Огонь играет по правилам

Поднятые с каменной укладки клубы пыли и песка, песчинки которого отбрасывало с такой скоростью, что особенно крупной вполне могло быть достаточно, чтобы рассечь пополам пролетавшую мимо небольших размеров птицу. Свист разрываемого на куски и тут же насильно пересобираемого по частям самой борьбой обратно болезненно ясного натланского неба. Громогласная череда следовавших друг за другом ударов, каждый из которых, попадая в воображении, убивал там разом трёх человек. Практически полное отсутствие видимых его взору разрушений теперь, когда он окидывал им то самое место, где всё это не так давно случилось. 

Капитано медленно прогуливался вдоль верхней трибуны, одной из тех, что венчали саму арену Стадиона Священного Пламени. Арена, где местные герои показывали себя, мерились силой, выбирали достойных – было время, когда он жалел, что не имел возможности выйти на неё на тех же условиях. Несмотря на то, что ни одно из когда-либо виденных лично им на нём сражений не было настоящим. Он, безусловно, со всем доступным ему уважением относился к местным традициям. Но выходили на неё дети, нервничающие не больше, чем перед учебным экзаменом. Скрещивали оружие друзья, и победитель с проигравшим после вместе смеялись над ошибками друг друга; а дежурившие на стадионе на всякий случай медики обычно зевали и играли в кости. Капитано так давно не располагал роскошью иногда бывать за пределами настоящих сражений, что вид, общий дух, должно быть, будоражили в нём приятную ностальгию. 

Ни сейчас, ни тогда было откровенно не до того, позволь ему даже кто-то вообще в этом участвовать. Но на арене он побывал. В какой-то мере гештальт, получается, теперь закрыт. 

В такой-то час на стадионе, на некоторое время утратившем сакральность с тех пор, как исполнил своё предназначение, было немноголюдно; в ином случае Первый Предвестник в окружении других иноземных солдат приковывал бы к себе гораздо больше любопытных взглядов... в лучшем случае лишь любопытных. 

Внезапно один из его подчинённых подал голос; в том слышалось нетерпение, зревшее уже давно.

— Разрешите обратиться. 

— Говори.

— При всём уважении, я не считаю, что в настолько заведомо невыгодном положении, в котором мы себя ставим, мы действительно можем доверять натланцам и Пиро Архонту в частности. Вернее, проблема не в том, доверяем ли мы им – у них нет ни одной причины вдруг начать нам доверять. Мавуика уже заставила вас пересмотреть изначальный план. Они ведь и дальше будут ставить на первое место свои интересы ценой каких угодно наших... издержек. 

— Мы прибыли в Натлан не за почестями, – и надеюсь, что все, кто в нём сейчас находится под моим началом, это понимают, подчёркнуто прозвучало между слов Капитано. — Это их земля, их борьба, их люди. Само собой разумеется, что им есть и должно быть решительно плевать на то, считаем ли мы, заявившиеся учить их жизни пришельцы, что нам был оказан достойный приём или нет. Я не вижу в этом никакой непредвиденной проблемы. 

— Это не союз. Если мы не то что не извлекаем из него для себя никакой выгоды, но ставим себя под удар полностью на условиях того, кому оказываем поддержку. 

Естественно, кого попало не было среди людей Капитано. Он знал этого парня, как знал то, что в данный момент тот просто ужаснейшим образом формулировал свои истинные мысли и чувства. О том, что просто не желает смотреть, как его товарищи костьми лягут – вплоть до того, что буквально – за кого-то, кто не оценит этой жертвы или даже в какой-то мере тому поспособствует. Имел место быть немного и глас ущемлённой гордости: Капитано был осведомлён о том, какое глубокое уважение питали к нему в большинстве своём, на его мороку, его подчинённые. 

— Ты подвергаешь сомнению благонадёжность Пиро Архонта? Или ты подвергаешь сомнению мою способность действовать на благо цели, не пренебрегая благом моих людей? Как выглядит для тебя «правильный» союз, если сам акт оказания поддержки, о которой не приползали молить на коленях, кажется тебе унизительным?

Тут уже его новый, самопровозглашённый, военный советник не нашёлся с ответом. Кажется, слегка побледнел. 

Его подчинённые знали: они вольны высказывать ему своё мнение сколь угодно отличное от его собственного. Только вот цена неудачной подобной попытки была высока. Даже если по большей части они заламывали такую сами, между собой и у себя в голове. 

— То, что я готов пока что в некотором объёме принять точку зрения Мавуики, не превращает море в горы, флогистон в вино, а меня – в её вассала. Конечно, ситуация не высечена в камне. Я продолжу её оценивать и делать то, что считаю нужным. 

— Если же моё поражение кого-то лишило желания видеть меня своим военачальником дальше, – спокойно, но сухо добавил Капитано, – это справедливо, в таком случае жду рапорт, врученный мне лично, и более его автора не задерживаю. 

— Нет же, я вовсе не... – выдохнул всё тот же солдат почти в ужасе, словно Капитано мог применить к нему по-настоящему жестокую пытку не исключив его просто из своего отряда, а заставив принять собственное решение об отставке, убедить в невозможности теперь какого-либо иного исхода.

Хранившие напряжённое молчание, двое других также не выказали иной воли. 

— А сейчас, раз у вас есть время переливать из пустого в порожнее – есть время идти помогать товарищам, для чего вы сюда и приехали. А если те и без вас пока справляются – потратьте время на рынке, купите сувениров для родных, пока Натлан ещё не стёрт с лица Тейвата. Чтоб только я вас не видел. 

Прилипалы испарились быстрее добитого Анемо слайма. Дело в том, что немногим ранее Капитано было сподручнее иметь их при себе; в какой-то мере просчёт оставался за ним, что он зазевался и не отослал подчинённых раньше, чем раздражение начало прорываться наружу. 

Он редко раздражался на службе до такой степени, чтобы выпускать пар на подопечных. За пять веков хождения по земле для него не осталось ничего непредсказуемого в том, что касалось состояния его ума, души и тела. Потому ту, что вспыхивала время от времени без предупреждения, не выгадывая удобных моментов, не спрашивая разрешения... Непривычную жгучую боль, роящуюся в районе его грудной клетки, тяжело было игнорировать. 

Прошло уже порядочно с той битвы, и всё необходимое (какое только было вообще эффективно в его случае) лечение рана уже получила. До недавних пор она так ему не докучала. Капитано уже понял, что природа её выходила за рамки обычного ожога – так что, возможно, сказывалась близость к главному средоточию силы Пиро в Натлане. 

Капитано ведь не ощущал боли. Обычно. Его постепенно разлагающиеся внутренности не оказывали ему такой чести, слишком увлечённые процессом собственного разложения и сопровождающим его тянущим, ноющим, вязким чувством, которое тот давно перестал замечать. Отрежь мёртвой козе её такую же мёртвую ногу – коза ничего не заметит, и даже кровь не хлынет так, как из живых артерий. Иногда Капитано задумывался о том, насколько его состояние поспособствовало его ныне высокому положению. Один бессмертный солдат, не испытывающий боли, стоит тысячи. Царица должна была учитывать это в своих расчётах. Бессмертный солдат, не испытывающий боли – его способность сражаться дальше исчисляется лишь тем, ради чего он это делает. 

В месте, где была отрезана нога, нервные окончания через шок проживают личную смерть – но если прижечь после то же место, снова заорёшь как миленький.

Словно в его грудь предварительно поместили, рядом с сердцем, плохо закупоренный, подтекающий флакон с каким-то легковоспламеняющимся веществом; и с тех пор время от времени что-то, проводя быстрым движением острым стальным когтем прямо по его лёгкому, вместе с тем высекало искру, тут же приземлявшуюся и растворявшуюся в его плоти. Ореол этого пульсирующего жжения расходился от эпицентра по поверхности кожи, сквозь мышцы, вдоль отравленных временем и проклятием сосудов. Восстанавливая дыхание, Капитано признавал, что боль не была нестерпимой. Но казалось, что каждый потерянный за самыми сильными её вспышками вдох он так и будет безуспешно искать ещё пятьсот лет, если столько ещё физически просуществует, конечно. 

Наконец подняв голову, он увидел стоявшую в проходе на другом конце трибуны Мавуику. 

Они несколько часов провели в Палате советников, обсуждая координацию дальнейших действий. Соскучиться не успелось. Впрочем, здесь и сейчас её присутствие не было таким... подавляющим. Наблюдавшая за ним в странной, почти рассеянной задумчивости, она практически не выбивалась из окружения, как-то даже блекла на фоне цветастых орнаментов и граффити, украшавших каменные своды. (Или оба они сами по себе переставали быть сколько-нибудь примечательными личностями в этом огромном, разноцветном мире, если поблизости не было с любопытством, благоговением или в ужасе глазеющей в ожидании чего-либо публики.)

На пустой трибуне пустого стадиона её спокойный голос было прекрасно слышно и с такого расстояния.

— Рана не беспокоит?

— Ничего, что стоило бы внимания. 

Выражения на его лице Мавуика не видела, и всё, что могло его выдать – это чуть сжатая в кулак на уровне его бедра рука. Запоздало Капитано вспомнил расслабить её теперь: когда боль снова задремала где-то глубоко внутри. — В любом случае, жалость победителя, – добавил он, — хуже самого поражения. 

— Это не жалость, – серьёзным, ясным голосом возразила Мавуика. — Это чувство ответственности... и просто желание быть в курсе последствий своих поступков. 

Как ни странно, Капитано уловил о чём она. Его успокоила мысль о том, что вопрос Мавуики в самом деле не имел ничего общего с проявлением сострадания. 

— И это уже не говоря о том, что мне следует знать насколько все, с кем я собираюсь сражаться плечом к плечу, в форме для сражения.

— Не существенно менее в форме, чем в среднем за последние триста-четыреста лет. Что, как я уже признавался, не слишком воодушевляет. Но вряд ли доставит хлопот. 

— Отвечать было необязательно. 

Хаборим, лидер Натлана Пиро Архонт Мавуика – что сегодня истинно, как пять веков назад. С каких бы разногласий ни началось их знакомство и чем бы ни обещало закончиться, увидит ли Капитано её падение и падение всей натланской нации – снова сводить её в своих глазах до глупой, нерешительной женщины, в основании действий которой лежало слишком много примитивных эмоций, ему не хотелось страсть как. 

— А у тебя есть планы на вечер?

Она спросила вдруг в тоне гораздо более непринуждённом.

Несколько часов они говорили на темы, напрямую связанные с дальнейшим выживанием Натлана сегодня, завтра, и желательно впредь. Провести остаток ночи за планированием военной стратегии, если требовалось, Капитано был готов, только... было ясно, как день, что совсем не это имела в виду Мавуика. 

— У тебя ко мне есть ещё какое-то дело?

— Дело? – Мавуика сухо усмехнулась. — Достаточно дел на сегодня. Хочу выпить с кем-нибудь. Пока ещё есть возможность. 

— Уверен, найдётся достаточно кандидатов, уже зарекомендовавших себя в качестве подходящей для этого компании.

— Именно поэтому сейчас я хочу выпить с тобой. 

Вот, значит, каков твой подход к испытанию новых союзников. Капитано не сдержал беззвучный смешок. Он оглядел Мавуику с ног до головы: от подошв её обуви, до вытянувшегося слегка больше, чем обычно, лица, обращённого к нему в ответ. К тому моменту она стояла прямо перед ним, и слегка склонила голову, скептически уточнив:

— Ты не пьёшь?

— Такого я не говорил.

Наказывая его за недостаток решимости в отказе приписанным ему согласием, Мавуика жестом позвала за собой.

Львиная доля архитектуры Натлана, точно нарочито, стремилась повторять хотя бы единожды форму солнечного диска; покои Мавуики не были исключением, хотя комната почему-то показалась Капитано немного пустоватой. Ни размеры так называемых «покоев», ни их общая аскетичность его не смутили. Накладывать на Мавуику образ лидера, которому требуется материалистическое подтверждение своего статуса, было бы оскорбительно. 

Она сгребла одной рукой за сидушку и приволокла к столу табурет, явно приглашая его сделать то же самое с ближайшим, пока сама ходила за остальным «инвентарём». 

— И что же пьёт Пиро Архонт? – всматриваясь в непроглядно тёмное стекло без каких-либо опознавательных знаков, полюбопытствовал Капитано. 

— Всё то же самое, что подают несколькими этажами ниже. Может, и попаршивее даже, я не уверена, сколько здесь стоит эта бутылка, а натланский алкоголь – не из того, которому время идёт на пользу. 

— В чём тогда резон пить здесь и из этой бутылки? – протянул Капитано в вопросе скорее риторическом. Вопросы нериторические, которые неизбежно навевало на него это неожиданное приглашение, он пока что держал при себе, заняв наблюдательную позицию. 

— Мы испортим вечер тем, кто сейчас там сидит, – просто ответила Мавуика. Капитано усмехнулся.

— Сколько нужно выпивки, чтобы за одним столом со своим Архонтом натланцы оставили в стороне почести, забыв, что выпивают с Архонтом?

— Это начало какого-то анекдота? – переспросила Мавуика, не скрывая ни в голосе, ни лицом, что интерлюдия Капитано её искренне позабавила. — Столько же, сколько Архонту нужно выпивки, чтобы выпасть из роли. 

Она придвинула к нему до краёв наполненный стакан. Капитано осознавал, что варианта не принять приглашение у него не было с самого начала. 

— Значит, для тебя это всё-таки роль? – он сделал глоток. Такое впечатление, словно вся крепость и впрямь осела на дне сосуда, неприлично долго дожидавшегося мига своей славы. Достигшее его горла содержимое было просто затхлой, на вкус немного забродившей от специй водой.

— Нет, но до некоторой неизбежной степени – да, – невозмутимо ответила Мавуика. — Я не монаршая особа, и ни в чём не лучше них, кроме того, в чём они сами признали меня лучше настолько, чтобы позволять мне вести их за собой. 

— В людях Натлана, независимо от пола, возраста и положения, я действительно никогда не замечал этого раболепия. Что меня впечатляет. Но всё же своя доля труднорасшатываемого уважения к лидеру должна присутствовать. 

— Это я и называю «некоторой неизбежной степенью». Приходится держать осанку и следить за тем, что я достаточно громко говорю в нужные моменты, – немного скривила рот Мавуика в улыбке, не лишённой самоиронии. 

Капитано не мог ничего сказать о том, что якобы та утратила хотя бы сотую долю достоинства за плюс-минус непринуждённым разговором и бутылкой. В тот момент она не казалась ему другой, просто... более расслабленной и досягаемой. 

— Язык войны всегда слыл громким и достаточно резким, – согласился Капитано, — какими высокопарными речами его ни распространяй.

— Да, но я всегда думаю о том, как хищники в дикой природе обычно охотятся молча. Только людям всё нужно что-то друг другу доказывать. 

— Дипломатия, манипуляции, запугивание противника – это всё диалекты того же самого языка. 

— И постоянно напоминать друг другу, за что мы сражаемся, – продолжала Мавуика. — Есть ли вообще у дикого зверя боевой дух? Доблесть, воинская слава, радость победы – ему всё это чуждо, он бьётся ради того, чтобы выжить. И в самой сути вещей между нами нет никакой разницы. 

— Страх, отчаяние, любая подобная эмоция у животного существует в моменте. И связана она напрямую именно с испытываемым в этот момент страданием, страхом не выжить. Только человек боится того, чего не видит, не слышит, не чует здесь и сейчас. Может от безысходности у себя в голове похоронить себя раньше, чем самое страшное успеет произойти. И может сильнее, чем смерти, бояться жизни, которая кажется ему хуже смерти. Люди – очень хрупкие существа. 

— Люди – очень хрупкие существа... – задумчивым эхом повторила за ним Мавуика. Слабой неясной улыбкой, проступающей всё так же неровно, она тем же эхом словно думала его же мысли: как рассуждают о хрупкости жизни хранительница Оды воскрешения и проклятый на бессмертие. 

Они ведь даже не спорили. Следующая идея продолжала предыдущую или вытекала из неё, оной не противореча. «Наши взгляды никогда не совпадут полностью», – сказала Мавуика, делая, как ему тогда казалось, акцент на том, в чём они были непримиримо разными, и проводя черту, которую она не могла, а ему – не было дозволено свободно пересекать. Но наполовину пустой стакан – также наполовину полон. С каких-то пор Капитано стал ощущать, что между ними больше схожего, чем он мнил себе в самом начале. 

Они продолжали пить. 

— Тебе ведь поэтому мои методы – бельмо на глазу? – спросила вдруг Мавуика. — Ты не веришь, что в самом деле существует «жизнь, которая хуже смерти».

Предвестник вздохнул, почти фыркнул. В вопросе не было вопроса, и у неё не было причин озвучивать его вслух, кроме как дабы продолжить ставить Капитано на место. Эта женщина...

— Не верю, – твёрдо произнёс он. — И пока у меня стоит перед глазами Каэнри’ах в тот день, пятьсот лет назад, до сих пор – никогда не поверю. Каждая лишняя секунда, от которой какой-нибудь трусливый, слабовольный дурак решит отказаться, способна изменить всё. Пока жив, даже если придётся ползать в грязи и помоях – ты ещё волен что-то изменить. Отрицать это – не только предавать себя же, но и глумиться над теми, у кого на истечении этих секунд, перед лицом смерти действительно не было выбора. 

— Ты не ищешь славы. Ты силён и талантлив, но я не вижу в тебе амбиций, присущих тем, кто молод хотя бы душой – как и тем, кто всегда алчет большего. И у тебя в запасе было достаточно этих секунд, чтобы ими... скажем, порядком пресытиться. 

— И тем не менее, даже я ещё могу что-то изменить. 

— Ты и впрямь настолько оптимист?

— Отнюдь. Просто делаю то, что считаю правильным. 

Капитано совершил ошибку, предавая огласке ту... сентиментальную подоплеку своего стремления спасти Натлан. Как воину ему претило, если бы его начали воспринимать доведённым до подобной сентиментальности пережитыми ужасами войны, о которых ему отныне напоминало всё вокруг, стариком. Неважно, что в какой-то мере, по-видимому, так и было. Только теперь глаза Мавуики впивались, всматривались в него в поисках тех горьких воспоминаний, словно она уже не могла перестать видеть его часть – отнюдь не настолько существенную, – которая была ими определена. И в Капитано это рождало досаду.

— Но если подобная жизнь требует в качестве цены тебя самого? Продолжать жить, существовать, но больше не являясь тем, что ты есть. 

Например, хиличурлом, пронеслось у Капитано в голове. 

— Лишь поэтому я готов был признать твой способ решения проблемы пока что наиболее резонным. Если ты считаешь, что восстановление артерий земли может спасти Натлан, но не натланцев – я верю тебе. Это твои люди, не мои. А крайние меры на то и крайние, что никогда не были идеальны. 

Мавуика посмотрела на него скептично. Она прекрасно понимала, что, несмотря на смену тактики, по сути он остался при своём мнении.

— Ты бы сбросил ребёнка в кипящую лаву, если бы это было единственным способом спастись самому?

— Разумеется, нет, – удивлённо, но без колебаний ответил Капитано.

— А преклонил бы колено, дал бы клятву верности и служил до конца своих дней человеку, которого презираешь больше всех на свете, если бы иначе тебя казнили в ту же секунду?

Капитано осознал, к чему она клонит. 

— Ты просто надо мной насмехаешься...

Спустившийся в горле последний сделанный им глоток придушил последнее слово. Какая-то крошечная перчинка, да хмельной осадок на дне бутыли, до которого они успели к тому времени добраться, деранули глотку, и Капитано закашлялся. 

«Какая же всё-таки дрянь», – за разговором вкус он давно перестал замечать, но вот поперхнуться крепостью даже не самого крепкого, что он пил за последние пять веков, было унизительно. У не успевшего до конца прокашляться, дыхание у него на миг остановилось вовсе, когда грудь пронзила знакомая боль. Словно отзываясь на обжигающую резь чуть пониже кадыка, обожгла рёбра, припекая сердце. 

— Здесь?

Рука Мавуики, неагрессивно, но настойчиво отодвинув в сторону его собственную, вдруг легла на то самое место. Капитано от её прикосновения напрягся всем телом – и не одним лишь телом – так сильно, что ненадолго забыл о боли. В руке, в которой, он знал, было едва ли меньше силы, чем в его, не чувствовалось излишней осторожности, но определённо мягкость. 

— «Ответственность»? – тихо, сквозь зубы проговорил Капитано. 

— Я не целитель, – проигнорировав его саркастичный выпад, спокойно молвила Мавуика. — Но помочь отвлечься могу. 

И когда она оказалась так близко? Её ладонь плавно переместилась немного выше; пальцы по дороге тщательно изучали форму его мышц через ткань сюртука. 

Почему-то Капитано совсем не был удивлён. 

По понятным причинам, ничего с женщинами он не имел по меньшей мере последние лет двести. Это всё равно не очистило его ум до состояния девственного юноши; намерения женщины перед ним не вызывали у него ни сомнений, ни смущения. Он заподозрил, быть может, ещё в тот момент, когда та пригласила его выпить. Да Мавуика и не ходила вокруг да около. 

Капитано бы не стал отрицать: он и сам хотел эту женщину. Не испытывая никакого стыда и не перекатывая вокруг темечка мысли о том, было ли это немного странно, немного не совсем уместно в такое-то время и при их положениях... Какую женщину ему ещё желать, если не такую?

Как же жаль, что он не встретил её пять столетий назад. 

— Мавуика, я же упоминал, что... – Мавуика перебила его:

— Я знаю. Я помню. Я бы хотела взглянуть – но если ты предпочёл бы не раздеваться, настаивать не буду. 

Не сразу – не потому, что размышлял над этим, но чтобы убедиться, что голос не выдаст его истинных эмоций:

— ...Предпочёл бы, – выдохнул Капитано. 

Рана ещё саднила, но было больше не до неё. Происходящее Капитано... интриговало. Дольше двух веков у него не было ничего с женщинами, но примерно столько же он и не испытывал пониже низа живота ничего, не считая периодически более тривиальных позывов облегчиться. Если бы начал задумываться об этом, допустил бы, что, может, там уже и «не работает» ничего. Даже сейчас волнение в нём росло сильно выше, где-то в солнечном сплетении и поднималось дальше в его груди, вслед за движением руки Мавуики, за которым как будто даже та боль, вытянув свой длинный трепаный хвост, продолжавший по пути бередить его внутренности, кралась, как загипнотизированная. 

Её отголоски, вдруг начавшие действовать непредсказуемо, и неожиданные проблемы с дыханием, почти до состояния короткой внутренней паники разогнали в Капитано желание отстраниться, пока не поздно. Проиграть в честном бою было не позорно, в отличие от этого; Мавуика с ним не найдёт и тысячной доли того, чего хочет её тело, в этом не было смысла. 

— Боюсь, тебя ждёт разочарование, – нервный, хриплый смех проклокотал в его горле, и Капитано к своему отвращению услышал в нём намёк на ту тень жалости к себе, что испытал впервые за очень-очень долгий срок. 

— Мне всё равно, – спокойно возразила Мавуика. — Сражаешься ты ничуть не хуже, чем я способна вообразить. Для суждения мне этого достаточно. 

«Поколотить женщину легче, чем удовлетворить – а я и первого с тобой не сумел», – заметил про себя Капитано, но озвучить воздержался. 

— Сам-то хочешь?

— Словами не выразить как, – признал Капитано. 

— Тогда больше не желаю ничего слышать. Если только не найдёшь те слова. 

Слегка потрясённый прямотой, отринувшей всякую «дипломатию», если эта дипломатия называлась «флиртом», Капитано вынужден был молча созерцать, как Мавуика поднимается с места и отходит чуть в сторону, повернувшись к нему спиной. Он услышал тихий скрип, и огниво её длинных волос перемахнуло вперёд, обнажая лопатки вместе с тем, как Мавуика неспешно, но решительно сняла куртку. 

— Только одно правило, – произнесла она. — Если мне нельзя смотреть – тогда тебе тоже. Только так, как сейчас – иначе закрывай глаза. 

Капитано не шелохнулся.

— Как ты можешь быть уверена, что я не смотрю? – резонно спросил он. Ведь лица его она не видела. Ей тоже «нельзя смотреть».

— Я и на поле общего сражения не могу быть уверена, что ты не ударишь мне в спину, – усмехнулась Мавуика. Капитано снова всё понял. 

Он тоже встал. Вытащив руки из брони одну за другой, он остался в перчатках: достаточно плотных, чтобы на редких светских приёмах в Снежной не нести ответственности за обмороки восприимчивых аристократок, но достаточных тонкий, чтобы сидеть как вторая кожа. 

Одолев расстояние между ними, Капитано остановился позади Мавуики, ждавшей его не смиренно, но скорее терпеливо. Его ладонь медленно, почти церемонно сложилась по форме её плеча прежде, чем Капитано заставил себя сжать пальцы крепче, впиваясь ими в мягкую плоть. 

Последний самоубедительный вдох почти сорвался на рык в его груди, когда свободной рукой Капитано сорвал с себя пальто и освободившейся ею вновь тут же обхватил Мавуику, заставляя её каблуки на пару сантиметров оторваться от пола. 

Расстёгнутый спереди до самого пупка комбинезон не удерживал более красивого, живого, горячего тела, которому эта свобода так шла, особенно в его жадных руках. Он упивался ощущением пышной округлости её грудей, несдержанно, грубо – не так, как вкушаешь постепенно в ожидании основного блюда, потому что знал, что никакого «основного блюда» не будет. Капитано склонился, отбрасывая тень на её ключицы, пытаясь лишний раз не касаясь губами вобрать самим дыханием ощущение, запах, тепло её кожи. С новой вспышкой боли – которую само его возбуждённое сердцебиение словно теперь своей неосторожность приводило в движение – он поборол раздражённый стон и обхватил женщину крепче, импульсивным движением разворачивая их обоих на месте. 

В дальнем конце комнаты у стены стояло зеркало. Чего-то тут не хватало, но точно не этого зеркала. На мгновение короче секунды узрев в нём себя поверх пламенного ореола густых волос, Капитано вздрогнул и спешно отвернул лицо, зажмурившись. Он отступил на полтора своих очень длинных шага назад обратно к столу, Мавуику с тем всё ещё волоча за собой, и сгрёб с него пустой стакан. Сосуд, запущенный через всю комнату, разбился вдребезги, мелкими осколками по полу среди более крупных. Мавуика в его руках даже не вздрогнула. 

Ничего давно забытого в нём так и не пробудилось. Потому что это было совсем другое, новое. 

Капитано снова развернул Мавуику, подтолкнул к столу так, что тот громыхнул, чуть ударившись о стену за ним, пока Мавуика нашла в его поверхности руками точку опоры; сам мужчина крепко сжимал её бедра. Вид практически одного только нагого тела до самого копчика своими изгибами опьянял его. Хотя оба они после той дрянной выпивки, приходилось признать, были оба абсолютно, отвратительно трезвы. 

— Ого, – вдруг выдохнула она за неловким смешком. Капитано скривил лицо. Очередная насмешка, над ним, над тем, что они оба якобы знают, кто тут на самом деле сильнее?

Но... нет. Обернувшись на него через плечо, полуденным солнцем сверкающими в сумрачном свете комнаты глазами ища его взгляд там, где едва смогла бы найти, она казалась искренне в учтивом, почти нежном сокрытии этого немного разочарованной. Словно ожидала чего-то другого. 

«Самодовольный кретин», – выругался он про себя. «Эта женщина одолела тебя дважды, и в настоящем сражении, и полемикой. А ты пытаешься её впечатлить, просто отымев пожёстче, когда даже промеж ног всё равно что заброшенные руины древнего королевства». 

Капитано пришлось глубоко вдохнуть, напоминая себе: он не на поле боя. 

Пользуясь его промедлением, Мавуика выпрямилась, снова прижавшись спиной к его груди. Рука Капитано тотчас сама устремилась к её, чуть задержалась и боком улеглась в выемку между двумя мягкими сферами почти задумчиво. Всё осталось таким же. Всё было совсем иначе. 

Мавуика замерла; казалось, почти не дышала, когда Капитано потянулся, чтобы снять шлем. 

Спёртый воздух неприятно облизал покрытое тонкой испариной лицо. Капитано жалел о том, что снял его, каждую секунду ещё до того, и в процессе, и после, чувствуя себя несозревшим (хотя в его случае – уже скорее высохшим) орехом, насильно выскобленным из скорлупы. Однако возлагал надежды на то, чтобы хотя бы Мавуика истолковала правильно: договорённость между ними в силе. 

Капитано продолжил исследовать её тело. Поднявшись выше, сжал пальцы в основании шеи, но несильно. Мавуика припала к груди Капитано щекой, избегая все «неудобные» неровности на его одеянии. 

Затем, выгибаясь, той же щекой проторила путь к самому его плечу, вдруг закинув руку назад. Капитано еле удержал себя, чтоб не отпрянуть: формально уговор бы она не нарушила, если бы лишь коснулась. И всё же её осязание тоже было не на его стороне; в этом тоже не было ничего хорошего. 

К его облегчению её ловкая кисть завернула сразу ему за макушку, нащупав и огладив лишь поверхность его волос. 

Мавуика подала голос:

— Знаешь, что чувствуют натланцы, когда силой Оды воскрешения возвращаются к жизни? Говорят, у всех по-разному. Мне казалось, что я горю. Видела огонь, окутавший меня. Но боли не было. Как будто просто лежишь, завёрнутая в одеяло, в лучах уже припекающего утреннего солнца. 

Капитано не знал, к чему это было, но молча выслушал. Она так и не стала никакой другой, но звучание её голоса тянулось в его ушах, как патока, тогда как грудную клетку опять начинало разъедать изнутри что-то острое, горячее, жгучее. 

Но она права: боли не было. 

— А каково в Снежной просыпаться по утрам?

Принимая уже третье от неё поражение, Капитано, ещё крепче прижав к себе Мавуику, выдохнул сквозь зубы:

— Холодно. Очень, блядь, холодно.

Вырвавшийся из неё смешанный с невнятным стоном безрадостный смех вышиб всю силу у него из колен. Обхватив её бедра снова, едва разгибающимися пальцами, Капитано двинулся ниже, с лихорадочной поспешностью покрывая поцелуями только те её части, что были скрыты одеждой: от места сочленения ног с остальным телом, до задней части тех самых ног. Когда Мавуика повернулась и одно её бедро легло ему на плечо, не успевший задать себе ни единого вопроса Капитано зарылся носом в низ её живота и, так и водрузив её на себя, поднялся на ноги. 

Его верхняя одежда лежала на полу там, где он её оставил. Перекатив сначала для удобства тело женщины полностью на одно плечо, он сам упал на пальто, потом опустил Мавуику. 

Она забралась на него сверху. Пришлось зажмуриться. Капитано оставалось только верить, что её глаза сейчас тоже закрыты достаточно крепко. Их руки путались, мешали друг другу, но никакого духа соперничества между теми не было. 

Кретин каких поискать. То, что высказывалось именно на поле брани, они уже высказали друг другу сполна. Не нужна ей была сейчас ни его сила, ни воинский дух; и для случайной интрижки на скрасить вечер тоже бы наверняка без проблем нашёлся кто-то с лицом попроще. Идею о том, что общего у них было с Мавуикой, Капитано бережно запрятал, лелея её для себя, но только для себя – принимая её за то, что сочли бы слабостью. Он был уверен, что такой женщине, как Мавуика, всё это ни к чему – особенно со всем, что происходило в Натлане сейчас. Когда, казалось, ни в чьём сердце не должно было быть места вообще никакой слабости. 

А это было именно то, из-за чего Мавуика хотела ему доверять. Из-за чего её тянуло к нему настолько, чтобы просто сказать: «Мне всё равно». Ещё и сберечь его эго так, чтобы он почти не заметил. 

Её губы внезапно с не терпящим возражений пылом впились в его. Капитано, задохнувшись, распахнул глаза в изумлении, граничащем с ужасом. Веки Мавуики действительно были сомкнуты, оттянутые вниз весом густых ресниц и данного обещания. Капитано, позволяя себе уставиться в её раскрасневшееся лицо, тоже ничего не нарушал – ничего ниже он толком не видел. Он приподнял, сдвинул подборок чуть в сторону, не прерывая поцелуя, но чтобы убедиться, что она не почувствует ничего слишком странного. 

Огнём прижигают раны, пронеслось в голове опять. Огонь уничтожает всё недостаточно сильное, чтобы ему противостоять – но он же очищает, выжигает болезнь, скверну, гниль; огонь – символ самого перерождения. Огонь болью возвращал к первозданной жизни его давно насмехавшуюся над этой жизнью плоть. Капитано и прежде задумывался, что будет, если его тело полностью сжечь. Освободит ли это его бессмертный разум? Сохранит ли горстка пепла в себе биение его более не существующего сердца? А если развеять прах? 

Будет ли такая смерть лучше уготованной ему на ближайшую вечность жизни?

Если женщина перед ним несла в себе силу, способную даровать ему такую смерть – ему даже не трудно было в это поверить. Тепло падавшего на лоб утреннего натланского солнца; жар тысячи таких солнц заполнил его изнутри, больше не имея ничего общего с каким-то простым ожогом. Никакой боли не было. Как и будто больше не было никаких артерий и сосудов, и никакой текущей по ним дурной крови, никаких полустухших внутренностей; только обратившиеся в сталь и раскалённые добела кости, чтобы хоть как-то ещё поддерживать его стан в бренном мире, пока тот оставался в её объятиях. Может, ни в какой не оде истинная сила – а в пламени. Может, ему хватит этого, чтобы подобающе умереть и переродиться. Не для света, но для самого себя. 

Капитано сел, переворачивая так и водружённую на него Мавуику. Та ловко, словно так же ясно читала его движения, как и в сражении один на один, оседлала его ляжку. 

Пытавшийся дышать с ней в унисон, он вынужден был заставить себя прекратить, когда понял, что звучит, как загнанная лошадь. Участившийся пульс Мавуики считали пальцы его левой руки, замершие на её шее. Выбив в конце концов право на это у самого себя, Капитано склонился и осторожно поцеловал её там, где начинали рост волосы – практически не касаясь губами самой кожи. 

Правая рука поглаживала одобрительно её бедро, пока промежность Мавуики настойчиво тёрлась о ткань его штанов. Капитано жаждал снова прижать к себе это тело – но счёл, что лучше не мешать. Всё упрямее, агрессивнее; Мавуика опёрлась обеими руками на его колено, раскачиваясь взад-вперёд. Он перебирал её спутанные волосы, и обласкивал те формы, которые время от времени слегка подавались в его сторону, точно требуя внимания. 

— Укуси, – вдруг сбивчиво выдохнула она. Капитано, рассчитав взглядом желанное место на линии её плеча, склонился над ним. Уж с чем, а с зубами у него проблем не было. 

Мавуика почти вскрикнула. В близости той к пределу сомневаться не приходилось. Капитано всё-таки притянул её к себе ближе; он усердно ласкал её внизу живота, не пытаясь касаться ниже и не стесняя её движений. За бусинкой пота, что скатилась из-за уха и скрылась в стороне ключиц, он следил, как заворожённый. Наконец долгий, сдавленный стон сотряс её грудь, и плечи, и бёдра, и Капитано едва не поперхнулся воздухом. 

Давая отдышаться, он мягко обхватил руками её бока, поддерживая, будто иначе ей не достало бы сил не обмякнуть на пол; даже если это не было правдой. Никакой другой Мавуики он так и не увидел. Даже такую – он словно всё это время и ждал. 

Все чёртовы пятьсот лет. А то и больше. 

Ощутив решительное прикосновение к своему паху, Капитано был намерен возразить. Нет нужды... Но напряжение, которое он вплоть до настоящего момента не замечал в полной мере, заткнуло его, отзываясь на тесноту в руке Мавуики. Он вдруг услышал собственный хриплый голос. Тот звучал, как её имя.

Много времени ему не потребовалось. Хотя сам пик настиг его смазанным, совсем не там и не таким, каким Капитано его помнил. Нечто бесконечно расширялось, пока не лопнуло у него в груди, взрываясь снопом обжигающих искр, оросив его отшлифованные священным пламенем, оголённые и напряжённые нервы.

Лёжа на расстеленном на полу пальто, Капитано пусто смотрел в потолок. Заполняла эту пустоту лишь негромкая речь лежавшей между ним и изгибом его локтя Мавуики, не прерывавшаяся с некоторый пор ни на минуту. Она рассказывала ему зачем-то все легенды Натлана, которые только могла, похоже, вспомнить, про все Древние имена, даже байки из детства, которые они с товарищами когда-то травили друг другу у костра. Когда-то очень давно. Именно когда он и сам был ребёнком.

Под конец он уже слушал вполуха. 

Давно царила глубокая ночь. Дарованная ею иллюзия спокойствия была разлита по всему ему телу, тихо гуля в ритм мерного дыхания Мавуики на его груди. То, что он не так давно называл болью, уютно свернулось под его рёбрами подобно маленькому дикому зверьку – белке или ещё кому, – наконец сморенное глубоким сном. 

Мавуика права: у него давно не осталось никаких амбиций. И в жизни человека, способного сражаться вечно, было ещё не так много того, за что ему хотелось бы сражаться. 

Если дело всё-таки разрешится благополучно, он...

— Уже уходишь? – едва Капитано попытался сесть, окликнула его Мавуика. 

— Нет, – просто, но честно ответил он. 

— Или как примерный любовник думал унести спать на ложе помягче? – её смешок рикошетом отразился на губах Капитано. Мавуика этого, конечно, так и не увидела. 

— Может, и думал.

— Я пока не сплю. И мы ещё посмотрим, кто кого туда отнесёт. 

Огни ламп плясали в осколках разбитого зеркала, и отблесками на её волосах. О том, как горит в них под пение хора из сильных, решительных голосов, он знал, сны ему видеть теперь до самого конца жизни.

Каков будет исход маленького пари, ум Капитано, вскоре захлопнувшийся от мира, оставил решать утру, что так или иначе наступит.