Следы

Фонари играют аритмичный поп, дирижер — ветер, хор — белая мошкара. Иду, спрятав руки в карманы, след в след. Холодно: кажется, я недостаточно тепло одет. Впрочем, без разницы, главное — есть куда наступать.

Следы оплыли, не разобрать, чьи — глубокие, дно пропадает в чернильном. Кто прошел здесь до меня? Может, дед с собачкой, чей след уже канул. Может, девушка в пальто. Полы распахнуты, дышит клубами ванили с ноткой пачули, лицо-транспарант "Все не то". Может, мужик с елкой на плече, осыпаясь иглами и пеплом набело, в ухе — наушник, из другого шуршит ДДТ. Дома его ждет серый котэ, слушает заоконный хор.

Я ступаю след в след, утопаю до самого края кед, не тревожу покой белизны новыми ранами — следы ушли в сторону от дома — так что ж? Лучше сделать лишний круг, чем снова в тело зимы вонзать нож.

Ветки сыплют иней за шиворот, это в ледяном бесчувствии — вместо мурашек. Остальное застыло, давно угасло, умерло. Хорошо в темно-рыжей фонарной метели: тихо, не надо ни являть остроумие, ни натужно соблюдать этикет, здесь совсем ничего нет — ничего, кроме следов, снега, редких окон в темноте безымянных кубов.

Иду за цепочкой следов. Далеко же ушел мой Крысолов, успею ли нагнать до рассвета? Вдруг лучи обольют розовой глазурью рельсы, и настанет, наконец, лето.

Впереди тревожно мигает глаз семафора, щурится, у метели — кода, музыка скоро пойдет на спад. Летом можно есть виноград из теплых ладоней, смотреть в глаза выдуманной любви, клясться в вечном, отказываясь знать, что снова наступит зима. Вместо винограда — хурма, которую уже не люблю.

Смотрю на запорошенные лезвия, ловлю рукой семафорный свет: только прошел поезд, креозот тянет в сугробную тишь последний метельный квартет. Дальше следов

нет.