Против ожиданий и воображения Темура, которые рисовали огромный, поражающий своим великолепием обеденный зал, Муслим принимал их на балконе той же комнаты, в которой прошлым вечером проходил праздник приветствия, а потому встречу можно было счесть почти что личной. Разве что открывающийся вид на весь Самарканд ненавязчиво напоминал о власти и богатстве наместника Хорасана.

Стоило пройти под сводчатой аркой на балкон, как Темур наткнулся сразу на два взгляда. Даныш-ата, по-прежнему удивленный вчерашним поступком своего ябгу, оглядел стоящую рядом с ним Туткун, огладил бороду и неодобрительно покачал головой. Муслим, напротив, выглядел крайне довольным жизнью и происходящим, прищурил вновь подведенные глаза и протянул с едва уловимым ехидством в голосе:

– Ябгу… Надеюсь, первая ночь в моем дворце была для тебя доброй?

Темур дернул уголками губ, видя краем глаза, как осталось бесстрастным лицо куда лучше владевшей собой Туткун.

– Очень. Благодарю тебя, наместник.

На этот раз Муслим улыбнулся открыто, обвел широким жестом разложенные вокруг стола подушки, одновременно и приглашая гостей, и указывая на сидевшую рядом женщину.

– Я подумал, будет невежливо оставить твою жену этим утром среди одних только мужчин. Поэтому позволь представлю – моя первая жена Айдан, мать моего старшего сына и главная женщина этого дворца.

Темур слегка склонил голову, и Туткун повторила его жест, приветствуя сразу и наместника, и его жену, отмечая, что та была заметно старше Муслима. Уже определенно прожившая свою молодость, эта женщина чем-то напоминала почившую варяжскую княжну – вокруг нее витали те же стать и власть и абсолютное мужское равнодушие со стороны собственного супруга.

– Моя жена Туткун.

Темур представил ее, разумно не став желать хозяину и его хатун ни счастья, ни старости на одной подушке. Это прозвучало резковато, однако Муслима, судя по его кивку, ничуть не задело.

– А ты, советник своего хана? – пока служанка наливала им ароматный чай, он обратил свое внимание на Даныш-ату. – Ты приехал один. У тебя нет семьи, или счел дальний путь слишком тяжелым для них?

– Моя семья – это Небесные тюрки, наместник. Моя жизнь давно отдана Небесному ханству и трону.

– Трону, да?.. – Муслим отломил кусок лепешки и неожиданно повернулся к Туткун: – А правду говорят, хатун, что ты была невестой того, кто стал вашим каганом, но хан расторг помолвку?

Туткун пожала плечами. Наместник, очевидно, превратил свои слова в вопрос лишь из вежливости: эта история стараниями караванщиков и лицедеев была известна и за пределами Небесного ханства.

– Правда.

– Ты жалеешь об этом?

За улыбкой властителя Самарканда явственно был виден оскал примеривающегося к жертвам хищника. Другой хищник сидел спокойно, ожидая ее ответ. Туткун слегка наклонила голову к плечу.

– А скажи ты, наместник: бывал ли ты когда-нибудь в одном шаге от поражения, которое казалось тебе страшнее смерти?

– Бывал.

– Ты от этого поражения спасался?

– Спасался.

– И ты об этом спасении жалел?.. – Туткун дождалась, когда он помотал головой, и снова пожала плечами. – Вот и я не жалею.

– Однако ты могла бы стать… как вы это называете? Улу Эдже Небесного ханства.

– Могла бы. Но, если бы стала, за твоим столом сейчас сидел бы хан.

Муслим отпил чай, глядя на нее поверх золотого края чаши.

– В местах, где я вырос, говорят так: «Когда Всевышний создает красивую женщину, шайтан готовит место в аду для нее. Когда Всевышний создает умную женщину, шайтан готовит место в аду для других. А когда Всевышний создает красивую и умную женщину, шайтан готовит место в аду для себя». Клянусь, это воистину так. За такую женщину, как ты, Туткун-хатун, не жаль и убить, и умереть.

Темур усмехнулся, и наместник приподнял брови, словно только вновь заметив его.

– Мои слова задели тебя, ябгу?

– Нет, отчего же? – Темур покачал головой, выдерживая темный пристальный взгляд. – Я со всем, что ты сказал, согласен. Умирать, правда, не собираюсь… А вот убивать за свою жену готов.

Его голос едва уловимо звякнул металлом, и прищур кошачьих глаз Муслима стал уже. Туткун покосилась на мужа. Он оставался спокоен и даже чуть насмешлив, только в этой усмешке таилось очевидное предостережение.

Больше потрепать их нервы за трапезой никто не пытался.