Мне не нужен никто (кроме тебя)

Уэнсдей сидела в школьном дворе. В её руках была несколько потрёпанная после предыдущих владельцев книга Августа Дерлета(1). Её ломкие от времени страницы приятно ощущались кончиками её пальцев, а сама девушка уже второй раз, что было немыслимо, перечитывала страницу, частенько отвлекаясь с текста на Энид.

Блондинка уже который раз сокрушалась из-за сломавшегося голубого ногтя, когда… девушка решила попробовать себя в роли белки и забраться на дерево. У неё это и правда вышло, вот только спускаясь, она переборщила со своими «волчьими штучками» в виде силы, и немного нарощенный ноготь обломился. Что удивительно, ей не было больно, просто сама ситуация выводила Энид из себя.

Уэнсдей уже даже не комментировала эту ситуацию. Она знала, что перед полнолунием Энид становилась более… эмоциональной. И это не отталкивало, потому что это — Энид. Её маленькое проклятие, которым она даже наслаждалась. Мало кто мог настолько безнаказанно изводить Аддамс слезами, современной музыкой и странными картинками несколько раз в день, что Энид стабильно направляла в её личные сообщения. Кажется, она называла это «мемами» и постоянно смеялась из-за громко мяукающего кота. Или какого-то бобра…

— Уэнсдей, — Энид жалобно протянула имя провидицы, прислоняясь виском к её плечу. Это тоже было позволено лишь Энид. Только её волчице, которой Аддамс позволяла всё из-за проклятия, из-за любви, что теплилась в её груди. И пусть она всё ещё не призналась, ей было приятно внимание яркой блондинки, которая была настолько же многогранной, как окно её стороны. К слову, цвета тоже перестали приносить тот уровень раздражения и боли от ожога роговицы.

— М, — она делает вид, что читала, когда мрачно переводит взгляд на завалившуюся на неё девушку.

— Почему это всегда случается только со мной? — будь Уэнсдей более раскрепощённой в эмоциях, брюнетка бы вздохнула и закатила глаза на надвигающуюся драму, однако, девушка лишь сделала слабый выдох. Скоро полная луна, которая мало того, что сделает Энид более наглой, так ещё и спокойнее после обращения. Надо лишь подождать.

— Потому что ты не думаешь перед тем, как делать. Зачем ты вообще полезла на дерево?

— Я увидела красивую шишку, — Синклер вмиг выпрямляется, к сожалению прекращая их слабый контакт и достаёт из кармана самую обыкновенную с виду шишку. Уэнсдей ощущает странный прилив нежности в этот момент. Эта девушка умела видеть прекрасное даже в самых обычных вещах, — посмотри, как красиво её кончики покрывает зелёный цвет!

— Мг, — Аддамс лишь слабо кивает на слова тайной возлюбленной.

К слову, наверное, стоит пояснить, почему же она не признается Энид в чувствах? И нет, дело не в том, что девушка занята какими-нибудь отношениями. После Аякса, с которым рассталась сразу же после тех вынужденных каникул в первый год обучения Уэнсдей, девушка больше не стремилась те начинать. Так почему не признаться? Всё до ужаса банально — Уэнсдей не видела в этом смысла. Ей было достаточно Энид в роли подруги. И пусть она планировала однажды поднять тему, куда же Синклер направится учиться после окончания Невермора, дабы пригласить жить вместе, Аддамс не делала более активных шагов. Хотя с её уст частенько срывались романтические прозвища на различных языках (французском и итальянском), девушка не страдала от неразделенных чувств. Лишь бы Энид улыбалась.

Этого, как оказалось, было достаточно.

В любом случае, жизнь продолжалась, не позволяя Уэнсдей погрязнуть в своих мыслях касательно Энид. А уж поверьте, ей было о чём подумать. Наверное, поэтому последние написанные страницы романа оказались не просто в мусорке, а сожжены, хоть рукописи и не должны были гореть. Так было лучше, чтоб ветер унёс пепел её мыслей подальше от Энид, которая получила прототип в романе.

— Я теперь хочу такой цвет на сломавшемся ногте! — Энид слегка восторженно подпрыгнула на месте, явно уже представляя, как вечером сможет засесть за свой стол и начать творческий процесс. Но…

— Разве у тебя не кончился коричневый на той неделе? — и улыбка вмиг исчезает с лица Энид, вынуждая ту в печальном стоне раскрыть рот и уткнуться в твёрдое плечо Уэнсдей своим лбом, едва ли сдерживая рыдания.

— Уэнсдей… Вот видишь! Всё настроено против меня! — девушка грустила настолько сильно, что Уэнсдей ощутила странный укол совести, что опечалила ту во время перерыва в «пятиугольнике». Но лучше сейчас, чем в комнате, когда волчица уже всё подготовит для маникюра.

— Что же конкретно настроено против тебя, эмоциональный щенок? — однако, помощь приходит оттуда, откуда Аддамс бы её видеть не желала. За их столик присаживается Танака, слишком уж довольно потягивая свой кровяной напиток, приведя и Дивину, что сдержанно кивнула, присаживаясь неподалёку. Вот и ещё одна диаметрально противоположенная парочка.

— Всё! Весь мир, — жалобно ответила Энид, взмахивая своими руками и продолжая утыкаться в плечо непоколебимой Аддамс, которая хмуро смотрела на ухмыляющегося вампира. По крайней мере, она перестала комментировать отсутствие границ у Уэнсдей в сторону Энид после того, как девушка несколько раз (с десяток наверное) кидала в неё ножи.

— Энид сломала ноготь и думала нарастить новый, покрасив его в цвета шишки, но вспомнила, что у неё закончился коричневый лак, — пробегаясь взглядом по рукам Йоко и Дивины, отмечая, что их ногти были в более сдержанной палитре, Аддамс немного надеялась, что девушки поделятся с её Энид лаком, дабы предотвратить хотя бы этот приступ печали, что душила Уэнсдей в самых отвратительных вариантах.

— Он же закончился ещё на той неделе, когда ты делала маникюр Вещи, разве нет? — Йоко определённо не делает лучше, поэтому Энид откровенно виснет на руке Уэнсдей, обхватывая ту своими удивительно сильными ладонями. Вот бы сейчас её когти вышли и пронзили не только одежду, но и плоть, оставляя следы…

— Да, — приглушенно отвечает Энид, откровенно шмыгая носом, — я забыла заказать…

— Тогда тебе повезло, что я как раз заказала два, — Уэнсдей недоверчиво смотрит на Йоко, которая делает шумный глоток своего обеда, и та слегка подмигивает Аддамс. Кажется, вампирша догадывалась, что Энид может забыть, поэтому озаботилась тем, дабы у девушки была вся используемая ею палитра.

— Правда? — Энид вмиг отрывается от плеча Аддамс и вытирает свои едва ли намокшие глаза, да смотрит на Йоко, пока та не кивает и… не порождает новый приступ плача.

— Что не так? — Уэнсдей, которая тут же достала платки, что носила с собой частенько последний год их совместного проживания, старалась не думать, что этим схожа со своим отцом.

— У меня такие хорошие друзья…

Оставшееся время до урока Йоко вместе с Дивиной и молчаливой Уэнсдей, что позволяла Энид мочить своё плечо слезами, успокаивали эмоциональную волчицу, пообещав купить ей сладкого…

Сладким оказалась упаковка M&M’s, которую Энид с неприсущей ей скрупулёзностью начала сортировать по цветам.

Стоит ли говорить, что спустя пять минут, обнимая свою игрушку и лёжа на постели Уэнсдей, покуда та сидела за столом, пытаясь писать роман, Энид снова расплакалась?

Как оказалось, в упаковке не доставало голубых конфет (их было на две меньше, чем красных и оранжевых вместе взятых). И Уэнсдей пришлось пообещать, что она купит ещё пару упаковок.

И пусть снаружи она выглядела недовольной настолько эмоциональной девушкой, когда та засыпает на её чёрном одеяле, Аддамс позволяет себе улыбку. Да, это её эмоциональная девушка, её хорошая волчица, ради которой можно попробовать даже выкупить всю фирму по производству этих конфет, лишь бы ни одна слезинка больше не скользила с голубых омутов Энид. Прекрасных омутов, в которых Аддамс безбожно тонула и из-за которых даже полюбила безоблачное небо, ведь то столь явно напоминало о глазах той, кто носил имя проклятия для холодной девушки.

Следующий день встречает не только эмоциональностью Энид, но и её неосторожностью. Волчица с самого утра решает удивить Уэнсдей ещё сильнее, падая с постели прямо на пол своей симпатичной пятой точкой. А потом она врезается в дверной проём. Ломает ручку на занятиях, заливая себя чернилами и плашмя падает во время пробежки по… беговой дорожке.

— Я просто споткнулась! — говорит она, а Уэнсдей и остальные решают не уточнять, обо что конкретно, ведь Синклер точно была сосредоточена на беге. Видимо, Уэнсдей немного забыла, что перед падением голубые глаза глянули на неё, удивляясь приходу в зал. Аддамс же шла конкретно за Энид, дабы та в относительно живом состоянии вернулась в их комнату. Не получилось. Как жаль.

Уэнсдей уже в комнате, пока Энид находилась в ванной, где, как она надеется, волчица не убьётся, смотрит на календарь. Нужно выдержать ещё два дня. Продержаться и не превратиться в тяжело вздыхающего нормиса, пока Энид, такая неосторожная и эмоциональная, заставляла испытывать жгучую потребность быть рядом. Подставлять своё плечо и ощущать незнакомую (каких-то пару лет назад) нежность.

Её опасный двуличный хищник, который терзал разум получше трудного дела.

Уэнсдей Аддамс не нужна была Энид в романтическом ключе, но всё же, когда волчица столь громко смеялась, не сдерживаясь пред полной луной, улыбалась так, что от спазма заходились собственные щёки, Уэнсдей хотела её: сжать, присвоить, спрятать в свою грудную клетку и осыпать каждый миллиметр этой улыбки поцелуями.

Кажется, это полнолуние, по праву считающееся самым могущественным после Алой луны, называющееся Охотничьим«Охотничья Луна» — это полнолуние, которое происходит после осеннего равноденствия. Название «Охотничья Луна» пришло из традиций народов, которые жили в умеренных широтах и зависели от сезонных циклов природы. После сбора урожая начинался сезон охоты, когда яркий свет Луны ночью позволял охотникам преследовать добычу даже в тёмное время суток. Именно благодаря этому полнолуние в это время года получило такое название., влияло и на её разум, вынуждая чаще моргать, дабы отвести взгляд.

Но, видимо, Энид была другого мнения и точно пыталась свести девушку с ума. Потому что едва дверь в их ванную комнату распахивается, чувствительный нос Аддамс ловит аромат… собственного геля для душа.

Она с приподнятыми бровями переводит взгляд на слегка мнущуюся Энид и явно ждёт объяснений тому, почему Синклер решила обрушить сердце брюнетки прямиком в Тартар.

— Когда ты рядом, мне не так грустно… А завтра много раздельных занятий… — и язык Уэнсдей присыхает к нёбу, не в силах вымолвить ни слова. Она напряжена. Уэнсдей едва дышит, ощущая, что находится на грани обморока.

Резко захотелось кого-нибудь укусить. Кого-нибудь с именем Энид Синклер.

— Ты против? — Энид сконфужена непонятной реакцией едва живой Уэнсдей. Её руки с этим чёртовым коричнево-зелёным ноготком начинают теребить яркий свитер. Уэнсдей вновь моргает. Уэнсдей, кажется, вот-вот понадобится нюхательная соль, но она сглатывает, задерживает дыхание, старается не думать, насколько неподходяще и прекрасно её древесный гель для душа раскрывается на коже этой светлой и воистину сладкой девушки.

Зубы сводило.

— Спрашивай в следующий раз, — голос почему-то хриплый, но Аддамс старается об этом не думать. Она отворачивается от Энид, продолжая заниматься расстановкой книг, стараясь выбрать что-то, что уберёт из головы навязчивый образ волчицы, которая решила воспользоваться её гелем для душа. И в голове против воли возникает картинка, как руки наносят пену по идеальному телу. Какие мысли бегали в её голове? Какие образы преследовали, когда она решилась на подобное? Неужели Уэнсдей и правда приносит ей… покой?

Данная мысль удивлением ранит её сердце, вынуждая то пропустить удар. Маленькая, совсем неуместная, надежда, которую Аддамс закопала ещё в юности, ожила в её душе и отряхнулась от пыли, решив напомнить, что к проклятию тянет отнюдь не дружески. Что хочется присвоить эту неугомонную волчицу, уложить вновь к себе в кровать и касаться, делиться ароматом, чтоб девушка носила запах Уэнсдей.

Это заставило шумно выдохнуть, будто подобное поможет справиться с образами, которые возникали в её голове. Абсолютно не дружелюбные, интимные и невозможные.

— Ты в порядке? Тебя это… злит? — голос Энид звучит крайне вовремя, потому что Уэнсдей откровенно зависла, погрузившись в картинки, что заботливо подсовывало ей собственное богатое воображение.

— Как всегда, — а вот второй вопрос вынуждает сжать руку, опустившуюся вдоль тела, в кулак, медленно оборачиваясь к тревожно и виновато глядевшей на неё, будто побитый щенок, Энид, — я не испытываю злобы. К тебе — тем более. Держи себя в руках, mia loba, — проговорив последнее предложение в момент, когда глаза Энид снова заслезились, а губы задрожали, Уэнсдей лишь слегка вздохнула, отходя к своему портфелю.

Ей пришлось погнать Вещь ещё днём в Джерико (из-за чего сейчас родственничек тихо мирно спал среди новых кремов) ради этого, но зато теперь в руках Уэнсдей три упаковки M&M’s, которые она, спокойно перешагнув место, где ранее проходила разделяющая их линия, положила рядом с Энид, задержав дыхание. Собственный аромат слишком радовал её тёмную душу, норовя прямо сейчас притянуть оборотня к себе и заявить права не просто как соседке. Но она сдерживается. Она не позволит себе потерять проклятие, от которого, как она раньше думала, смогла бы слишком легко отказаться.

— Уэнсдей, — глаза Энид расширяются, а после, даже не позволяя Аддамс сделать шаг на безопасное расстояние, накидывается на соседку с крепкими объятиями. Сильными, цепкими. Не сдерживающимися, — я тебя обожаю.

Сердце делает кульбит.

— Однажды я умру в твоих объятиях, — и это звучит как хороший план, думается Уэнсдей. Но она, ощущая, как близко находится Энид, как её нос прижат слишком близко к шее, где, как ощущает Аддамс, бешено стучит сердце, лишь несколько неловко укладывает свои руки на её сильную спину. Слегка прижимает, показывая свою благосклонность.

— Будто я позволю этому случиться, — бурчит Энид в плечо, и Уэнсдей, ощущая внутри себя мясорубку, что без устали перекручивала её органы, делает слабый вдох, понимая, что и сама не против простоять в этих объятиях до самого полнолуния.

Дыхание Энид слегка сбитое, тело медленно расслабляется, а Уэнсдей не может здраво мыслить. Она лишь старается смотреть прямо, не закрывать глаза, хотя веки заметно тяжелели. Она уверена, что даже в привычном мраке воображение не постесняется принести ей различные сцены, как можно было бы оказаться ещё ближе. Как Уэнсдей смогла бы подставить подножку, заставляя Энид упасть на постель, а самой нависнуть голодным Вороном, который не постесняется на один вечер стать соро́кой, что решит присвоить эту яркую девушку себе.

Уэнсдей слишком легко представляет насколько мягкой будет кожа Энид, когда губы скользнут к её шее. Когда она прошепчет на ушко, насколько же много мыслей у неё есть. Но Аддамс держится, пусть и впивается короткими ногтями в лопатки Энид, будто это позволит оставить всё как есть.

— Уэнсдей… Я… Мм… — Энид явно пытается что-то сказать, но замолкает. И, как может услышать Уэнсдей, закусывает свою губу, рождая мычание, которое пускает вдоль позвоночника шаровую молнию, отпечатывая её касания прекрасным шрамом.

— Mi chiedo se i tuoi gemiti suoneranno meravigliosi come questo muggito(2)? — тихо шепчет Уэнсдей, ощущая, как Энид слегка приподняла голову, явно пытаясь разобрать, что там опять бурчит Уэнсдей на иностранном языке, — что ты хотела сказать?

— Мне нравится обнимать тебя. Знаешь… рядом с тобой, я чувствую себя… ну… будто в лесу. Где тихо, нет матери, нет ничего: только я и природа. Ты моё… безопасное место, — Уэнсдей сейчас может только слушать.

Безопасное место… Что ж, по крайней мере, она слишком хорошо понимала Энид, потому что только той была доступна скрытная, действительно заботливая, сторона Уэнсдей. Только с ней она могла прикрыть глаза и позволить лежать на своей постели, оставляя сладкий аромат ягодного геля для душа. Только Энид она позволяла вызывать настолько яркие эмоции, которые вынуждали крепче впиться в её мышцы спины, будто пытаясь сзади достать сердце оборотня и нагло влезть на его место, наконец-то согреваясь.

Уэнсдей Аддамс не страдала от холода, он ей нравился, но то, как жар оборотня пробирался внутрь тела, заставляя покрываться иными, нежели при видении, мурашками, манило. Приклеивало, будто Аддамс долгое время пробыла во льдах, а сейчас наконец-то развела костёр, отогревая даже мысли, что множились в этом пожаре.

— Ты настолько горячая, что объятиями с тобой можно заменить кремацию, — отвечает ей Уэнсдей, меняя тему разговора, да думая прервать затянувшиеся объятия, пока не услышала смех Энид. Не ощутила эту приятную дрожь всем телом и вибрацию, что отдавала в пальцы. Замечательно. Сейчас Уэнсдей умрёт и в книге смертей её семейки появится самая забавная строчка: Умерла от объятий со своим смеющимся проклятием.

— Ты прелесть, — данный комплимент не должен был отозваться в её теле приятными взрывами бомб Пагсли. Уэнсдей должна отрезать ей за такую ассоциацию язык, но лишь мычит, чуть прижимаясь к её голове и позволяя мягким, таким ярким и слегка влажным после душа волосам ласкать её щёку.

Уэнсдей Аддамс превращалась в руках Энид в неясное желе, но она ни за что не откажется от этой слабости.

Однако, несмотря на смирение со своей скорой кончиной, Энид разрывает их объятия и несколько нервно поправляет волосы, расплываясь в яркой улыбке.

Уэнсдей вовремя делает шаг назад, чтоб не поймать эту улыбку губами, прикусывая рядом со шрамами. Эти объятия станут началом конца, безусловно.

— Спасибо за M&M’s, Уэнсдей, — Энид подмигивает и, чуть качнув руками, усаживается обратно на свою кровать.

Спустя пять минут, когда Аддамс вновь пыталась работать над своим произведением, что из ужасов и детектива превращался в сопливый роман, Энид снова плачет, найдя розовую и чёрную конфету. Уэнсдей решила не уточнять причину, позволяя девушке вновь оказаться на своей постели, сполна отвлекаясь от пишущей машинки и любуясь спящей волчицей…

Полная же луна, которая обещалась быть безумно яркой и близкой, влияя даже на нормисов, неумолимо приближалась, превращая Уэнсдей в более молчаливую и напряжённую нежели обычно, когда Энид в следующий день долго не было рядом.

А когда та появилась, Уэнсдей ощутила, как противный, скользкий червь, точивший её сердце всё время, пока Энид была на занятиях в другом классе, откусил самый большой кусок.

Энид пришла с яркой улыбкой, а её тёмные колготки, которые утром были в идеальном состоянии, показывали сбитые в кровь колени. Уэнсдей ощутила слабость пред слабым металлическим ароматом, желая как можно скорее избавиться от него впервые в жизни.

— Я упала, — видимо, с небес, потому что Энид продолжала ярко улыбаться, явно уже не ощущая боли, ведь волчья регенерация уже излечила её раны, но не убрала кровь, которая испортила рисунок на её колготках с этими маленькими котятами. Удивительно, что блондинка не плачет из-за испорченной вещи, ведь они были её любимыми. Как и ещё десяток колгот с рисунками различных мини-животных.

— Почему? — не самый логичный вопрос, но Уэнсдей сейчас может думать только о том, что следы крови нужно убрать. Что Энид не идёт такой бардо, который вытек из её тела. Что Энид должна разорвать кого-то, пуская чужую кровь на своё лицо с яркой улыбкой, но никак не истекать собственной.

— Потому что… — девушка почему-то смущается, но присаживается рядом и уставше прислоняется к плечу Аддамс, будто не спала сутки, хотя перед полнолунием та засыпала достаточно рано и спала относительно крепко, переходя в свою кровать в безумно сонливом состоянии и на утро уточняя, не перенесла ли её Уэнсдей. К сожалению, нет, ведь Аддамс не была уверена, что смогла бы отпустить Энид из собственных рук.

— Ты убьёшься когда-нибудь. А меня не прельщает идея стоять подле твоей могилы, — данное словосочетание тут же неприятными импульсами отдаёт вдоль позвоночника, потому что Уэнсдей не уверена, что смогла бы отойти от надгробия самостоятельно, стоя не только до конца процессии, но и всю оставшуюся ей жизнь.

— Ты милая, когда так вредно заботишься, — хихикает Энид, а Уэнсдей остаётся лишь пробурчать что-то на итальянском из разряда, какая Энид глупая волчица, переводя взгляд на всю ту же страницу книги, которую читала пару дней назад.

— Это не забота, а предостережение. Не добавляй уборщикам работы. Кровь тяжело отмывается. Удивительно, что твоя всё ещё без блёсток, — и даже если бы кровь Энид была с ними, Уэнсдей бы вновь лично обработала её рану, к слову… — почему ты не сходишь переодеться?

— Потому что я соскучилась, — она удобнее располагается на ставшем ещё твёрже плече Уэнсдей, явно расплываясь в блаженной улыбке, которую Аддамс старается не видеть даже периферийным зрением. Проклятая волчица, — сходишь со мной?

Уэнсдей думает, что только что её сердце сбежало, оставляя в груди зияющую дыру. Потому что в голове вместо вариантов помощи, воспоминаний, куда положила перекись и бинты, а также те странные пластыри с котятами, что заставила (просто протянула) иметь в аптечке Энид — появляются картинки, как она увидит ноги Энид без колгот. Сможет пройтись по ним руками, желая забрать любой намёк на боль, принять каждую рану на своё тело, и прижаться к остаткам ссадин губами, надеясь, что это поможет тем скорее зажить.

Уэнсдей слегка краснеет.

— Да, — её голос немного хриплый, но она быстро захлопывает книгу, вставая с места, и вместе с Энид, что шла в припрыжку, направилась к их комнате. Уэнсдей старалась не думать о том, о чём не должна была помышлять в сторону своей подруги. Соседки. Возлюбленной, которой она наслаждалась, даже попросту продолжая свою жизнь на медленно погибающей планете.

— Я тебя обожаю, правда, — снова говорит Энид, вынуждая Уэнсдей записывать этот момент на подкорку сознания, ощущая, что сможет греться об этот момент, даже если небесное светило, под названием Солнце, потухнет.

Она лишь слабо кивает, не решаясь ответить как-либо, боясь, что слова, которые сорвутся с её губ, будут нести слишком безоговорочный взаимный контекст. Поэтому они молча добираются до комнаты, изредка обмениваясь взглядами, от которых Уэнсдей ощущает, как дрожат её ноги, мечтая оказаться пред этой девушкой на коленях.

Ей снова насильно приходится задержать дыхание, ибо в закрытом помещении остатки собственного аромата, который источала Энид, заставлял голову кружиться, будто Уэнсдей без должной подготовки поднялась на сам Эверест. Она тут же отходит в ванную, где берёт аптечку и старается думать лишь о том, что следует поскорее привести ноги Синклер в нормальное состояние.

Но едва она возвращается в комнату и видит Энид с милой улыбкой на своей постели, что болтала ногами слегка приподняв и так не самую длинную юбку, сердце Уэнсдей делает кульбит. Вновь.

— Так смотришь, будто меня снова подрал какой-то монстр, — смеётся эта идиотка, а Уэнсдей лишь покачивает головой и присаживается рядом с девушкой на корточки. Она делает слабый вдох, вмиг ощущая смесь металла и древесного геля для душа с чем-то сладким, присущим лишь Энид, даже когда та проводит перед полнолунием всё больше времени на постели Уэнсдей и пользуется её гелем для душа. Восхитительный аромат, который вынуждает осторожно сглотнуть.

Её руки, несмотря на то, что ощущаются ватными, действуют на заученных инстинктах: ловко открывают бутылочку с перекисью и отрывают бинт, осторожно проходясь по коленям Энид. Она даже пару раз выдыхает воздух, чтоб остатки ран не доставляли дискомфорта волчице. Заботится, пусть это и вынуждает Синклер смотреть на неё почти не моргая. Это приближающееся полнолуние давило на обеих девушек, вынуждая становиться ещё ближе. Относиться друг к другу с ещё бо́льшим доверием, распахивая души и переплетаясь в самую ядерную смесь, которую нельзя разделять и тревожить, дабы избежать взрыва, что убьёт не только их, но и весь мир.

Уэнсдей с присущей ей педантичностью убирает всё до идеальной чистоты и наклеивает пластыри с котятами, осторожно пробегаясь по нежной коже кончиками своих грубых пальцев. Видимо, надо позаимствовать у Вещи пару кремов, дабы не царапать Энид.

— Спасибо, Уэнсдей, — Энид не торопится вставать. Она смотрит на Аддамс с безумно ярким взглядом, что всё также стояла пред ней так низко, так близко, так маняще. Честно говоря, Уэнсдей даже наслаждалась подобным ракурсом, хоть и никогда не думала, что оказаться на коленях пред кем-либо будет настолько… приятно. Её тёмные глаза, кажущиеся тьмой и самой бездной, сейчас были как тот кофе, что настолько любила провидица: горячим, согревающим и… Сладким, что настолько нравилось Энид, но не могла употреблять сама Аддамс.

— Тебе действительно следует быть более осмотрительной, — с вмиг потяжелевшим сердцем, что ощущалось в груди будто гиря, надеясь помешать Уэнсдей встать, та всё же выпрямляется, начиная собирать аптечку, что часто обновлялась именно из-за подобных дней пред полнолунием.

— Хорошо, хорошо. Раз ты так волнуешься, я буду осторожнее, — с очередным смешком, что ощущается мелодией, которую не сможет повторить ни один музыкальный инструмент, Энид всё же встаёт с места и подмигивает, пуская таким действием по телу Уэнсдей очередной разряд тока. Рядом с этой блондинкой даже не требовалась отдельная комната для пыток.

— Не помню, чтоб мои слова звучали с подобным подтекстом, — Уэнсдей закрывает аптечку и направляется обратно в ванную, действительно начиная думать о том, что она ведь… переживает за эту несносную и крайне неуклюжую волчицу.

Остаток дня проходит спокойно. И пусть Энид вновь оказывается на её постели, даже без слёз, Уэнсдей не в силах её прогнать, сидя на краю и ощущая передающийся жар от столь близкого нахождения горячего оборотня.

Следующий день кажется вполне обычным. Энид наконец-то перестаёт врезаться в дверные проёмы, её эмоциональный фон становится более стабильным, а волчий аппетит проявляется не только к сладостям, но и к еде. Однако, она становится более задумчивой, смотрит на Уэнсдей реже, уже не касается так часто, как за последние пару суток, и Аддамс это даже не устраивает. Хоть она и не подаёт виду.

Полнолуние войдёт в свой пик уже в эту ночь, а потому всё снова становится обычным. Уроки, редкие касания, разделение комнаты на части, мемы, что Синклер успевала присылать даже на уроках. Уэнсдей не отвечает ни на одну картинку, но просматривает до самого конца, вчитывается, и на губах даже появляется слабая улыбка, пока никто не видит. Ладно, в этом что-то было.

Но, видимо, день без остановки сердца Уэнсдей — это слишком легко. Поэтому она, находясь в Пчелином кружке с Юджином, самую малость удивляется приходу Энид. Но не это остановило её сердце, а то, что они все втроём направились чуть глубже в лес, где Энид, используя свою волчью силу, приподняла одно дерево, позволяя Оттингеру собрать новые образцы жуков.

И то, как напряглись её руки, оставляя на лице спокойную улыбку, напомнило Уэнсдей, насколько же та сдерживается, даже когда обнимает до лёгкого хруста. Её ровное дыхание, какие-то разговоры с Юджином, позволяющие слышать лишь самый обычный голос, нисколько не напряженный подобной физической активностью и тем, что в её нежных руках оказывается поваленное дерево, лишало дыхания.

Это поражало. Это никак не желало спокойно лечь в её сознании, позволяя жить дальше и помогать при сборе «урожая».

Уэнсдей Аддамс зависла, и никто не собирался ей помогать выйти из этого состояния, лишь подливая масла в огонь, когда она слышит смех Энид, что вновь взрывает все её внутренности, которые хорошо бы смотрелись на ветвях этих деревьев, напоминая, насколько же она всё же человек. Влюбленная девушка, которая сполна ощутила накатившую гей-панику.

После, собрав лишь одного жука перед самым уходом, когда Энид ушла из её поля зрения, отряхивая руки от щепок, позволяя Уэнсдей заметить на дереве следы от когтей и ладоней, девушка старалась ровно дышать. Всё скоро вернётся на круги свои, осталось лишь выдержать этот день, послушать разносортный вой за окном, а после проснуться под утро, когда Энид, абсолютно вымотанная после беготни, войдёт в комнату, заваливаясь в постель и создавая вокруг себя нисколько не раздражающие звуки из сонного сопения и копошения под одеялом.

И этот вечер не должен был отличаться. Поэтому Аддамс спокойно располагается на своей софе, планируя закончить книгу ближе к полуночи. Её разум наконец-то притих, позволяя отпустить Энид на эту ночную прогулку, поэтому наконец-то страницы начали сменять одну за другой. Текст Августа был наполнен мистикой, ужасами и детективом, что так приятно ложилось в голову Уэнсдей, погружая её в роман. Она бы вполне могла бы успеть дочитать, если бы жизнь не решила измотать оставшиеся нервные клетки Уэнсдей резким ударом двери и громкими шагами.

Энид врывается в комнату и её глаза вначале падают на пустую постель Уэнсдей, а после замирают на самой девушке, что перевела взгляд с книги на ту, кто нарушил покой её чтения.

— Энид? — она ощущает, как червячок, затихший, когда Синклер ушла на прогулку под луной, вновь зашевелился в её грудной клетке, впиваясь зубами в чернильное сердце. Неужели Синклер снова потеряла возможность превращаться?

— Аддамс, — её голос хриплый. Знойный. Тяжёлый. От этого Уэнсдей ощущает странные мурашки, как и от её светящегося взгляда. Абсолютно нечеловеческого. Завораживает.

Брюнетка даже не успевает подумать, когда волчица резко оказывается рядом, прижимаясь к её телу в крепких объятиях. Книга выскальзывает из рук, позволяя ладони оказаться на светлых волосах этой девушки.

— Энид… — она не может спросить, что случилось, почему волчица не среди своих дурных волков, почему не бегает, учитывая, что до слуха Уэнсдей доносится вой из приоткрытого витражного окна, пуская чистый ночной воздух в комнату, пропахшую Энид.

— Уэнсдей, — голос Энид звучит… странно. Он пропитан рычанием, сдержанностью, пусть её нос и находится так близко к шее Аддамс. Это вынуждает Уэнсдей тяжело сглотнуть, ощущая своё проклятие так близко.

— Я здесь. Что с то… — закончить Уэнсдей не успевает, поскольку ощущает на своей шее, ставшей какой-то чувствительной, поцелуй от Энид. И лёгкую вибрацию от животного урчания, что прокатилась по телу Синклер, передавшись и ей.

Уэнсдей лишь слегка открывает рот, когда ощущает ещё один поцелуй. И ещё. Энид становится наглой, жадной, она рычит, прижимаясь всё сильнее.

Однако, всё резко прекращается, когда Энид в шоке отстраняется, смаргивая, вынуждая ярко-голубые глаза, что светились в комнате со слабым освещением, стать обычными.

— Я… Это не я, — говорит она, а Уэнсдей пытается вспомнить, как дышать, когда касания мягких и в то же время требовательных губ Энид никак не покидали её кожу.

— Что? А кто? — спрашивает Уэнсдей, но не успевает получить ответ, ведь Энид, моргнувшая ещё раз, снова смотрит на неё светящимися омутами и наскакивает, прижимаясь к губам.

Это резко. Это много. Уэнсдей даже не успевает отреагировать, когда оказывается во власти этой неугомонной волчицы. Когда горячие руки Энид нагло располагаются на её талии, прижимая крепче и вынуждая лечь на софе.

Её губы властные. Поцелуй точно не кажется первым, который Уэнсдей с хмурым взглядом наблюдала в тех фильмах, что показывала ей Энид.

Он грязный. Пропитанный желанием, страстью и потребностью оказаться ближе.

Энид кусается, тут же проводит кончиком языка, явно стараясь получить ответ, заставить Уэнсдей Аддамс сдаться в её руках. И это срабатывает.

Брюнетка с запозданием приходит в себя, тут же притягивая волчицу ближе. Она не позволит этому животному поцелую так легко прекратиться, поэтому распахивает свои губы, сминает в ответ, не стесняясь использовать и зубы.

Разумеется, она никогда не думала перешагнуть грань их отношений подобным образом, но сделанного не воротить, а потому Аддамс просто надеется, что Синклер достаточно умна, чтоб после справиться с последствиями, которые неизбежно настигнут волчицу в лице беспамяти влюбленной Аддамс.

Уэнсдей радуется, что Вещь сегодня направился на прогулку, потому что смотреть на обрубок после этих влажных звуков, что разбавлялись рычанием и откровенным скулёжом Энид, она не уверена, что смогла бы.

Но поцелуй резко прекращается, показывая перед глазами вновь шокированные обычные глаза Энид, в которых отражалась слегка покрасневшая, с опухшими губами и нарушенной идеальной прической Уэнсдей. Необычная картина.

— Боже. Боже, боже, боже. Это всё волчица! Она… я… это не я! — девушка быстро отстраняется от Уэнсдей, позволяя брюнетке наконец-то ощутить под своей спиной том Дерлета. Прости, Август, видимо, Аддамс дочитает тебе как-нибудь потом.

— Ты и есть волчица, Энид, — медленно, даже не стараясь поправить одежду или волосы, Аддамс присаживается, пока Синклер, не в силах находиться так близко к той, кого только что настолько желанно целовала, вскакивает с места, начиная нервно ходить неподалёку от Уэнсдей.

— Я… Я знаю, ясно?! — Энид повышает голос, позволяя клыкам показаться в её рту, а когтям, с приятным для слуха Уэнсдей щелчком, выскочить. Как жаль, что это не произошло, пока её руки касались талии Уэнсдей.

— Тогда что за глупые оправдания, раз ты всё понимаешь? — Аддамс садится на край софы, откладывая книгу на стол, надеясь, что почивший писатель не видит, на что променяли его работу.

— Потому что мы, блять, выбрали тебя, как свою пару! И я совершенно ничего не могу с этим сделать. Волчьи штучки вне моего контроля, понимаешь?! — Энид кричала, Энид бесилась, продолжая ходить неподалёку будто хищник, что совсем скоро вновь решит напасть. Что же до Уэнсдей, она была поражена в самом приятном из возможных смыслов.

Мало того, что её волчица сейчас злилась, из-за чего на губах расцветала самая безумная из возможных улыбок, так та ещё и в подобной связи их душ призналась. Это едва ли не заставляло Аддамс мурчать.

— Я проклята своей семейкой, но я же не сижу с доской Уиджи и не спрашиваю, почему ты стала моим проклятием? — она усмехается, а после ощущает, как сжимается сердце в этих сильных руках с разноцветными ноготками, когда Энид шокировано смотрит на неё. И на губах её невыносимого проклятия появляется улыбка.

— Зато вопрошать буду я. Доставай доску, Уэнсдей, я буду просить твоей руки и сердца, — вечер прекращал быть томным, потому что Уэнсдей знала, что все родственники при таком вопросе от настолько разносторонней волчицы вначале шлёпнут себе по лицу, из-за того, что девушки столь долго тянули кота за… За разные части тела, а потом безусловно дадут согласие.

— Какое маленький выбор, — Аддамс медленно встаёт с места, приближаясь к своей волчице, чьи глаза снова наливались мистическим свечением, — я бы выбрала душу. И как удачно, что твоя уже принадлежит мне.

Следующее, что успевает осознать Аддамс, как её поясницу пронзает слабая вспышка боли, когда Энид набрасывается на неё с новым поцелуем. Когда прижимает к столу, впиваясь пальцами без когтей (что за неудача) в её руки.

Второй поцелуй, осознанный, сносит абсолютно все запреты, и Уэнсдей с применением силы всё же высвобождает свои руки, чтобы положить те на шею Синклер, пробегаясь по позвоночнику короткими ноготками, вызывая новую порцию рыка, что заставляет её тело отзываться, пуская разряд тока прямо в низ живота.

Уэнсдей немного грустит, что завтра будет пятница, что ей нужно на занятия, от которых эта волчица была освобождена по статусу оборотня, дабы не мучать замученных студентов. Видимо, мучать Аддамс можно вне учебного расписания и без задней мысли, потому что её губы покрываются новыми укусами, царапаясь об острые клыки её взбесившейся пары, что, подобно вампиру, явно наслаждалась данным положением дел, учитывая, как часто она утробно урчала. Её волчица, которая решила в эту Охотничью луну растерзать не какого-то оленя, а Уэнсдей Аддамс.

Брюнетка дрожит в её руках, однако, ещё большая дрожь проходится по её телу, когда Синклер впивается в её ягодицы, усаживая на стол и начиная осыпать всё лицо поцелуями, спускаясь к шее, по которой медленно ведёт языком, ловя пульс самым кончиком.

— Я принадлежу тебе… А у меня есть маленькая надежда на то, что эта благосклонность будет иметь продолжительный характер… — Энид урчит, слегка царапает уже не настолько бледную кожу на шее клыками, будто готовится пустить кровь Уэнсдей. Пусть вырывает хоть кусок, если это утолит её голод настолько беспощадного ночного охотника.

— Мы займёмся твоим образованием позже. Видимо, тот факт, что ты ещё дышишь после всего, что вытворяешь, не выказывает уже мою, как ты называешь, благосклонность, — кто-нибудь, накройте рот Уэнсдей Аддамс ладонью или губами, чтоб она наконец-то замолчала и начала говорить прямо. Однако, даже её завуалированное обещание не дать всему закончиться в этот вечер, вынуждает Синклер слегка вздрогнуть, впиваясь когтями в стол и создавая пару борозд, нежно прикусывая кожу обычными зубами.

— Волчица, мы… Я хочу заявить на тебя права. Прокусить твою кожу, оставляя метку, а после стереть любое напоминание о губах Тайлера с твоих. Ты моя, — вновь рычит, вынуждая Аддамс загнанно дышать, пока девушка столь откровенно подставляла кожу под губы и клыки своей волчицы. Её руки мягко пробежались по её волосам, медленно спускаясь к шее, куда она впилась ноготками, показывая, что же с ней вытворяет Энид.

Она хочет пометить её. Хочет показать всем, насколько же властна над Уэнсдей, что меньше пяти минут назад уже призналась в том, что их души предназначены друг другу с самого рождения. После того, как сама Синклер прорычала о том, что Аддамс ей принадлежит.

И всё же мысли об укусе, который явно будет отдавать приятной болью, током пронзили её разум. И не только его, вынуждая соединить бёдра, между которых столь нагло расположилась Энид…

— Тебе будет сложно стереть его поцелуй из моей памяти, Синклер, — тут же слыша, как заскрипел стол от её сжатия, а кожи коснулся рык, Уэнсдей вновь вздрогнула, — для этого понадобится вся жизнь.

— Тогда я в деле. Вопрос в другом… — Энид слегка отстраняется от её кожи, заглядывая своими светящимися глазами в её, показывая нисколько не ангельскую усмешку, что выбила воздух из лёгких Уэнсдей, — выдержишь ли ты?

— Пытка от тебя длинной в целую жизнь, хотя имеются неопровержимые доказательства, что я не отстану даже после смерти, находясь в нашем личном Аду… Попробуй утомить Аддамса, — Уэнсдей насмехается в ответ, слыша как стол, на которой она сидела, вздрогнул, а на пол упали кусочки, отломанные Энид.

— Уэнсдей, — Энид снова рычит, глядя в её глаза. Она прикрывает свои всё те же светящиеся и задерживает дыхание, продолжая делиться дьявольски манящими мыслями, — я не могу остановиться. Мне хочется взять тебя. И меня вряд ли остановит твоё сопротивление, потому что ты сама научила меня обращаться с верёвкой. Эти мысли убивают меня…

— Я отлично выбираюсь из верёвок, волчонок, — Уэнсдей мягко ласкает макушку Синклер, слегка потягивая за пряди волос, явно не давая той упасть в мысли, бросая возбуждённую провидицу на этом столе, — убить Аддамса крайне проблематично.

— Я не хочу убивать тебя, Уэнсдей… Я хочу тебя. В интимном плане… И оставить метку до боли в клыках, — Синклер откровенно скулит, вновь терзая стол Уэнсдей своими когтями, — рядом с тобой не просто спокойно. Это также лишает здравых мыслей… У тебя же есть серебро? Можешь достать? Пожалуйста? — её мольба и исповедь с распахнутыми глаза вынуждают Аддамс лишь крепче сжать её волосы, вынуждая выпрямиться.

— Сойти с ума вместе кажется прекрасным планом. Ты согласна, Энид Аддамс? — Уэнсдей чуть тянется к Энид, проводя губами по её шрамам, — что мешает тебе отпустить себя? Неужели ты так хочешь получить от меня ещё один шрам вместо того, чтоб отстать от себя?

— Это звучит… прекрасно, — дыхание Энид немного успокаивается, но её глаза становятся намного ярче, когда она слышит слова Уэнсдей, а стол издаёт ещё один скрип, лишаясь уже второго кусочка, когда её губы касаются шрамов, — ты не представляешь, что это будет значить для меня, Уэнсдей, — Энид отпускает остатки стола, отряхивая свои руки от оставшихся щепок, а после проходит пальцами по колену Аддамс наверх, будто играет на рояле, — я не потерплю конкуренции. Ты станешь моей, а каждого, кто решит, что это пустой звук, будут ждать клыки и когти.

— Энид, — Уэнсдей не знает, почему вздрагивает. Дело ли в касаниях Энид, что медленно пробиралась к её нуждающемуся центру, или в словах, которые легко родили картинку, как её волчица, вся в крови врагов, радостно, будто щенок золотистого ретривера, машет хвостом, — тогда и ты должна понимать, что каждый взгляд, направленный не на меня, будет расцениваться, как разрешение закопать этого человека.

— Уэнсдей… Не говори так, пока я думаю о том, как смогу коснуться твоего тела, — урчит Энид, продолжая вести пальцами вверх, а сама склоняясь ближе к лицу Уэнсдей, проводя носом по её волосам, слишком явно делая глубокий вдох её аромата, — ты такая красивая, Уэнсдей. Такая… прекрасная.

— Я равнодушна к комплиментам, Энид, — даже если сердце приятно трещит, будто стол, который терзала Синклер меньше минуты назад, оказываясь в этих нежных сейчас руках. Аддамс выгибается от касаний и прикрывает глаза, ощущая, как вторая ладонь Энид ласкает её плечо. Пробегается нежной лаской к шее, где совсем недавно прикасалась губами. Видимо, кто-то всё также подумывает о метке… — тебе лучше показывать мне. Действия всегда лучше слов.

— Действия, — шепчет Энид с довольной улыбкой, вновь начиная урчать, а после она снова накрывает губы Уэнсдей, прижимая свою ладонь к её бедру, впиваясь обычными ноготками сквозь одежду в её плоть.

Уэнсдей жалеет, что переоделась в этот вечер, снимая юбку, что дала бы девушке больше возможностей для касаний, но её руки снова зарываются в волосы этой волчицы. Прижимают ближе, пока они разделяют уже третий поцелуй на двоих.

По меркам Уэнсдей он… прекрасен. Он не вызывает видений, не показывает действительно отвратительные картины, а лишь пускает по её коже иной ток. Совершенно другое удовольствие, которое приносило ей видение.

Они борются языками, иногда ударяются зубами, не в силах сдержать всех порывов, что столь долго (зачем) томились в душе.

Аддамс царапает своими ноготками кожу её головы, ощущая, как пальцы Энид цепляются за неё, будто тонет тут именно Синклер и лишь брюнетка может её спасти.

Это было похоже на резкий скачок эволюции. И Уэнсдей, которой было мало Энид, прикладывает кончики дрожащих пальцев к её шрамам на щеке. Мягко ведёт, ощущая, как против воли на губах, которые столь нагло терзала её волчица, расцветает улыбка.

Она впервые наслаждается такой близостью. И честно говоря, Уэнсдей даже не думает прерваться.

Энид Синклер принадлежит ей. И волчице больше не скрыться. Пусть даже не пытается.

И всё же, ощущая, как её переполняет желание, как скрытые эмоции и чувства рвутся наружу, именно Аддамс слегка отстраняется, утыкаясь лбом в её плечо. Вздрагивая всем телом, пытаясь восстановить дыхание и слишком быстрые удары сердца, что больше не слушалось хозяйку, выбрав биться в такт бешеной скорости волчицы.

Энид, что потеряла её губы, издаёт печальный скулёж, тут же проводя по напряженным плечам Уэнсдей. Оглаживает её волосы, медленно распуская косички, дабы вскоре зарыться в те всей десяткой. Приласкать, пуская неумолимую нежность, что нисколько не умаляла жар, который спустился вниз живота.

— Энид, медленнее… Дай мне минуту, пока ты не спалила меня дотла, la mia maledizione(3)… — тяжело шепчет Уэнсдей, понимая, что ей нужен маленький перерыв в их отнюдь не дружеском времяпровождении.

— Мне просто невыносимо сложно сдерживаться с тобой, Уэнсдей, — но она старается выполнить просьбу, что крайне ценно для Уэнсдей, что слегка улыбается от ощущения такой власти над своей волчицей. Это льстило, пусть Аддамс и была против подобных чувств.

Уэнсдей же медленно ведёт ладонь вверх и мягко убирает волосы с лица, раскрывая эти родные черты. Ласкает разноцветные пряди, на которые даже смотреть тяжело было, не то, что допустить мысль, что однажды по доброй воле коснётся. Но… вот она здесь. И личная установка, которой делилась с матерью, в очередной раз летит в Тартар. Влюбилась. И поздно пытаться сделать вид, будто бы всё не так.

И маленькое, такое эгоистичное и властное, осознание дарит ещё больше мурашек наравне с ускоренным биением сердца, когда взгляд Уэнсдей вновь пересекается с глазами Энид.

Её личная машина для убийств. Её девочка, которая терпеливо стоит и ждёт разрешения. Её щенок.

— Никогда не думала, что от воды может идти подобный жар. Энид… — и Аддамс крепче сжимает волосы своего проклятия, посылая лёгкий импульс боли, да всё в глаза смотрит, позволяя себе ухмылку, позволяя казаться всё настолько же самоуверенной, неважно, что меньше пяти минут назад умоляла быть нежнее, да дать ей передышку, — либо ты будешь послушным щенком, позволяя мне самой отмерять ритм, либо мне придётся заняться твоим воспитанием, — и голос падает до опасного хрипа. До слабого рыка, который должен как-то повлиять на её волчицу. Ещё бы знать — как.

А у Энид светящиеся глаза ещё шире распахиваются, а руки, находившиеся в волосах Уэнсдей, нежа её, безвольно спадают вдоль тела, когда та пытается раскрыть рот.

Уэнсдей Аддамс рыкнула на свою волчицу? На оборотня?

— Уэнс… — и её сбитое дыхание, явная дрожь, прошедшаяся по телу, вынуждает Уэнсдей аж чуть приподнять уголки губ от осознания, что её кровь Аддамса, в которой чего только не было намешано, открывает ей ещё одно влияние на её девочку, — ты рычишь на меня? — голос Энид слегка дрожит, но точно не от страха. Скорее, от удивления и того возбуждения, что продолжало пылать в её глазах.

— Вот мы и нашли способ твоего воспитания, — Аддамс, ощущая власть, спрыгивает со стола, вынуждая свою волчицу слегка пятиться назад, давая Уэнсдей место.

— Я… Я не понимаю… Рык матери ощущался не так, — Энид тяжело дышит, явно тоже шокированная открытием, что принесла ей её пара, которую она тайно любила не первый месяц. Но об этом девочки поговорят потом.

— Потому что ты моя, Синклер, — Аддамс, не прекращая напирать, вовремя ловит Энид за подбородок, продолжая безумно улыбаться, пока ощущала, как же дрожит её проклятие, — видимо, моя волчица никак не может это осознать, да?

— Твоя… — глаза Энид скользят по лицу Уэнсдей, останавливаясь на её губах, а после слегка косят на шею, из-за чего блондинка тут же облизывает губы, показывая вновь удлинившиеся клыки, — я хочу пометить тебя. Пожалуйста, Уэнсдей. Это не отпускает меня.

— Я разве запрещала тебе? — но с усмешкой Аддамс издаёт очередной рык, из-за которого Энид резко оказывается на своей постели, глядя на Уэнсдей во все глаза и сжимая одеяло руками.

Синклер издала жалобный скулёж, надеясь, что это поторопит Уэнсдей, поможет ей справиться с влечением, которое настолько максимально испытывала Энид.

Уэнсдей насмехается сильнее, видя, насколько же напряжена её девочка. Насколько этот рык лишал её силы в ногах, вынуждая буквально упасть на свою постель. Жаль, что выбрала эту кровать, но Аддамс знает, что сделает с этой девушкой.

Она медленно подходит и, не в силах прогнать пожар из своих мыслей и глаз, поднимает голову Энид одним пальчиком, вынуждая эти омуты стать ещё ярче, учитывая, что на стороне волчицы было темнее и те и без того казались мотыльками, к которым столь нещадно манило Уэнсдей.

— Не смей отводить взгляд, Синклер. Мне нравится видеть тот пожар в твоём океане, — Уэнсдей нежно ведёт рукой по щеке девочки одной рукой, пока другая спускается к шее, резко смыкаясь на её горле, наслаждаясь движением под своей ладонью.

— Уэнс, — голос Энид становится более хриплым, а её распахнутые губы лишь показывают клыки, к которым Аддамс прикасается подушечками пальца, позволяя острому кончику пронзить её кожу, отправляя в рот Синклер каплю её крови.

Волчица тут же проходится языком по раненому участку, тяжело сглатывая из-за положения своей головы и руки́ Уэнсдей, что самую малость перекрывала воздух.

— Так хочешь ощутить этот вкус, il mio lupo selvaggio(4)? — Уэнсдей ощущает, как мир сжимается только до ощущения горячего и влажного языка Синклер, что проходится по её маленькой ранке, пуская надоедливого червя, настолько долго точившего её сердце, прямиком к разуму, лишая всех мыслей, сжирая добрую часть постулатов, на которых держалось её сознание. Её личность.

— Да… — Энид быстро моргает, явно стараясь выполнить приказ не отводить взгляд, пока осторожно не прикусывает пальчик Аддамс, надеясь не подарить новые ранки, — и твой итальянский ничуть не ослабляет моего желания овладеть тобой.

— Сегодня я владею тобой, Синклер, — в планах, конечно, не только сегодня, поскольку Уэнсдей начинали нравиться эти игры, эта ласка, которая заставляла её тело пылать от желания. Что ж, возможно, их интимная жизнь будет очень насыщенной.

Уэнсдей наслаждается тем, что происходит с волчицей, которая разломала её любимый стол, не в силах сдерживаться. Как два рыка превратили её в возбуждённого щенка, готового выполнить всё, что той прикажут.

Она, решив поощрить своё проклятие, присаживается на её бёдра и убирает волосы с одной стороны, открывая собственную шею, к которой тут же обратились глаза Энид.

— Надеюсь, ты причинишь мне достаточно боли своими клыками, la mia anima(5), — урчит Уэнсдей, понимая, что с не обратившейся сегодня девушкой нужно говорить на «волчьем» языке.

Она отнимает руку с шеи Энид, отпуская ту из собственной власти, а после успевает лишь вздрогнуть, ощущая её жадные поцелуи, среди которых можно было разобрать слабый рык со словами «моя».

Это не помогает ослабить желание. Это расслабляет её мысли, снимает остаток запретов, одновременно с этим напрягая низ живота. Губы Энид, слабые укусы, которые лишь готовят к метке, заставляют сердце отбивать азбукой Морзе признание в любви. Но Уэнсдей не может сконцентрироваться, чтоб сполна осознать это, когда язык Синклер проводит по её бьющейся венке.

И боль, появившаяся спустя один короткий вдох, вынуждая Уэнсдей распахнуть рот, выпуская едва слышный стон, разливается по её телу приятной волной, которая будто приподнимает её на ещё одну ступень эволюции и связывает их. Кажется, до разума, прикрытого пенкой возбуждения, наконец дошло, почему Энид так трепетно просила её о метке.

Потому что это не просто след — это связь человека (или оборотня) со своей парой. Это ощущения друг друга на более глубоком уровне, осознание чужих эмоций как собственных, разделение желаний и чувств, которые сейчас, подобно цунами, наваливаются на Аддамс.

Они топят её, перекрывают кислород запоздалым, чужим, воспоминанием и тем, как узел возбуждения, столь сжимающий её нутро, пробежался ощутимыми мурашками по позвоночнику, вынуждая сжать бёдра Синклер сильнее. И если у Уэнсдей дрожит губа, когда собственные, более доминирующие чувства приглаживают её разум, она не хочет это обсуждать.

Как и неровный выдох, что сорвался с её губ, когда Энид, тоже медленно приходящая в себя после подобного веса на своих плечах, трепетно проводит языком по краю ранки, пуская по крови Аддамс чистый спирт, выжигающий всё нутро, и распаляющий огонь ещё сильнее. И как же хорошо она себя теперь ощущала, понимая, что проклятие точно сработало как следует, раз её девочка столь прекрасно понимала, что боль от подобного рядом с Уэнсдей принесёт лишь ещё больше удовольствия.

— Ты моя… — девушка наконец может разобрать, что же там говорит Синклер, безостановочно касаясь её шеи и урча так, будто Аддамс сидела на коленях какой-то кошки, а не волка.

— Как же долго до тебя доходит, — усмехается Уэнсдей с… тем же урчанием. Ладно, она тоже не находила в себе силы, чтоб достаточно сейчас нагрубить той, чьи эмоции продолжали стучать по черепной коробке, явно требуя обратить должное внимание.

И она сдаётся под их настойчивостью, поскольку всё было взаимно.

Она ведёт своим недостаточно острым ноготком по ушку Энид, тут же отмечая, как шеи коснулся рваный выдох, а после слегка наклоняется к нему, оставляя жаркий шёпот, почти касаясь губами, явно наслаждаясь тем, насколько крепко в её поясницу впились пальцы Синклер.

— Неужели ты думаешь, что я позволю себе оставить без метки твою прекрасную шею? — урчит она, пока пальцы мелодично спускаются к горлу, тут же вновь обхватывая то и с дикой нежностью и жадностью проводя по настолько бешеному пульсу, что отдавался ударами между её ног, заставляя напряжение приобретать небывалые границы.

— Уэнсдей… — скулит Энид, оторванная от собственноручно оставленного следа, который всё также слегка истекал кровью, слишком явно ощущала аромат их возбуждения и металла, что опускался на её глотку ещё одним ошейником, вынуждая ещё крепче впиться в тело Уэнсдей, желая прямо сейчас порвать её одежду и оставить менее кровоточащие укусы по всему телу, — ты хочешь… оставить метку мне?

— Не задавай глупых вопросов, cara mia, — шепчет с рыком Аддамс, надавливая сильнее, вынуждая Синклер лечь на свою постель, оставляя Аддамс возвышаться над ней. Это вызывало на губах Уэнсдей улыбку. Потому что она не просто видела возбуждение Энид от подобной власти над сильным зверем, но и ощущала не кончиками пальцев, бёдрами или накалившимся воздухом, что обжигал лёгкие и нос, но и с помощью возникшей связи, что, видимо, вскоре намного снизится либо от заживления раны, либо от ухода столь опасной луны с небосвода.

— Но… почему? — продолжает скулить Энид, глядя на свою доминирующую девушку (они же теперь встречаются, да?) с благоговением и смирением, позволяя Уэнсдей измываться над отнюдь не хрупким телом оборотня.

— Почему? — вторит Аддамс, тихонько и совсем беззлобно усмехаясь, пока её рука ведёт вдоль тела Энид, начиная от её часто перекатывающегося кадыка, до бедёр на которых сидела, — потому что в моём роду были оборотни. И будет ещё один совсем скоро, — вынуждая свою потерянную в чувствах и ощущениях волчицу прикрыть глаза, выгибаясь навстречу касаниям, Аддамс незаметно достаёт маленький нож-бабочку, который был рядом даже в будто бы безопасной комнате.

Она знала, что Энид берёт в полнолуние то, что не боится разорвать, поэтому кончик острого оружия без серебра (разумеется она знала, что лучше оставить в быстром доступе, дабы и у Энид была возможность им воспользоваться в случае необходимости) осторожно проходится по щеке со шрамами, вынуждая Синклер в шоке распахнуть глаза.

— Тш, il mio lupo, не двигайся. Я просто считаю, что на тебе есть лишние вещи в это полнолуние, — Аддамс наслаждается тем, как руки Энид соскальзывают на её ягодицы, сжимая ещё крепче, впиваясь до лёгкой боли. Кажется, волчонок всё же слегка выпустил свои коготки и сейчас портит её джинсы. К чёрту.

А сама Уэнсдей предельно заточенным ножом ведёт по одежде, которую помогла натянуть, дабы ткань быстрее сдавалась. И чем ниже оказывалось лезвие, грозясь вот-вот раскрыть весь торс её девочки, тем темнее становились глаза Аддамс, что не могла отвести взора от бледного тела. И это её называли ожившим инстаграм-фильтром? Какая ирония.

— Уэнсдей, — выдыхает шумно Энид, когда последняя нить оказалась разрезанной, позволяя футболке с каким-то мульт-персонажем развалиться на разные части, обнажая восхитительный, обворожительный и попросту манящий торс волчицы. Уэнсдей могла бы часами любоваться её слегка подкаченным телом, этими полосами шрамов. Она была в силах написать целый роман, лишь бы с доскональной точностью описать то, что оказалось пред её глазами.

Все предыдущие разы, что им доводилось ненароком замечать друг друга в нижнем белье или же без него (ведь Уэнсдей помогала обрабатывать раны после Тайлера, что сейчас были лишь едва заметными полосами на столь юном теле) — Аддамс резко забыла. Поскольку именно сейчас, избавившись самым экстравагантным способом из возможных, девушка ощущала всё иначе. Каждый взгляд, которым они теперь обменивались, сулил лишь об одном. И оно точно не было дружескими посиделками с очередным мозгодробящим фильмом и начос.

— Se la notte non fosse così breve, ti dedicherei più delle due ore che ci restano(6), — благоговейно шепчет Уэнсдей, замечая, как тело Энид от её итальянского напряглось, заставляя едва заметный пресс стать ярче. Губы тронула ухмылка, пока Аддамс, скользя тупым кончиком по телу благоверной и наслаждаясь мурашками и дрожью, не заглянула в её светящиеся глаза, — значит, волчонку нравится итальянский? Неудивительно.

— Ты так и будешь болтать?! — рычит Энид, на что Аддамс слегка меняет силу нажатия, царапая бледную кожу до едва заметного алого оттенка. Жаль, что не кровь. Она бы неплохо окрасила губы Уэнсдей, когда та наклонилась бы, дабы собрать каждую пролитую каплю. Как давно этого желала.

— Я просила тебя не двигаться, — говорит Уэнсдей, всё также водя ножом по чувствительной коже, оставляя едва заметные следы, из которых даже сукровица не идёт. Действительно жаль.

А Энид замирает. Точнее, пытается, выгибаясь всем телом, ощущая такие опасно-манящие касания прохладного металла, что легко разрезает и её старый бюстгальтер, позволяя ткани развалиться. Чуть позже Уэнсдей скинет всю испорченную одежду, но сейчас она хочет насладиться такой поддающейся Энид. Хочет запечатлеть каждый момент, когда девушка с ума сходит, настолько сильно кусая губы, что вот-вот прокусит их.

Уэнсдей впитывает в себя каждую эмоцию: свою и чужую. Раскатывает те по нёбу, стараясь, будто яд, разделить на множество вкусов, определить состав; вскрывает на операционном столе в своём разуме, собирая материалы для того, чтоб разложить каждое чувство на внутренней чашке Петри, да провести до́лжный анализ.

Она ощущает себя наполненной до отказа и, разумеется, после подобной ночи ей понадобится какое-то время наедине, чтоб сполна осознать всё то новое, что дарила ей Энид. И что так бесстыже давала изучать уже сейчас.

Нож скользит по телу дальше, обводит напряженный сосок, пока Аддамс, слушая скулёж и мольбу Энид, не откидывает оружие в свою сторону комнаты, идеально попадая прямо в измученный стол.

Она склоняется пред телом девушки, проводит по оставшимся от острия следам самым кончиком языка, пока прохладные ладони укладываются на мягкую плоть груди.

Уэнсдей сжимает на пробу, записывает каждый выдох и вдох Энид на подкорку, а после немного обхватывает соски пальцами, покручивая те между.

— Мне импонирует твоя мольба, — шепчет Уэнсдей, проходясь поцелуями по ореолу, чтоб тут же прикусить рядом, вызывая ещё один стон Энид. А потом ещё, и ещё, пока прохладные губы не прижимаются к шее, явно найдя хорошее место для укуса.

Аддамс обводит покрытую испариной и мурашками кожу кончиком языка. Не торопится, наслаждается всем, что таит в себе эта многогранная девушка, что сейчас резала своё одеяло, впиваясь вновь появившимися коготками. Действительно щенок, что настолько дрожал от ласки и от грубости, которую дарила Уэнсдей, сполна выпуская того зверя, что настолько долго терзал её разум.

Она делает первый укус слабым, лишь проверяет, хорошее ли это место, чем всё равно вызвала у Энид громкий скулёж. Её требовательный щенок.

— Не смей сдерживаться. Я найду способ распахнуть твои губы, — шепчет Уэнсдей во влажный след, а после кусает уже по-настоящему. Серьёзно. Более слабые челюсти, чем у оборотня, сводит от силы, пока во рту не появляется металлический привкус и Уэнсдей, подобно кошке, тщательно слизывает каждую каплю горячей, почти обжигающей, как виски отца, крови. Пьянит, к слову, намного лучше.

Волна удовольствия и самоудовлетворения пробила довольной стрелой её нутро, когда она услышала слабый рык Энид, когда глаза замечают всё ещё играющие мышцы рук, пока Синклер настолько невыносимо прекрасно разорвала своё одеяло и, кажется, матрас.

Глядя на последнее, Аддамс перестала грустить, что они оказались на постели Энид.

— Уэнсдей… Пожалуйста, — умоляет она, пока Уэнсдей продолжает терзать тело под собой. На губах у Аддамс ухмылка никак не исчезает, пока она, продолжая покусывать такие прекрасные плечи, тут же зализывая, будто бы извиняясь, слезает с бёдер Энид и помогает той полноценно оказаться на постели.

Руки пробегаются по ногам в шортах, поглаживая тонкую и свободную ткань. На улице середина октября, а её горячая девочка пошла в подобном виде. И не замёрзла же. Вот что значит — волчья кровь.

— Дай мне насладиться тобой, impatient(7), — посмеивается Аддамс, пока пальцы сквозь шорты не накрывают уже пропитавшую ткань в центре Энид.

Очередной смешок тонет в хриплом урчании, когда Уэнсдей сильнее надавливает, видя, как Синклер тут же приподнимает свои бёдра ей навстречу, желая сполна ощутить удовольствие, что сегодня ей будут дарить эти прекрасные руки. Как Энид бесстыдно потирается о ладонь и распахивает свои светящиеся омуты, встречаясь с самой пылающей бездной в глазах Аддамс.

Это сводило с ума. Это лишало воздуха, выжигая пламенем, что пылало вокруг них. Это давало стимул запускать своё сердце вновь и вновь, потому что причина пожить подольше сейчас могла стать и решающим фактором для сердечного приступа. Или ещё какой-нибудь резко обострившейся болячки, которой у Уэнсдей до этого не было.

Аддамс делает глубокий вдох, ощущая, как их ароматы сладости и дерева, металла и возбуждения, сплелись в единый коктейль, сносящий каждый запрет на касания, которые только были. На единение душ, от которого Уэнсдей открещивалась, думая, что друзьями быть лучше.

Что ж, Аддамс редко ошибалась, но этот момент может с гордостью занять второе место, едва ли не тесня поцелуй с Тайлером, гордо занимающий пьедестал. Пошёл он к чёрту в данный момент.

— Я думала, ты будешь хорошей девочкой, — хрипло и знойно шепчет Аддамс, склоняясь к животу Синклер, проводя языком прямо по кромке шорт, под которым ещё следовало снять бельё, — дай мне вкусить тебя… — шепчет та на влажный след, пока глаза, скользя по телу Синклер, не притягиваются к её омутам. Аддамс не может определиться, где сегодня утонет больше: между ног возлюбленной или в этих голубых и светящихся сапфирах.

Она медленно отнимает руку от пылающего центра Энид, тут же проходясь носом по ребру пальца, будто снюхивая какой-то наркотик, что в принципе было правдой, ведь Синклер действовала как нечто противозаконное, сводя пульс с ума и сбивая дыхания с нормы.

— Уэнсдей, пожалуйста… Ты же чувствуешь… — снова скулит Энид, и Уэнсдей понимает, для первого раза она слишком замучила возлюбленную долгой лаской. Им же некуда торопиться, так почему Уэнсдей хотела изучить всё так, будто наступившее завтра украдёт у неё эту волчицу?

Руки писательницы заботливо проводят по напряженному прессу волчицы, скатываются к её бокам, пока не стягивают шорты вместе с бельём, тут же удобно укладываясь между ног, не позволяя прикрыться Синклер. Которая, судя по тому, что ещё ловила Аддамс от их связи, и не думала об этом, сполна доверяя Уэнсдей. И кто брюнетка такая, чтоб не поощрить безоговорочную веру друг в друга?

Она проходится губами по мягкой плоти ног, что тут же напрягаются от её прикосновений, да оставляет ещё пару укусов, видя, как влаги становится больше. Как та требовательно скатывается по складкам прямо на постель, распространяя прекрасный мускусный аромат, что ласкал вкусовые рецепторы Аддамс.

Она решает, что они поговорят позже, а сейчас целует влажный клитор Энид.

Уэнсдей действует на чистых инстинктах, проводит по нему губами, сминая, будто в поцелуе, спускается ниже, размеренно собирая языком выступившую влагу. И сглатывает, тут же понимая, что если кровь Энид пьянила, укутывая разум плотным одеялом (интересно, насколько далеко в её роду были вампиры?), то вкус возбуждения был посланием богов, что прочищал разум настолько сильно, что в нём оставалась одна лишь Энид. Её Энид. Её волчица, которая всё также рвала когтями своё одеяло, выгибаясь навстречу, требовательно приподнимая бёдра.

Уэнсдей с рыком накидывается ещё желаннее. Пальцы впиваются в бёдра, надеясь оставить там достаточно яркие следы, чтоб те не смели сходить хотя бы до обеда. Короткие ногти также дарят следы полумесяцы, пока Аддамс зарывается глубже.

Нет стыда. Есть переполняющее желание удовлетворить свою любимую.

Поэтому она оказывается настолько глубоко в центре Энид, что в глубине сознания проходится радостная мысль о том, что Аддамс умеет надолго задерживать дыхание. Ибо складки Синклер перекрывают воздух, пока вся Уэнсдей отдаётся процессу. Пока собирает каждую каплю, смакует ту, ныряет языком внутрь, оглаживая стеночки недостаточно глубоко.

Она крепче притягивает бёдра Энид, насаживает её на свой язык, наслаждается тем, какие звуки издаёт её любимая, как сходит с ума, впиваясь руками без когтей в её волосы, удерживая, будто бы Аддамс имеет желание уйти. Отпустить. Бросить на таком моменте.

Уэнсдей не может остановиться. Она проводит по клитору раз за разом, наслаждается, как тот ощущается на её языке. Аддамс вновь оказывается в плотных стеночках, поражаясь, какая же сила в них таится, но ласкает. Изредка делает вдохи, чтоб не остановиться в важный момент. Чтоб собрать каждую каплю, которой с ней настолько бессовестно и без какой-либо жадности делится Энид. Когда её волчица настолько возбуждается, что стоны превращаются в громкий скулёж с именем брюнетки.

И пусть Энид предупреждает, что близко, пусть Уэнсдей ощущает это своими губами, она всё равно удивляется, когда крепкие ноги зажимают её, лишая не только воздуха из-за плотного прижатия к влажным складкам, но и перекрывают слух, не позволяя услышать всю палитру крика Синклер, с которым та кончает. С которым взрывается на миллионы маленьких огней подобно фейерверку. С которым рот Аддамс сполна ощущает прибавившуюся влагу, что Уэнсдей активно сглатывает, подбадривая слабыми касаниями языка по клитору дать ей ещё, дать ей больше.

Правда, Уэнсдей нагло отрывают от прекрасного вкуса, когда дрожь тела Энид становится слишком ощутимой, а сильные руки убирают жадную до чужой смазки брюнетку, бросая на неё уже обычный сапфировый взгляд без света. Жаль.

— Стой… Дай мне передышку, пожалуйста… — тяжело шепчет Энид, когда Уэнсдей укладывается на её бедро своей влажной щекой, вытирая запястьем такой же мокрый нос.

— Мм… Я думала, оборотни более выносливы, — наигранно вздыхает та, пока на губах Энид не появляется улыбка.

— Разве я сказала, что хочу прекратить?

***

Днём, сидя с всё той же книгой Августа Дерлета, Уэнсдей Аддамс, даже не прикрыв шею снюдом или шарфом, читала. Она наконец-то продвигалась по запутанному сюжету его книги, когда в душе будто бы поселилось нечто мягкое, вынуждая оторвать тёмные глаза от черно-белых страниц и увидеть Энид Синклер, что неслась к ней на всех парусах.

Она тоже не прикрыла шею, демонстрируя слабо зажитые укусы (кажется, кто-то перестарался) всей школе, когда с безумно яркой улыбкой присела рядом, прижимаясь к плечу Уэнсдей так, будто время перед полнолунием ещё продолжалось.

— Ты произвела фурор своим появлением. Тебе идут мои укусы, mon chiot insatiable(8), — говорит Аддамс, пока возвращает несколько скучающий взгляд в книгу, пусть одну из ладоней она укладывает на мягкие волосы точно выспавшейся после их ночного марафона Энид.

— Кто бы говорил, mon gourmand(9), — шепчет Энид словосочетание, которое репетировала последние двадцать минут.

На губах Уэнсдей расцветает улыбка, когда она ощущает, как от подобного жеста в душе проклюнулся первый подсолнух, отожествляющий собой яркую девушку, что была ей точно не подругой, а нечто большим. Не просто любимой, проклятием или истинной парой, а… спутником. Доверенным лицом, рядом с которым можно вновь прикрыть глаза, да немного прижаться к светлой макушке, заставляя Августа Дерлета ударить себя по лицу на том свете…