эти мертвецы не смели тревожить твоё хрупкое сознание. Ты убегала от прошлого любыми способами. Но оно любило догонять тебя.
Я слышала те шорохи, доносящиеся из комнаты, в которую ты не пускала гостей. Я могла подать голос, чтобы узнать, кто на самом деле так прерывисто хрипел. Ты сваливала любой шум и неприятный звук на свою очаровательную чёрную кошку с зелёными глазами. И твоей кошке нельзя было не поверить: её огромные глаза, в которых плескался дерзкий, наглый огонёк, заставлял поверить в то, что она — та ещё пакость.
Но это, наверное, единственное существо в этом мире, которое имело право заходить в ту комнату; это также то существо, которое ты искренне любила. Дорогие корма, невероятно гладкая и блестящая шерсть, множество ошейников в виде бантиков и платочков, мягкие мышки и разнообразные шарики, валяющиеся по всей твоей временной квартире — твоя кошка жила лучше многих людей. Но именно это тогда заставляло меня по-тихоньку верить тебе, когда ты всё-таки позвонила мне и пригласила встретиться у тебя в квартире: за той кровожадной пеленой твоего отрешённого образа я замечала то, что ты тщательно скрывала от других людей.
Ты выросла безумно эгоистичной, дерзкой, бездушной, высокомерной, но глубоко в тебе покоилась девочка, вынужденная сталкиваться со строгим воспитанием, с бессмысленной конкуренцией, с чувством собственной никчёмности, нелюбви, бессилия. Та самая девочка не умерла, но почти потеряна. Та девочка по-своему цеплялась за прошлое, та девочка до боли в руках обнимала свою кошку, боясь отпустить. Та девочка умела любить, но мир не умел любить её.
05.11.20Х5
Ошибка — впускать в свою жизнь людей из прошлого, потому что они возвращаются только для того, чтобы снова преподавать какой-то жизненный урок. Это не романтично — это страшно.
Иногда люди цепляются за кого-то, чтобы спасти себя. Я не лгунья. Поэтому я так и скажу: живя в нелюбимом маленьком городке, где слухи жили своей жизнью, где не было светлого будущего, где был только один мрак и кричащее одиночество, мне хотелось ощутить что-то навязчивое, что-то уже знакомое и родное. Не хватало людей из прошлого, которые так или иначе отпечатались в моей памяти; которые согревали мне сердце по ночам лишь своим отражением в моём телефоне. Но этого мало: картинки — утешение, а мне хотелось их видеть лично. Для человека вроде меня дальние расстояния — пытка. Мне было невыносимо находиться так далеко от людей, которые знали меня, которые любили меня, которые поддерживали и ждали.
Я могла рвануть в родной город лишь в каникулы и то ненадолго. Мои родители встречали меня так, словно мой приезд — праздник. Но, уезжая обратно, я ревела, как только закрывалась дверь их дома: в их глазах находилась радость вперемешку с грустью. Они думали, я жила жизнью своей мечты, и не препятствовали тому, чтобы три года назад я поступала в город, находящийся в другой стороне земного шара. Они не понимали, почему большому городу я предпочла маленький, но знали — я буду счастлива, только не знала я, насколько будет больно приезжать и каждый раз замечать на лицах родителей новые морщинки. Боюсь, что однажды я приеду, а меня встретит не праздник. Из-за этого, наверное, мне так сильно и хотелось поскорее вернуться. А потом в моём поле зрения оказалась ты…
Мы налаживали наше общение постепенно. Но я и не торопилась. Нет смысла говорить, что причиной была не я. Возобновление дружбы, скорее всего, было больше важно мне, чем ей. Мне хотелось узнать её получше. Мне хотелось открыть её душу и посмотреть, что внутри — какие препятствия были на её пути, какие эмоции и чувства она испытала, дожив до своих двадцати двух лет. Но Ирис в детстве была разговорчивее. Сейчас я всё чаще замечала в её зрачках пустоту, под глазами немного смазанную тушь, на щеках дорожки высохших слёз и потрескавшиеся пухлые губы.
А при встрече в её квартире, случившейся на следующий день, она и вовсе тактично продемонстрировала, что я — случайная остановка. Ирис скоро уедет в другой город, потому что у неё гастроли, и у неё не было мыслей тащить за собой людей из прошлого. Я помнила, да, что её мало волновала дружба. Но я её спросила, когда она точно уедет, а она ответила: «Я тут на две недели». И я поставила себе цель, что оставшимися днями я наслажусь сполна — успокою свою тоску по родному городу, по знакомым людям. Достаточно и того, что мы находились в одной точке мира. Как будто я не знала, что ты приедешь в этот скудный городок той осенью…
Я могла быть навязчивой, и мне всегда напоминали об этом, намекая на то, что это плохое качество. Но Ирис уже на пятый день «перезагрузки» начинала медленно оттаивать. Намекнула не ждать от неё долгого общения, когда мы были в её квартире. Но иногда я замечала её задумчивые глаза, направленные на меня. Иногда подмечала её поджатые губы, будто она не могла решиться подойти и что-то сказать мне. Мы были одновременно близко и далеко друг от друга. Ей понравилось то кафе, и из-за этого я стала чаще заходить в него. Я не садилась к ней ближе, вместо этого я занимала столик в противоположной стороне. Мне было важно, чтобы она сама сделала новый шаг. Я навязчивая, но я не давила на людей. Я не лезла к тем, кто всем своим видом показывал равнодушие. Я не донимала тех, кому я ни капельки не интересна. А помнишь, я говорила тебе, что мы в чём-то похожи? Ты тогда хрипло посмеялась и легонько похлопала меня по плечу, словно это была самая тупая шутка, которую ты слышала.
0Х.09.19ХХ
Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
Никогда не придавала этой фразе значения, потому что я не хотела признавать, что я умела перенимать чьи-то повадки. Моя подруга — хамелеон, а я вместе с ней.
Прошло много лет с тех дней. Но психологические травмы, даже маленькие, не всегда забываются. Дети могут быть жестоки. Дети не понимают, что плохо, а что хорошо. Дети не восприимчивы к своим поступкам. Они попросту не осознают, что делают, что говорят и как мыслят. В их головах — туманы, которые рассеиваются лишь к восемнадцати. Или чуть раньше. Но до тех пор дети — источник беспочвенного зла.
Дети любят природу. Первые шаги в изучении мира, в котором они оказались, связаны с ней. Дожди проходили, и из-под земли выползали черви. Дети любили их находить на тротуарах. Таких бедных и измученных. Почти мёртвых. Дети облегчали им страдания, разрезая их на части, чтобы удивиться их живучести. Но они вовсе не доброй мотивацией были побуждены — им хотелось убивать. Как хищник мучает жертву. В этом была их маленькая власть. В этом наслаждение — в том, что это несерьёзные поступки, прощающиеся детям из-за их любознательности.
Сильные дети могут замечать среди своих слабых. Это притеснение в играх, это пренебрежение в бессвязных разговорах, это указательный палец, направленный на «не понравившегося» ребёнка, и это звонкий смех, потому что шутки могут быть обидными. Особенно тогда, когда те, кто их говорят, не осознают, что любыми словами можно задеть кого-то. Я не нравилась самой общительной девочке в группе. Уже в тот момент дети кучкуются. Плохо, когда ни одна «кучка» не готова была принять. Дети умеют настраивать других друг против друга. Так и та девочка просила других не общаться и не играть со мной. Детские шалости. Со стороны безобидные. А на душе было горько, и я сама в тот момент не понимала, почему мне хотелось сбежать из садика как можно скорее. Безразличные воспитатели, жестокие дети — этого достаточно, чтобы неосознанно признать себя слабым. Но Ирис всегда шла против правил. Ей не нужно их говорить, она сама их устанавливала.
Только моя проблема была в том, что я пряталась за неё, как за стену. Видела в ней опору и поддержку. Считала, что мы подруги просто потому, что Ирис дважды заступилась за меня. Я не знала, действовала ли она намеренно в тот момент, потому что мы все были детьми. Или мне тогда просто улыбнулась удача в лице Ирис, которая случайно выбила меня из звания «изгоя» тем, что взяла меня в свои игры. После них другие дети относились ко мне менее враждебно, а та самая популярная девочка начинала понимать, что она не авторитет как таковой. Ирис тоже не была авторитетом в группе. Просто она относилась ко всем дружелюбно. Фальшиво дружелюбно. Ей просто родители говорили быть милой и доброй со всеми, потому что будущим звёздам не нужно иметь врагов, а она и слушалась. А мне это было на руку.
Но я была навязчивой уже тогда. Я серьёзно представляла в её внимании ко мне интерес. Я старалась чаще играть с ней, чаще находиться рядом. Я пыталась ровняться на неё, потому что с ней я чувствовала себя в безопасности. А ещё я хотела быть похожей на неё, потому что глубоко в душе я тоже хотела быть такой же энергичной, общительной и симпатичной. Я хотела, чтобы другие дети также тянулись ко мне, словно я магнит. У Ирис прирождённая харизма. Вокруг таких людей просто витает энергия, которую все от них хотят почерпнуть. Это, как правило, хорошие ораторы, представители искусства. Они могут не делать ничего серьёзного, но вокруг них толпа. Потому что есть в них что-то таинственно притягательное.
Когда я увидела повзрослевшую Ирис, я поняла, что её тёмная, загадочная аура раскрылась ещё больше. За ней хотелось наблюдать. За ней хотелось идти. Её мимика подвижна. Её хотелось слушать. Потому что фальшивки — это проработанные образы. Её родители воспитывали в ней двуличность, поощряли это, наверное, сами не до конца осознавая, что они творили с сознанием ребёнка. Но Ирис впитала, как губка. А теперь она продолжала бороться с тем, что в неё заложили родители — умение врать, которое приросло к её мозгу. А я одновременно любила и ненавидела это… Мне нравились обе твои версии, но та, что терялась в ночи, заставляла моё сердце тревожно схлопываться от боли. Я боялась, что ты фальшивка и со мной.
07.11.20Х5
Верить — всё равно что добровольно затягивать на своей шее верёвку. В какой-то момент нога всё равно соскользнёт с табуретки, а ты задохнёшься. И не факт, что тот, кому ты верил, спасёт. Потому что верить — это риск. А чья-то смерть вдруг может стать выгодной.
Я недолго ждала первого шага от Ирис, потому что она сама понимала, что у неё немного времени. Для себя. Для нас. Когда она убегала от прошлого, оно догоняло её и заставляло задыхаться в разных чувствах. Она возвращалась в своё проблемное детство. Она вспоминала брошенных ею людей. Одним из таких людей была я. Шесть дней назад, когда мы встретились в её квартире всего на несколько минут, она напоила меня чёрным горьким чаем и зефиром. За этим чаепитием я видела её подкрадывающиеся слёзы, которые она подавляла; я замечала её резкость и аккуратность в движениях. Она волновалась, но пыталась скрыть это. И её тревожило не возможное возобновление дружбы, её тревожило нечто другое — кровоточащие раны, которые вскрылись вместе с моим прибытием. Она их закрашивала и долгое время игнорировала, а затем явилась я и заставила смывать. Люди прошлого видели больше положенного. Люди прошлого умеют помнить. Ты боялась, что я вошла в твою жизнь, чтобы напомнить о том, что видела, когда мы были детьми? Я сама игнорировала, что ты не была ангелом со всеми, как тебе велели. Потому что ты была доброй со мной, а остальное меня не волновало.
Её родители велели избегать тех, кто мог принести проблемы. У меня была не лучшая репутация в узком кругу, потому что, как я уже говорила, я не обладала тем умением нравиться людям безо всякой причины. Хотя её родители ко многим её друзьям и знакомым относились скептически. Особенно к тем, кто, по их мнению, не был достоин общения с их принцессой. Они богатые, а у таких свои причуды. Гиперопека и «Молодец, Ирис, ты правильно сделала» — то, что способно свести с ума любого. Потому что для её родителей был бы позор, если бы «золотой» ребёнок вырос никем. Или если бы «золотой» ребёнок творил сомнительные вещи.
Я не умела врать, как Ирис. Я не умела подстраиваться под людей, не умела быть удобной. В какой-то момент из меня вырывалась деталь, способная расставить всё по своим местам: момент, когда я осознавала, что долго притворяться — не моё, а жизнь такова, что она иногда выводит на чистую воду даже самых честных людей. Но Ирис была бы не собой, если бы она не умела врать и своим родителям. Она нарушала только те правила, последствия которых были бы несерьёзны или вовсе незаметны. У неё аналитический склад ума, поэтому её ещё не раскрыли. Строгие родители растят хитрых детей.
Поэтому я не понимала своего удивления, когда на мой телефон поздно ночью пришло сообщение: «Приди в клуб по этому адресу». От Ирис. От этой холодной и бездушной стервы, для которой я не ровня. Но волновало ли это её? Это не принцесса в розовом платье, это принцесса с острыми ногтями, способными распороть грудную клетку и вытащить сердце. Чтобы убить. Чтобы убить и человека, и его любовь к ней. Она пленила своим светом, успокаивала своё мимолётное безрассудство, а потом заводила в тёмный лес, как время беспамятства подходило к концу, и избавлялась, словно этого шага в неизвестность не было.
Мне с самого начала не нужно было надеяться на нечто волшебное: такие, как она, не способны меняться ради кого-то, они не способны отступать, не готовы признавать себя виноватыми в чём-то. Потому что подобного рода игры на чувствах — это не то, что беспокоило их. Им хорошо от этого — это главное, а что чувствовала их жертва — не так важно. Но мы обе продолжали преследовать свои цели: я хваталась за знакомое мне лицо, чтобы почувствовать вкус далёкого прошлого, где у меня было относительно всё хорошо, а она искала очередное внимание, чтобы скрасить своё одиночество, чтобы ненадолго заглушить эмоциональную боль. Старую. Нынешнюю.
Я застала Ирис в самом дальнем углу клуба. Синий и красный свет ламп отпечатывались у меня на веках. Музыка отдавала в ушах. И я быстрым шагом шла к её столику. Она вяло прислонилась к стенке и расфокусированным взглядом смотрела куда-то перед собой. Я подсела к ней, пытаясь отдышаться. На самом деле, я уже ложилась спать, но её внезапное сообщение, несвойственное ей (или я ошибалась?), заставило меня подскочить и начать собираться. Я не могла упустить этот маленький шанс возобновления дружбы.
Но, смотря на печальную Ирис, у меня возникло чувство, что она не ждала конкретно меня, она ждала хоть кого-то. Сигарета в её руке догорала, а серый дым, кружащий над ней, создавал ей ещё более отрешённый вид. Я спросила у неё, что случилось, а она не обратила на меня внимание. Её длинные чёрные волосы разметались по её плечам. Золотая цепочка с маленькой бабочкой поверх чёрной водолазки немного съехала в сторону. Кольцо на её безымянном пальце немного блестело при свете настольной лампы, когда она подносила к ней поближе руку, стряхивая пепел. Она снова сделала затяжку и выдохнула дым, медленно моргая, будто сдерживая слёзы.
— Что случилось? — терпеливо спросила я снова. С каждым моим словом я всё больше ощущала напряжение между нами. Мы так близко, но между нами будто большое расстояние. Мы сидим друг напротив друга, но если мои мысли были о ней, то её находились в другом месте.
— Я устала, — наконец-то ответила она. Её голос тих и немного хрип. Она не смотрела на меня. Её глаза отдавали сонливостью и временами блестели, когда сине-красные огни падали в нашу сторону. Она взяла в руки бокал с красным вином и сделала небольшой глоток. Но только сейчас я обратила внимание на то, что кроме бутылки вина, лампы, пепельницы и фигурки ведьмы, которую, вероятно, забыли убрать после Хэллоуина, ничего не было.
Она не заказывала ничего из еды. Я думала предложить ей что-нибудь заказать, а потом одёрнула себя, вспомнив её работу. Ирис не сказала бы мне спасибо, если бы она набрала из-за этого лишние килограммы. Очевидно, от небольшого ночного перекуса ничего серьёзного не произошло бы, но я не тот человек, который имел смелость идти против воздушной гимнастки с расстройством пищевого поведения и её поехавших родителей, которые и без того не понимали бы, как такая неудачница, как я, имела честь пересекаться с их лучшим ребёнком.
Я говорю «лучшим», потому что младший брат Ирис, с которым она конкурировала всё детство, не имел тех ограничений и надзирания, потому что спустя пару лет с его рождения его посчитали слабым в сравнении со старшей сестрой. И не подающим надежды. На него не оказывали того давления, потому что знали, что он не приведёт себя к успеху. Хотя к девочкам всегда больше требований. Для этого не нужны веские причины. И Ирис же в этом плане восхищала и меня, потому что она стойко, как казалось, выдерживала все установки и рамки. Зависть к её жизни — это то, что я не могла обосновать.
Её жизнь отдавала стабильностью, потому что та была расписана по часам. Сегодня тренировка, завтра занятия, послезавтра выступления, после послезавтра интервью для местной газеты, а затем сборы и поездка на новую локацию. Ирис с детства знала, кто она — пленница цирка, потому что её мать — великая акробатка, а отец — бизнесмен, вскоре спонсировавший цирк, в котором выступала его любимая жена. Миллионы рекламных кампаний, опасная и красочная программа, гастроли в разных частях мира — и пристальное внимание к дочери полюбившейся народом акробатки гарантированно. А как время её матери прошло, на это место уже готовилась её дочь. Потому что никому иному это сладкое место не отдали бы. Это тяжело, это сковывает в движениях. Но я, как человек не из богатой семьи, не знала своего места в мире. Поступила в непрестижный университет, потому что не хватило ума и денег на что-то большее. Учусь на журналиста — на нелюбимую профессию — потому что взяли только на этот факультет.
У Ирис же всё по любви. По расчёту. Иногда мне хотелось быть ею, потому что я наивно думала, что ей живётся проще. За этими мыслями я едва не прослушала её внезапное откровение, вероятно, пробудившееся из-за вина:
— Знаешь это противное чувство, когда тебе кажется, будто ты находишься в какой-то ловушке? Это чувство, которое душит тебя. А ты не можешь сбежать, потому что с одной стороны находятся близкие люди, которым ты дорог, с другой стороны друзья, которые беспокоятся или делают вид, а в третьей стороне поклонники, любящие той противоречивой любовью, способной причинить боль. И все они, понимаешь, любят разные версии меня, — она остановилась, сжав губы, словно не желая выпустить слёзы из своих чёрных, как горький шоколад, глаз. — Я устала… От лжи, кружащей вокруг меня. Я устала от людей, которым на самом деле одинаково всё равно на меня…
Кто же мог подумать, что твоя боль — моя выгода. А моя смерть — твоё желание. На самом деле нам нужно было всего несколько минут, чтобы мы поняли, что ты сказала лишнего, а я услышала слишком много. Но на тот момент я не знала, что нам уготовила судьба. Что нам уготовила ты, Ирис, и твоя двуличная натура.
— Чего бы ты хотела больше всего сейчас? — прервала её я. Она пугливо посмотрела на меня. Я думала, я отвлекла её от мыслей. На самом деле, ты вспомнила, что с тобой была я. Отступать было некуда. Мы использовали друг друга так, как было нужно нам. Ты искала утешение, я искала дружбы. Разные цели — уже угроза того, что ни у одной из нас желание не сбудется. Но мы были слишком увлечены своими подлыми мыслями: ты уже тогда волновалась о моём молчании, а я волновалась о твоей искренности.
— Свободы, — звучал её ответ. Я верила. В тебе было мало искренности, но этого было достаточно, чтобы я прониклась. Я верила тебе. Я наивно думала, что ты честна со мной. Но если ты была однажды… Это не гарантия того, что я вдруг стала особенной для тебя.
— Тогда позволь себе это.
Я быстро встала с диванчика и вышла из-за столика, ловя её приоткрытые от удивления губы. Ирис немного хмуро наблюдала за мной, за моей протянутой к ней рукой. Я приглашала тебя в свободу. Ты видела в этом билет на одноразовое мероприятие. Но ты согласилась, и я увидела в этом зелёный свет.
Свет был красным. Огни ночного города вдалеке переливались между красным, оранжевым и жёлтым. Ветер колыхал мои светлые волосы в разные стороны, а её прилежно лежали на распахнутом пальто. Я бы назвала это безупречностью, но мои волосы, в отличие от её, были крашеными. Структура немного испортилась, и ветер для них стал угрозой. Я вовсе не пыталась видеть в тебе одни плюсы.
— Застегни пальто, — сказала я, пока шелестящая листва неприятно перебивала мой звонкий голос. Ты не услышала, а может проигнорировала, но я не стала настаивать на своём желании позаботиться о тебе. В тот момент я внезапно почувствовала на себе ответственность за её состояние. Мне хотелось принести тебе немного радости. Я хотела стать для тебя таким же безопасным местом, как ты была для меня много лет назад. Но я не знала, что от той маленькой девочки на самом деле осталось только имя. Вернуть то, что было потеряно, невозможно. И не знала я, что моя забота тебе не была нужна. Идя тогда по тоскливому лесу вместе со мной, ты была закрыта в своих мыслях не потому, что ты снова отдалась той боли от усталости, а потому что ты волновалась о том, что я буду делать с полученной информацией. Ты не умела ценить людей. Ты никому по-настоящему не доверяла. Любую любовь к себе ты считала ошибкой, потому что ты не верила, что ты достойна чей-то любви. Поэтому ты тогда соблюдала дистанцию, которую я из-за незнания хотела нарушить.
Лесные ягоды под нашими ногами превращались в кляксы. Я слышала щебетание птиц, стук её каблуков, а на мою голову, казалось, стали падать проклятые капли дождя. Я видела, как Ирис остановилась, подняв голову к звёздному небу. Прохладный воздух вырвался из её рта, когда она вдохнула хвойный аромат. Кожа моих рук стала покалывать от холода, и я спрятала руки в карманы. Наше молчание, казалось, было комфортным для неё. Но я хотела большего. Я хотела по-настоящему узнать, кто такая Ирис Литвуд.
— Чем ты увлекаешься в свободное время? — я решила не давить на неё вопросами о жизни, о родителях, о проблемах. Отвлечённая тема — это же всегда хорошее продолжение диалога. Ты хотела молчать, потому что боялась подпускать меня ближе. Твоя осторожность действовала мне на нервы, потому что я видела проблему в себе. А я и была твоей проблемой, мы обе догадывались. Но я не отпускала желание раскусить тебя, словно орешек.
— Читаю, рисую, слушаю музыку… — ответила Ирис, продолжив движение. Из-за лёгкого волнения я случайно стала идти быстрее неё. Поняв, что мой один шаг — это как два её, я сравнялась с ней. Она смотрела на неровную дорожку с ямами перед собой, обходила ветки и грязь на пути. Тебя больше волновала природа, а не я. Ты почти не смотрела на меня. Ты казалась свободной в этом большом пространстве, но я тогда ощущала тревогу. И я не понимала, связано ли это было с тобой или с неприятными погодными условиями. В любом случае, я не жалела о своём шаге навстречу тебе, когда из твоих глаз внезапно полились слёзы, которые дождь ласково смывал.
Дело в том, что ты снова врала. А я верила. Ты хотела бы читать, если бы у тебя было свободное время. Ты хотела бы рисовать, если бы… Ты хотела слушать понравившуюся тебе музыку, а не ту, что включают во время программы в цирке из раза в раз.
Я думала, твой неожиданный выплеск чувств — нервный срыв — порождён не моим вопросом, а тем, что давило на тебя всё то время, что я видела тебя в этом городке. Я знала лишь частичку твоей боли. Я не знала тогда многого. Я и подумать тогда не могла, что ненароком снова заставила тебя врать. И это стало последней каплей в твоём сосуде. Я стала последней каплей. Не твои родители, не твой брат, не дикие репетиции, не потеря красок в твоей жизни. Это была я. Моя глупость. Твоя сущность. Ты знала, что ты не могла быть собой (а может, вся твоя двуличность — это и есть настоящая ты?) в ту минуту. Ты не доверяла мне. Ты даже не думала об этом. Ты ненавидела себя в ту минуту, когда я остановилась перед тобой и заключила в крепкие объятия. Ты тогда не решалась положить руки мне на спину, потому что ты не понимала моих чувств к тебе. Ты не понимала моей реакции. Но когда твои слёзы впитывались в ткань моего пальто, когда дождь усиливался и в небе, казалось, иногда грохотали фиолетово-белые молнии, ты неуверенно обхватила меня руками в ответ.
— Всё будет хорошо, Ирис, — шептала я, но мой шёпот уносил ветер. Тебе не нужна была поддержка. Тебе нужна была подушка, вино и сигареты. То, что ты попросила меня прийти в клуб, всегда казалось мне большой случайностью. Я не знаю, почему я противоречила своим принципам. Почему я хотела быть ближе к человеку, который не спешил мне открываться? Я была ослеплена твоей жизнью. А ты была ослеплена своими шрамами, не замечая ничего вокруг. Опустошённые люди самые уязвимые.
Ты устала не от лжи: ты устала от своей жизни. Но я верила в первое, потому что мне не сразу было понятно, что ты всё ещё не принадлежала самой себе. Я также не осознавала, насколько сильно может быть переплетена зависть и влюблённость. Насколько сильно могла обжигать ненависть — вещество, полученное путём смешения противоречивых чувств…
Когда слёзы были выплаканы, Ирис попыталась отстраниться. Вероятно, она вернула ясность ума. Она снова не смотрела на меня, видимо, из-за настигшего её смущения. И я не придумала ничего лучше, чем оставить лёгкий поцелуй у неё на лбу. Ирис подняла большие глаза на меня, бегая зрачками из стороны в сторону, будто бы сканируя моё лицо. Не спрашивай, я сама не знала. Но ты ничего не сказала, и я увидела в этом согласие. Ты была не против. Но как долго ты планировала играть со мной во взаимные чувства?..
Спустя несколько секунд неловкого молчания мы двинулись на выход из леса. Но на этот раз Ирис иногда бросала на меня короткие взгляды опухшими от слёз глазами. Её потрескавшиеся сомкнутые губы и немного хмурые брови выдавали её задумчивость. Я не нашла слов, чтобы сказать ей что-то ободряющее. Я не придумала также, как ещё ей показать свои чувства. Поэтому я лишь слегка дотронулась до её руки, которую она почти одёрнула, и переплела с ней пальцы. Ирис отвернулась в другую сторону, будто слабый свет фонарей мог ей предоставить лучшие виды лесной жизни, но я чувствовала, с какой силой она цеплялась за мою ладонь.
Я думала, наша «дружба» будет полезна. И тебе, и мне. А ты любила убегать от прошлого… Ты любила убегать от помощи, думая, что ты сама со всем справишься. Совсем скоро это недосвидание стало лишь воспоминанием, которое ты, подобно сотни другим, хотела игнорировать. Ты всё-таки не умела любить никого, кроме своей кошки. Но на тот момент я думала, что я была достойна твоей искренности. Но то, что случайно обнажилось, что случайно хоть как-то намекнуло о тебе настоящей, ты хотела утопить в разноцветной воде. Ты презирала свою слабость. Ты презирала саму себя. Нет ничего серьёзнее, чем ненависть к самой себе. Я не знала об этом, поэтому ты так ловко обхитрила меня. Поиграла и бросила. Утолила свой эмоциональный голод и ушла. Выплеснула свои чувства, эмоции и мысли там, куда ты вряд ли бы снова вернулась. Ты бежала от самой себя куда угодно. Даже не от меня — от себя, Ирис.
13.11.20Х5
Мир фантазий — самый жестокий. Потому что в какой-то момент реальность догоняет.
Это был её последний день в городе. Завтра от Ирис останется лишь парфюм, противоречивые чувства и пропитанное запахом сигарет моё пальто. Всё остальное уезжало куда-то далеко. Безвозвратно. Я не могла даже думать о том, что Ирис вдруг развернётся и скажет всем, что она остаётся здесь. Со мной. Что она выскажется о том, что ей надоела такая жизнь. И она её бросает. Ради меня. Не могла об этом думать, но я мечтала.
Какой же это был детский лепет. Но когда я шла на твоё выступление, я думала, что ты придёшь в приятную радость от того момента, когда среди всех ты заметишь меня. Ты не заметила, потому что среди всех я не была чем-то важным. Но я до последнего ждала, что ты дашь нашей «дружбе» чуть больше возможностей.
Софиты обволакивали тело Ирис красно-жёлтым светом. Глаза взрослых и детей были устремлены на неё — на её точёную фигуру под куполом. Она с лёгкостью исполняла гимнастические трюки: садилась на шпагаты, закручивала ноги или руки в полотна, уходя в свободное падение или делая кувырки, удерживала висы. Красно-оранжевое короткое платье мерцало, а её две пышные гульки, из которых выбивались пряди, добавляли её обычно безразличному лицу милость.
Я впервые за это время видела её улыбку. И я уже знала, что она была фальшивой. Ради зрителей. Ради их любви. В цирке ты другая: там раскрывалась иная ты. Если бы они видели тебя в обычной жизни, они бы не поверили, что такой экспрессивный человек, как ты, в обычной жизни — сама блеклость. Ты бы с радостью намеренно сорвалась с высоты, потому что ты помнила, что страховка при выступлении с полотнами не предусмотрена. Ты должна была быть осторожной и сконцентрированной, но ты ненавидела то, чем занималась. Все ахали и восторженно хлопали тебе, и только я, казалось, видела в твоей силе — слабость, в твоём артистизме — наигранность, в твоих плавных движениях — маленькую небрежность. Но поскольку пелена влюблённости застилала мне глаза, я повторяла за другими зрителями, словно мы все были единым механизмом.
Я волновалась за Ирис. Хотя в этом внутреннем дрожании весь смысл: воздушные гимнасты трогают зрителей за душу, они впускают их в мир риска и завораживающего безумия. Её опасно-красивый номер заставлял моё сердце биться сильнее. Как будто на большой высоте находилась я. Но на её лице стойкость, на губах — улыбка, иногда, казалось, она глазами искала в партере кого-то, но она смотрела одновременно на всех и ни на кого. Совсем скоро она мягко опустилась на манеж, немного пробежала и поклонилась зрителям. Она тяжело дышала, но продолжала улыбаться и махать рукой. Спустя секунды свет погас, а она скрылась за кулисами.
На всех остальных, кто вышел после неё, я не обращала должного внимания. Мне хотелось снова увидеться с ней, снова оказаться наедине, снова дать ей понять, что я могла помочь ей. Но жонглёры подкидывали мячи и булавы, клоуны прыгали на манеже, вытворяли глупости, бегали между рядов, веселили людей. Смех и изумление сыпались со всех сторон. Только моя программа началась и закончилась на ней — на Ирис.
Я подождала, когда все разойдутся, чтобы потом найти Ирис. Артисты всегда уходят последними. Прошло десять минут после окончания, а я так и стояла на улице. Мои волосы подсвечивал фонарь, а одежду гладил ветер. Я переминалась с ноги на ногу, скрещивала руки, чтобы меньше мёрзнуть, и смотрела в маленькую дверцу, из которой могла появиться Ирис. Она вышла, смотря себе под ноги. А как она заметила меня, то на её лице снова что-то незримо поменялось: задумчивость отошла в сторону, а на её место пришли маленькое любопытство и робость.
Ты не хотела меня видеть, иначе сама бы пригласила на своё выступление. Но тогда я не придала этому значения. Я подошла к ней и обняла, как в последний раз. Ты обняла в ответ. Мы простояли в тишине минуту или две. Эти объятия были нужны нам обеим. По своим причинам. Когда Ирис отстранилась, я увидела, как уголок её губ дёрнулся вверх, будто она хотела улыбнуться, но подавила в себе это желание.
— Как тебе выступления? — подала голос Ирис, немного отходя от меня. Её причёска окончательно растрепалась, а под накинутым пальто виднелось платье, в котором она выступала. Я думала, она уже смыла макияж и переоделась. Но она продолжала быть в образе.
— Красивые, мне понравились, — ответила я. — Ты не замёрзнешь?
— Я ненадолго вышла… Моей матери не нравится, когда я курю в гримёрке. — С этими словами она вынула из кармана пальто пачку, достала из неё сигарету и зажала губами. Зажигалка вспыхнула огоньком, и кончик сигареты задымился. — А ты почему здесь?
— Ты же завтра уедешь, — сказала я, и Ирис сразу потупила взгляд на землю, — я хотела попрощаться.
— Ты будешь писать мне дальше? — внезапно спросила Ирис тихо, будто пожелтевшая трава умела слышать. Она выдохнула, и жёлтый свет фонаря над нами подсвечивал дым. Будто над нами разбрызгали золото.
— Если ты хочешь…
Ирис задумалась, а потом произнесла:
— Хочу.
— Ты же понимаешь, что… — я волновалась, но Ирис подняла на меня глаза, выжидая. — Ты же понимаешь, что нравишься мне?..
Она хмыкнула.
— Конечно, — звучал её ответ. Она осмотрела моё лицо, будто бы снова ища там что-то, а потом шепнула, протянув мне зажатую между пальцами сигарету: — Будешь?
Я озадаченно посмотрела на неё, но взяла сигарету, покрутила её в руке и поднесла к губам. Попробовала сделать затяжку, но терпкий дым ударил куда-то в дыхательные пути. Ирис спокойно смотрела за тем, как я отворачиваюсь от неё и кашляю. Мои глаза заслезились, и я пыталась восстановить дыхание. Снова повернувшись к Ирис, которая молчаливо наблюдала за мной с убранными в карманы руками, я отдала ей сигарету. Уголок её губ пополз вниз, когда она забрала догорающую сигарету у меня.
— Все так реагируют, — сказала Ирис, делая последнюю затяжку и бросая окурок в траву, притаптывая его каблуком. Позади неё я увидела полноватую хмурую женщину, выглядывающую из-за той маленькой дверцы.
— Ирис! Почему так долго?! — крикнула женщина, и я подумала, что это мама Ирис. От известной акробатки там осталось только имя. Я мельком помнила то, как выглядела её мама в нашем детстве: тогда женщина казалась статной и гордой, на лице у неё ещё была молодость, а фигура была стройной. Вероятно, время сказалось на ней. Но от женщины, я не могла объяснить, почему-то веяло злостью. Нет, ненавистью. В детстве она казалась доброй и приветливой. Помнишь, я как-то написала тебе, что твоя мама какая-то странная. Я сказала, что она будто бы испытывает к молодой, красивой и успешной тебе зависть. Её любовь граничит с ненавистью. Она не даёт тебе сделать шаг в сторону, потому что боится, что твоя жизнь вдруг станет твоей, а не её. Она как мать сильно себя завышала. А ты, оказывается, не имела смелости ей противостоять. Потому что я видела то, что не замечала ты. А может, ты просто не хотела признавать, что твой главный враг в жизни — не ты сама, не брат, а мать.
Ирис вздохнула, одёрнула платье под пальто и, несмотря на меня в ответ, развернулась и пошла к шатру.
— Кто это был? — послышался глухой голос её мамы.
— Никто.
ХХ.06.20Х6
Можно обманывать себя вечно. Можно убегать от правды всегда. Но в какой-то момент приходит осознание, что бежать больше некуда. И приходится встретиться лицом к лицу со своими страхами.
Больше всего на свете я боялась, что Ирис мне врала. Я писала ей каждый день. Я писала. Никогда не она. Я бежала. Бежала за тем, чего не могло быть. Я вчитывалась в её размытые ответы. И прокручивала в голове каждую ночь её ответ: «Никто». Я была никем? Ты могла назвать меня хотя бы приятельницей, но в тот момент я стала твоим секретом. Очередным. Ты же не зря наблюдала за моей реакцией на первую в моей жизни сигарету? Ты всё также видела во мне лишь остановку. Твоя мама же всё равно вспомнила меня. Я ей не нравилась, и я должна была понимать, почему ты молчала о нас. Но мне было сложно смириться с твоей покорностью. Потому что это шатало моё доверие к тебе.
Но я заканчивала обучение. И мои бессонные ночи из-за её ответов в переписке, которые всё больше заставляли меня анализировать её жизнь, её друзей, родителей, прошлое, секреты, не должны были быть причиной моей неуспеваемости. Ты сама не замечала, как рассказывала мне то, что ты хотела хранить в своём тёмном шкафу. Ты так искала утешения, что вся твоя мнимая осторожность куда-то делась. Или тем, кто не боится смерти, нечего терять?.. Или ты по-настоящему хотела быть ближе ко мне? Так ты показывала свою искренность? Но я уже не верила тебе. Ты продолжала держать меня под замком, продолжала уходить от ответов… Чтобы одним июньским днём я увидела новость о том, что Ирис Литвуд помолвлена с Крисом Эланом, известным актёром. Как долго ты хотела молчать об этом?.. Как долго ты хотела молчать обо мне?
Я вернулась в родной город после того, как получила диплом. И я терпеливо стала ждать, когда Ирис приедет туда с гастролями. Я сомневалась в себе, когда устраивалась на работу в местное издательство. Но мои пагубные мысли я старалась держать в себе. Мне нужен был всего один разговор. Я давала ей шанс сказать мне правду. Я хотела услышать, что она любит меня, что новость о том, что она помолвлена с Крисом, — лишь слух. Я хотела, чтобы она рассказала о нас.
Какая же я глупая, и какая трусливая ты.
ХХ.09.20Х6
Правда режет кожу. Ложь зашивает. Потому что одно приносит боль, а другое — радость.
Коварный закат светил мне в глаза, и я жмурилась. Мы сидели на каком-то холме за городом, и обе собирались с мыслями. Она вернула себе свой уставший, понурый вид. Её чёрные волосы, которые она немного подстригла, ласкал ветер. На улице сентябрь. И ни одного облачка. Я вспоминала прошлогоднюю осень — та была поистине отвратительной. Тогда дождь не прекращался, а сейчас в нашу сторону расслабленно летели разноцветные листья, и муравьи залезали на наши ноги и юбки.
— Отпусти, — внезапно сказала Ирис. Расплывчато. Всегда так. Мне иногда казалось, что она снова боялась сказать что-то лишнее, поэтому обходилась одним-двумя словами, не раскрывая подробности и не уточняя что-либо. Твоя бледная кожа никогда не могла иметь цвета. Но вечернее солнце по-доброму раскрашивало тебе его.
Ты сказала «отпустить», но ты никогда не говорила «забыть». Я должна была догадаться, что ты никогда не пойдёшь против людей, которые тебя опекали. Я должна была смириться с тем, что ты не та, за кого ты себя выдаёшь. Ты неуверенная, уязвимая, слабая. Ты бы никогда не стала встречаться со мной по-настоящему, потому что ты зависима от других людей. Я должна была это понимать, Ирис. Но чувства мешали мне здраво мыслить. Это обидно. Это больно. Больно осознавать, что я — лишь игра. Но мне было сложно поверить тебе. Ты же завралась? Ты хоть сама понимала, где правда, а где ложь? Я видела твои грустные глаза, видела, что-то терзало тебя изнутри. Бабочка хотела взлететь? Почему ты не позволила себе вырваться? Почему ты так легко отказалась от нас?..
— Хорошо, — только и ответила я. Мой голос сух. А мысли пусты.
— Ты же никому не расскажешь?
— Нет.
Я долго думала над этим, Ирис. И долго сомневалась. Я пыталась докопаться до тебя настоящей. Пыталась понять, простить… Оправдать. Пыталась вернуть всё, как было. Я прокручивала в голове дни, когда следила из чистого любопытства за твоей страницей в сети. Я пыталась успокоить свои слёзы, свою обиду, свою боль. За предательство. За обман. Ты не боролась за эту любовь, потому что я не была твоей главной борьбой.
— Спасибо, — услышала я, а затем Ирис поднялась с земли и двинулась в сторону припаркованной неподалёку машины. Она обернулась, и я одарила её слабой улыбкой. Ты не верила мне, я не верила тебе.
Но для тебя было всё так легко. А я не могла поверить в твою двуличность, подлость… Жестокость. С каждым днём я чувствовала себя всё хуже и хуже. Я говорила, что общение на расстоянии — пытка для меня? Я страдала тобой около года. А как только ты ушла, я страдала от кровоточащих ран, нанесённых твоими острыми ногтями. Помнишь, я говорила, что мы похожи? А ты тогда посмеялась, словно услышала самую тупую шутку в своей жизни. А помнишь, я говорила, что не верю в слова «Твой друг — это ты сам»? Между нами двумя, Ирис, я не лгунья. Я не собираюсь становиться тобой. Ты была моим безопасным местом в детстве, но не сейчас. Ты была моим примером для подражания, но не сейчас. Ты заслужила кармы?..
ХХ.01.20Х7
Месть — это карма, но в негативном контексте. Порой лучше предоставить событиям развиваться своим чередом, позволяя судьбе расставлять всё по своим местам, а не пытаться вершить правосудие, совершая противоречивые поступки.
Знаешь, а может, судьба что-то знала? Я училась на того, кем не хотела быть. Я жила там, где не хотела находиться. Я лезла в прошлое, потому что боялась увидеть своё будущее. Но оправданы ли мои страхи и сомнения? Знаешь, иногда я думаю, мне нужно сказать тебе спасибо. Мы встретились вновь, словно это было рассчитано кем-то. Мной, например. Мы общались так, словно это общение могло принести мне пользу, а не разочарование. Мы провели время вместе, и у меня были прекрасные воспоминания, в которые я бы не хотела возвращаться. Впервые мне улыбалось будущее, а не прошлое. Спасибо, Ирис, что открыла мне глаза на мир, в котором правит ложь, но правда её догоняет.
«Ирис Литвуд — противоречивая фигура нашего времени».
У лжи твоё имя. Никак не моё.