Лёжа посреди душистых трав и полевых цветов, Фёдор глубоко вдохнул. Он втягивал воздух как можно медленнее, ведь спешить ему было некуда. И сколь неспешен был сейчас он сам, столь же неспешно позволял он своей груди наполняться тёплым, сладковатым, слегка терпким воздухом. Глаза его были прикрыты, дабы ничто не мешало наслаждаться тонкой, возвышенной мелодией природы. Многообразие запахов разливалось вокруг, подобно подтаившему маслу в теплом молоке. Солнце ласково пригревало, дарило покой, как искренние и нежные объятия матери.
Разум был свободен от тревог. Но совсем не так, как Фёдор привык. Это была не та бесстыдная легкость от медовухи и браги, что помогала ненадолго отвлечься от тревог и волнений, развязывала руки и становилась посредником на его греховном пути. Сейчас не только его разум, но и сам Фёдор был свободен от них. Он чувствовал умиротворение, беззаботность. Не страшился внезапной, постыдной смерти, как если бы совершенно забыл о своем страхе или тот вовсе не существовал в его жизни. Свобода эта ощущалась до того необычной, до того странной… Неужели так глубоко проросли корни страха в его душе, что свобода от него казалась ему столь диковинной?
Ветер гнул стебли, но отнюдь не был злым, порывистым или резким. Скорее чудилось, что он так играет со своими племянниками-растениями — детьми Матушки-земли. Да и птицам ветер был нужен — не летали бы они без него. А может, и для Фёдора этот ветер дул? Помогал яснее ощущать запахи, оберегал от зноя, коль уж слишком сильно солнце расстаралось бы его пригревать?
А ежели и впрямь ветер, как добрый друг, помогал Фёдору лучше чувствовать запахи… так соберите в этом поле хоть все растения в мире — не выйдет у вас утаить от него васильков! На всем белом свете не сыскать для него цветов краше! Всегда старался он их взором найти, если возможно было выйти в поле иль в лес. Вот только часто в юности любовь его становилась причиной потешек: «Как Басманова стыд с головой не кроет? Бабская же привычка — цветы собирать! Небось, еще и венки плетёт?» Потому, став старше, Фёдор стал свою страсть скрывал, как зеницу ока хранить — с не меньшей страстью, чем к самим цветам. Тайное пристрастие и впрямь стыдило, но одного взгляда на яркие, иссиня-сиреневые цветы хватало, чтобы справедливо воскликнуть внутри: «Пустое! От любви к цветам сражаться хуже буду? Предателем царским стану? У каждого есть грех за душой, пусть Бог меня рассудит!» А уж стоило взять их в руки… как сомнения и вовсе покидали его.
Мысль и здесь отыскать васильки превратилась в желание. А желанием — в легкий порыв, подобный здешнему ветру. И, всё больше уподобляясь ветру, порыв его креп, пока не обратился в решение.
Настоящий же ветер и впрямь приносил легкий запах любимых цветов. У Фёдора не было сомнений, что он их отыщет. Но мысли о васильках лишили его спокойствия и безмятежности, ведь были для Фёдора не только радостными, но и горестными. Многое было с ними связано в прошлом и многое наверняка окажется связано в будущем.
Но в конце Фёдор свяжет с ними лишь смерть…
Он поднялся с земли и немного побродил в поле, наскоро отыскав едва ли не заросли из васильков. Затем осторожно присел рядом с ними и бережно сорвал, словно заключалась в этих простых полевых цветах такая ценность, какой не было ни в тканях, ни в мехах, ни в самом злате. Даже спроси его кто-то совершенно беззлобно — почему так, с чего? — не нашлось бы Фёдору, что ответить. Видимо, надо так было почему-то. Иного ответа у него не имелось.
Время шло, в руке собиралось все больше и больше васильков. На стеблях уже едва смыкались пальцы, едва хватало ладони, чтобы все уместить. На дворе должен был быть май, но даже в иной июнь не всегда удавалось найти их так много.
— Диво… — посмотрел он на васильки и сказал ласково вслух. Нежное чувство в груди просило говорить тихо и вкрадчиво.
Фёдор поднес охапку цветов ближе и несколько раз глубоко вдохнул. А потом долго всматривался в соцветия, стебли, лепестки… Вдоволь насмотревшись, он крепко задумался: «И куда столько нарвал? С собой же не понесу, а оставлять просто так совсем уж дурно будет. Хоть и впрямь венок плети…»
С чего-то не покидала необъяснимая уверенность: он в поле один. Но лишь долгий, испытующий взгляд по округе помог убедиться, что рядом и впрямь никого не было. А у поля, меж тем, не было у поля ни конца, ни края. Ни одной живой души рядом, ни дороги — сюда или отсюда.
Все страннее и страннее становилось вокруг…
Вновь очутившись на земле, на уме у него теперь был не отдых, а пусть и странное, но дело. Цветы расположились перед Фёдором на земле, но он толком-то и не помнил, что с ними делать. Даже в далёком детстве, когда матушка ради собственного удовольствия и потехи ради учила его плести венки, Фёдор не обладал должной сноровкой — венки у него получались и впрямь разве что на потеху. Но юное сердце со всей искренностью хотело порадовать матушку и сплести для нее самый прекрасный венок на свете. И желание это было куда важнее злых языков — тогда он о них совершенно не беспокоился.
«Феденька! Ну что же ты с самого начала всё путаешь? С сабелькой так легко обращаешься, а тут никак в толк не возьмешь?» — вспомнились слова опечаленной матушки.
Фёдор взял в руки два стебелька, сложил их крест-накрест, призадумался: «А дальше-то как?..»
Вновь как наяву послышался колос матери — сколь сердцу близкий, столь и во времени далёкий.
«Гляди! Да запоминай, а то умаялась я уже показывать!» — матушка тогда старалась сделаться строгой, но, увидев растерянное лицо Феди, тут же подобрела. Взяла его ладони в свои вместе с васильками, нежно улыбнулась: «Ладно, Феденька, не кручинься. Хоть каждый день показывать буду, ты же дитятко моё любимое… Захочешь по-настоящему — мигом всему обучишься!»
Стоило вспомнить матушку, её ласковый и приободряющий голос, как дело тут же заспорилось. Руки сами всё делали, ни на миг не останавливаясь: стебелёк к стебельку, лепесток к лепестку... Никогда раньше не выходило у Фёдора так ловко плести.
Но теперь матушка взирала на него с Небес, а глубоко внутри Фёдору все равно казалось, что он не просто так сидит да плетёт. Поразмысли он немного, то и сам бы в себе засомневался: «Ну, набрал васильков лишок — и что с того? Сплету венок или нет — ничего же не изменится, цветы так и так пропадут, завянут». А сам всё не останавливался, плёл — без лености, как если бы ради матушки старался…
Стебельки васильков степенно оборачивались друг о друга, становились яркой синей лентой в руках Фёдора, когда он заметил сбоку от себя ромашку. Вокруг неё никакой другой не росло, одна стояла на тонком высоком стебле. А ведь продолжала расти, будто это одиночество её и не пугало совершенно. Тяжело было взгляд оторвать: цветочек пусть и выглядел совершенно обычным, но что-то в нем странное чудилось — знакомое и притягивающее, а вместе с тем беспокойное. Долго Фёдор смотрел на неё.
«Матушка говаривала, ромашки с васильками часто в венках сплетают. Пусть и одна будет, зато самая красивая…»
Внутри неуютно кольнуло, скрутило живот. Фёдор сам от себя не ожидал, что одинокая ромашка вызовет у него столь чудные мысли, да видимо пронеслась та мысль в разуме прежде, чем все вышло обдумать. Придя в себя, он потянулся к цветку, сорвал его и вплёл в венок.
Даже в венке, среди любимых васильков, от ромашки с трудом получалось оторвать глаза. Когда, наконец, он вдоволь нагляделся, то похвалил себя — венок и впрямь получился чудо как прекрасен. И все же не мог Фёдор не заметить, что даже цветов лишних не осталось: когда собирал, они едва в руках умещались, а теперь возле ног ни травинки не было. Затем уж совсем диковинно стало: один-одинёшенек в поле, куда ни единая дорога не вела, он неожиданно ощутил, что ждет кого-то. Знает, кого, а вспомнить не может. И ждёт без всякой уверенности — явятся ли к нему.
«Чудное поле это!.. Пусть и отрадно тут, тихо, да всякая дурь в голову лезет… Явится кто-то — пусть. А нет — так нет. Мне и одному тут любо», — рассудил Фёдор, пока руки прилаживали венок. То тут, то там он замечал что-то, что приходилось ему не по нраву. Так и отвлёкся ненароком, пока занимался делом.
Вдруг чьи-то руки легли ему на глаза. Фёдор невольно вздоргнул, разозлился, но не повернулся и не схватил шутника за запястья.
— Кто ты?! Покажись!
Ответом стало молчание. Злость и возмущение сменились обидой: сколько он ни осматривался, сколько не убеждался, что угрозы ждать неоткуда, кому-то все же удалось застать его врасплох. Испугать, точно дитятко.
Острые, как родная сабля, чувства поутихли, Фёдор отложил венок в сторону и явственно ощутил, какими были ладони незнакомца. Только задумался он об этом, как понял, что принадлежат они всё же незнакомке. Принадлежали они явно не боярышне и не княжне, да и откуда ей взяться средь поля? Но руки, пусть столь и не похожие на руки знатных девиц, были теплыми и по-своему нежными.
«Чудь очередная! — возмутился про себя Фёдор. — Разве ж это нежные? Кожу льном не назвать, но и не шёлк, и не бархат! А вот в сердце от них нежность какая-то просыпается… И само сердце иначе назвать их не может».
Шутница осторожно, совсем неслышно, приблизилась к уху и вполголоса проговорила:
— А ты догадайся…
Пусть глаза и не могли увидеть её улыбку, но Фёдор представлял всё как наяву, в каждом слове слышал её околдовывающие отзвуки.
Разумеется, он догадался — едва ли не с первым звуком. А может, даже и еще раньше: сразу, как ладони легли поверх его глаз. От ответа стало спокойно, тепло на душе, как если бы солнышко само его сердце грело, но в следующий миг Фёдора тут же охватил страх: как это он тут позволил себе перед ведьмой рассесться — безоружному да посреди поля! Убьет и бровью не поведет!
А затем задумался: «Хотела бы убить — подошла бы так близко? И заигрывать стала… А коль чары какие навела, беспокоился бы я сейчас о её намерениях?»
«Неужто и впрямь ничего не замыслила?..»
Ледяные, тёмные, вязкие сомнения обступили сердце, заставляли его охладеть вновь. Пусть Фёдор и был молод, пусть кровь его и была горячей, да знал и помнил он, что разум надобно холодным оставлять. Доверие и наивность служили двумя сторонами одной монеты, и никогда нельзя удавалось предсказать, какой из них она выпадет на этот раз.
Грубым движением схватил он руки колдуньи и убрал их от своего лица. Обернулся к ней, усмехнулся едко:
— Снова меня выискивала? Даже здесь нашла! Всё сделаешь, чтобы трусливо со спины убить, бесовка?
А ей словно всё ни по чём. Как будто и не заметила резкость, села бесстрашно перед ним на землю и ответила:
— Отчего же убить? Сколько раз ты говорил мне, что гляжу на тебя, глаз не могу оторвать… Все и не сосчитать! Коли так, разве ж рука поднимется?
Фёдор и сам не понял, почему разозлился. Лицо скривилось, глаза заискрились яростью. А сердце заныло…
— Врёшь! Ни капли правды в твоих словах! Одна ложь в них! И столько её, сколько воды ни в одном море или океане нет!
На лице ведьмы появилась слабая, горькая улыбка. Она устремила на Фёдора полный сожаления взгляд.
— Почему говоришь так?
— Потому что так и есть, — сухо отрезал он, немного успокоившись.
Агния улыбнулась отчетливее, ярче, будто замыслила что-то хитрое. Фёдор эту улыбку всегда замечал: сперва потому, что она не сулила ничего хорошего, а потом…
— А ежели скажу, что не смотрю на тебя? Что противен мне? Сразу слова ложью обернутся, раз мои? — с усмешкой проговорила она, прервав его мысли.
Фёдор по голосу колдуньи сразу понял, что она пытается его заговорить, запутать, запугать. Но никак не мог взять в толк, где для него расставлена ловушка. А её нескрываемая радость раззадоривала лишь сильнее, заставляла нащупывать эту ловушку без всякой осторожности.
— Дела о человеке говорят громче слов. Хоть колдуны и не люди, за вас тоже дела говорят — потому одни у бояр спокойно служат, другие сперва на костёр, а затем и в Ад попадают. Так что можешь и молчать вовсе, я по делам твоим всё вижу.
Агния заулыбалась и, не отрывая взгляда, слегка приподняла подбородок. Она взглянула на него свысока:
— Так, получается, ты о делах моих ведаешь? А значит, и сам смотришь на меня, наблюдаешь? Иначе как подмечаешь?
Ловушка захлопнулась с оглушающим грохотом. С самого начала Фёдор в ней очутился, но этого даже не заметил.
«Потешаться надо мной вздумала, окаянная?! — Фёдор сжал губы, но в любой миг готовился оскалиться, словно хищный зверь. — Нет, нельзя разум терять! Это все её бесовские проделки…»
— Боюсь, что в спину нападешь, как сейчас, потому и поглядываю. Да вот только и впрямь противно, едва не тошно каждый раз, как смотрю на тебя, — он слегка наклонился к колдунье, сам оказался выше неё и издевательски заухмылялся. У него не было никакого желания проявлять сочувствие или хотя бы жалость, хотелось лишь показать ведьме, этому дьявольскому отродью её место, чтобы она больше и помыслить не могла, что проведёт его, посмеётся над ним.
Её яркая улыбка превратилась в горестную, но потом сменилась ласковой. Агния прикрыла глаза и покачала головой.
Колдунья неожиданно потянулась к нему, обвила шею нежными руками…
«Чтой-то, чертовка, совсем сдурела? И впрямь ластиться стала — да ещё и раньше, чем я загадывал! Ядом не плюётся почти… Дюже кроткая да покорная стала!»
…и с тенью обиды промурлыкала, снова оказавшись над его ухом:
— Дурак ты, Федя…
Возмущение тугим комком застряло в горле, Фёдор едва не поперхнулся. Кто этой ведьме позволил его мало того, что по имени, так еще и дураком звать?!
Но вместо этого эхом раздалось в разуме проклятое «Федя». Раз за разом, против его желания, мысленно повторялись эти звуки в его голове, заглушая злобу. Меньше и меньше оставалось для нее места в сердце, пускай и на время.
Как в тумане, не ведая что творит, Фёдор прильнул к её шее щекой, губами. Прикрыл глаза, зарылся в волосы цвета пшеницы, глубоко вдохнул… Веяло майской свежестью. Майским теплом. Майской искренностью, которой наполнялась в это время природа. Да и для людей месяц этот особенным являлся: май — месяц переходный меж летом и весной, и чувства человеческие тоже в это время меняются. Коль приходит юноша свататься к девице в мае — любовь его всё ещё яркая и чистая, как сияние звезд в небе, но уже крепкая достаточно, чтобы в ней не сомневаться.
Прижался к колдунье Фёдор сильнее, ещё ближе, чтобы чувства все захватили и запах, и нежность кожи её, и звенящий смех, и сладкие касания её губ.
Вся она напоминала Фёдору майскую ночь, как если бы сама весна воплотилась в ней…
Агния ласково дотронулась руками до его лица, обрамляя ладонями прекрасные черты. Пальцы её невесомо, как лепестки ромашки, коснулись ушей, отчего Фёдор ощутил щекотку, пробравшую от самой шеи вдоль всей спины. Словно прикосновения её пронзали молниями.
В глубине её игривых глаз виднелся вопрос, и вскоре он сорвался с алеющих губ:
— А меня по имени назовёшь?
Он вгляделся в её глаза, ища подвох. Хоть какой-то намёк на то недоброе, что знахарка вздумала против него сотворить. Но вскоре сдался: даже имейся он, Фёдору уже не оставалось до этого дела.
«Будь что будет» — решил он.
Фёдор обернулся в сторону венка, о котором почти забыл.
— Ежели венок примешь, — ответил он с лукавой улыбкой, слегка прищурив глаза — по-лисьи, как часто это делал. Но тут же оторопел он от осознания, что хоть глазами и стреляет, рисуется перед знахаркой, а сам просит её! Отнюдь не то хотел он сказать! Колдовство это, да только без всяких чар знахарских…
Глаза её слегка округлились, а выражение лица сделалось удивлённым. Фёдору стало приятно, хоть и не понял он, благодаря чему добился этой маленькой победы. Лишь промелькнуло в голове: быть может, слова удивили колдунью, а может даже… что говорил он, пусть и по случайности, но искренне. Верный ответ был неведом, и оставалось лишь догадываться. Размышления давались с трудом, да и искать ответ казалось не ко времени. «Главное, — подумал Фёдор, — стыда больше не чувствую. А подумать, как с знахаркой совладать, и после можно будет».
Руки потянулась за ярким синим венком, где нашла своё место ромашка. Фёдор приподнял его, давая Агнии рассмотреть цветы и свою работу. Она сразу же приметила одинокую ромашку и улыбнулась. Положила свои ладони на ладони возлюбленного и взглянула на него, почти смеясь:
— Неужто сватаешься? — а потом резко смутилась и отвела взгляд. Её щеки покрылись густым румянцем, а голос стал тише: — Девицы венок, так ещё и сам мне сплел…
В разуме послышался звонкий смех матушки: «Поздно мне уже венки из васильков носить, Феденька! Их девицы носят. Либо сами плетут, чтобы на суженого гадать, либо юноши дарят для сватовства…» Фёдор надеялся, что этот искренний смех из давних времен остался таким же, увидь она их сейчас.
Он опустил взгляд, тоже зарделся. Но скоро вернул власть над собой, ухмыльнулся:
— А ежели и так? Крепко держи, коль согласна. А коли нет — насилу забуду тебя и нигде — ни на земле, ни в Аду, ни в мыслях — больше имени твоего не произнесу!
Пусть храбрился, удаль выказывал, а самому страшно было: и отказ получить, и не смочь сказанное выполнить.
Агния сжала ладони и потянула руки Фёдора и венок на себя. Одним решительным движением цветы оказались на голове знахарки, выражая её решение. Фёдор ощутил, как в животе что-то упало, а сердце остановилось. Ладони Фёдора скользнули на шею Агнии, на её талию. Они приблизились друг к другу, ощущая невидимую силу, что их связала.
— С ума меня сведёшь… Агния.
Она потянулась к нему и коснулась губ. Подарила лёгкий, трепетный поцелуй, столь похожий на майский ночной ветерок. Обняла, приникла ближе… Фёдор хотел скорее вновь поцеловать её, но Агния опередила и порывисто и нетерпеливо прижалась к его губам.
С каждым мигом он всё сильнее и сильнее растворялся в чувствах, которые дарил поцелуй. Всё сильнее и сильнее забывался…
Но мечтам не дано покинуть сон, как и сну не дано воплотиться в действительности. Лишь запаху одинокой ромашки и ускользающей нежности поцелуя удалось проникнуть сквозь завесу между мирами, чтобы напомнить спящему о сладких грёзах.
Фёдор открыл глаза, чтобы сомкнуть их вновь — от злости и ярости. Он плотно стиснул челюсти, поджал губы и резко вскочил с кровати, до дрожи сжимая в руке одеяло. Бросил его на пол и прошипел:
— Никакого от тебя спасения, чертовка! Вечность бы тебе в адском..!
Ругнувшись, Фёдор в конец вышел из себя, рассверепел. Сердце его наполнилось яростью, а кулаки со злостью несколько раз ударили по тяжёлому деревянному сундуку.
Боль, что должна была обратиться в целительное средство, воззвать к разуму, вместо этого лишь дала ему передышку, чтобы снова напомнить о снах, пасхальном пире, царской охоте... Ни во сне, ни в яви не было Фёдору спасения — насквозь грех его пропитал, как самый страшный яд. Пронзил, как молнии, которые видел он каждый раз в глазах ведьмы.
Руки дрожали, и не понять было: от страха, от безысходности или от гнева. Фёдор сжал крест в кулак и перекрестился. Собственный шёпот, разнёсшийся по палате, не то пугал его, не то озвучивал греховное желание:
— И ведь даже в Аду меня не оставишь, ведьма…