Если бы кто-то описал, сколько боли может доставлять простое прикосновение, Антон бы решил, что это свидетельство тяжелобольного на пороге смерти. В таких случаях молят о наркозе или о том, чтобы всё поскорее закончилось — но не Антон. Антон хочет чувствовать каждую секунду, каждый атом в этой комнате.
Кончик пальца танцует по ушной раковине, запоминает изгибы, еле касаясь кожи. В темноте почти не видно родинок, но их Антон уже выучил, пока смотрел. Сейчас его последний шанс напитаться прикосновениями. Отсюда — и до конца жизни.
Арсений смотрит вверх, в потолок, неоновый свет от таблички аварийного выхода еле дотягивается до кончиков его пушистых ресниц. Стоит осторожным пальцам замереть, как он поворачивает голову, прижимая ладонь Антона к своей щеке. Становится тяжело дышать — от красоты и от боли.
— Тебе нельзя здесь быть, — шепчет Антон своими обветренными губами. — Если комендант увидит, что ты пробрался в мою комнату…
— То что? — перебивает Арсений. — Уволит нас с позиции спасателей мира?
На его лице нет тревоги, которая не покидала его последние месяцы, сейчас там только тоска и решимость. И свет от таблички аварийного выхода станции Надежда. Аварийного выхода, который так иронично заперт.
— Шаст, всё самое страшное уже произошло, — продолжает Арсений, его тёплое дыхание щекочет запястье. — Почти.
Это «почти» и отделяет их от завтра, от конца, от последней волны удушающего отчаяния. Пока весь мир готовится ликовать, Антон готовится к тому, чтобы больше никогда не увидеть человека, которого любит. Это сложный экзамен, в нем много билетов, нужно запомнить запах Арсения, его походку, его пальцы; то, как морщится его нос, когда он искренне смеётся; то, какими шелковистыми ощущаются его волосы, когда заправляешь выбившуюся прядь ему за ухо. Антон готовился, Антон учил, но перед экзаменом всегда кажется, что важнее всего то, что ты успел выучить в последнюю ночь.
Поэтому Антон запоминает, как у Арсения движется кадык, когда он говорит:
— Время так быстро прошло. Мне казалось… Что это всё долго. А оно раз — и всё.
— Очень быстро, — соглашается Антон. — Но всё равно, всё, что было до — оно как будто было в другой жизни.
— А оно и было в другой жизни, — кивает Арсений и окончательно перекатывается на бок, прижимая к себе дрожащую ладонь плечом так, что Антону не вырваться. Ему и не хочется вырываться, он бы с радостью эту руку Арсению на память оставил, как сувенир. Но и это по правилам нельзя.
Ничего им нельзя по правилам: покидать станцию, принимать нерегламентированные лекарства (даже подавители), общаться с кем-то, кроме персонала. Нельзя пропускать тренировки и тесты, нельзя общаться с прессой без одобрения комиссии, нельзя проснуться утром и решить, что передумал жертвовать собой на благо человечества.
И вот так вот влюбляться было нельзя. Даже общение их поначалу было ограничено, и теперь, в самом конце пути, Антон понимает, что это было мудро. Не только с научной точки зрения, всех этих тонких настроек и высоких частот, феромонов и гормонов, не только потому что никто из сотрудников станции понятия не имел, что произойдёт, когда они войдут в Резонанс. Но и чисто по-человечески — как легко им было найти опору друг в друге, и как сложно теперь будет попрощаться. Как туго затянулся этот узел сейчас — и всего этого можно было бы избежать. Можно ведь было?
— Ты знаешь, — Антон прикрывает глаза, сосредотачиваясь на том, как жёсткая щетина колет кончики пальцев (это тоже нужно хорошенько запомнить), — если бы мне кто-то сказал пару лет назад, как сильно я буду бояться этого дня, как сильно я буду мечтать, чтобы он никогда не наступил — я бы не поверил. Когда за мной пришли, тогда, на Теве, мне это так ударило в голову. Я ждал ответ, но не думал никогда всерьёз, что я могу подойти, знаешь?
— Знаю, конечно.
Он и правда единственный человек во Вселенной, который знает, каково это — получить письмо с печатью Агентства, начинающееся не со стандартного «С сожалением сообщаем». Единственный человек, которого так же вырвали с корнями из родной среды под предлогом спасения мира. Так ли он нуждался в спасении?
Антон продолжает вспоминать тот день:
— И вот меня тогда как будто с разбегу в это всё окунули. Я вышел из дома в другую реальность — и как будто все знали. Все смотрели на меня, на агентов, на эти машины со знамёнами с такой надеждой. И я чувствовал такую, прям, гордость, что это я, я им всем помогу, я это всё закончу. Я за ночь из неудачника стал героем, избранным, твою мать. Мне это тогда в голову так ударило. Это было просто лучшее чувство на свете. А сейчас мне кошмары про этот день снятся.
— Ничего, — шепчет Арсений успокаивающе. — Скоро будут сниться про завтра.
Дурак.
Но он прав, одна точка невозврата скоро заменится другой. Непонятно, насколько реальность окажется похожа на тренировки, получится ли у них закрыть Врата, и выживут ли они вообще. Антон даже не понимает, хочет ли он выжить, чтобы потом всю жизнь наслаждаться статусом героя и напоминанием о том, от чего он отказался — от кого. Хотя, если его запрут с той стороны…
Пока первая рука тает под теплом щеки Арсения, пальцы второй обводят его губы. Мягкие. На станции такой сухой воздух, а у него губы мягкие. Антон жмурится и прижимается к Арсению совсем близко. Запахи ещё надо запомнить. Сейчас от него помимо собственного аромата пахнет шампунем и кинзой.
— Ты что, наелся тех тарталеток с красной рыбой? Ты же не любишь рыбу, — фыркает Антон.
— Ненавижу, — соглашается Арсений куда-то ему в шею. — Но я подумал, если я завтра окажусь с той стороны, вдруг это последняя рыба в моей жизни? Пусть лучше будет красная.
Антон хмурится непонимающе:
— Ты наелся рыбы, чтобы остаток жизни радоваться, что больше не придётся? Ты дурак, что ли?
— А что? Если запомню хорошие вещи, потом только сложнее будет.
— Да ну бред, — Антон мотает головой в ответ. — Я, наоборот, пытаюсь все хорошие вещи запомнить наперёд. Но вообще, лучше бы я знал наверняка, к чему готовиться, а то лишний повод нервничать.
За дверью раздаётся негромкое жужжание — ночные роботы моют коридоры. Значит, сейчас где-то полчетвёртого. Задание выспаться перед сложным днём они уже провалили.
Антон закусывает губу, борясь с сомнениями, но всё же спрашивает негромко:
— Как думаешь, кто завтра вытащит короткую палочку?
Арсений еле заметно качает головой, его волосы шуршат по подушке:
— Шаст, там и нет длинных.
Очень хочется разозлиться на его пессимизм, но не получается. Длинные тут только они — жмутся друг к другу на этой узкой хлипкой кровати, пока ноги свисают с матраса. А среди жребиев, которые им могут достаться, счастливых действительно нет.
Может, оно и к лучшему — оказаться с той стороны. Начать новую жизнь. Притвориться, что ты совершенно другой человек, которого ты сам не знаешь.
Ага, и сдохнуть в первые же сутки от крюка какого-нибудь психа, которому человеческая жизнь нихрена не стоит, а вот мясо и вода на вес золота. Зато не продолжать вот эту вот жизнь. Никакую не продолжать.
Но умирать не хочется. И жить дальше не хочется. Хочется лежать вот тут в темноте, чувствовать эти парадоксально мягкие губы на шее до самой тепловой смерти Вселенной, и чтобы звонок подъёма не прозвучал никогда.
Или можно сбежать.
— Но мы же наверняка не единственные, кого нашли с таким уровнем резонанса? — начинает издалека Антон, и из всех людей в мире рядом с ним сейчас лежит тот, кому не нужно объяснять, почему он сейчас об этом думает. — Просто первые, да?
Скажи, что мир не развалится на части, если мы украдём спасательную капсулу и свалим. Скажи, что на наше место найдутся другие герои, чьи показатели Резонанса будут ещё выше. Что они закроют Врата и остановят набеги безумных бродяг из уничтоженного ими самими мира. Скажи, что мы сможем прожить эту жизнь так, как хотим мы, а не так, как решили за нас.
Но Арсений этого не говорит. Он говорит:
— Поэтому они за нами со знамёнами и приехали. Поэтому они сделали из нас звёзд, понимаешь? Чтобы каждый старик и младенец в галактике знал нас в лицо, чтобы не было ни одного уголка по эту сторону Врат, где мы могли бы жить спокойно, если решим соскочить. Обо всём подумано за нас, Шаст.
Очередная удушающая волна подступает к горлу раскалённым комом. Антон пытается переждать её и жмурится, пока не чувствует, как горячие слёзы бегут вниз через переносицу на подушку. А потом рука Арсения стирает их с лица.
— Но знаешь, что я думаю, — шепчет он, словно пытаясь исправить ситуацию. — Я думаю, что до нас Врата никто не закрывал, только открывали, и мы понятия не имеем, что произойдёт на самом деле. И учёные тоже понятия не имеют, только предполагают, все их расчёты — это только гипотезы. И я решил, что буду верить, что это всё магия. Что Врата — это волшебный портал в другой мир. Что мы не подопытные, а избранные, которые связаны вот этой вот красной нитью судьбы. И если это всё магия, то кто знает, что произойдёт, да? Может, врата, закрываясь, оставят для нас маленькую дверцу, достаточную, чтобы проскользнуть одному человеку? Или не знаю, мы закончим этот уровень и перенесёмся на следующий, где мы — совершенно другие люди.
— Какие? — спрашивает Антон и предательски шмыгает носом.
— Какие захотим. Древние фермеры, и у нас корова и десять детей.
— Ты готов рожать десять детей? — улыбка пробивается сквозь слёзы.
— Нет, если честно, — мгновенно сдаётся Арсений. — Я и на ферме пахать не готов.
— Давай тогда мы будем другими людьми, не этими. Тебе бы пошло каким-нибудь актёром быть или ведущим, камера тебя любит.
— М-м, — тянет Арсений задумчиво. — Ну допустим. А ты бы что делал? Шутки свои шутил, стендапы? Снова были бы мы с тобой две знаменитости, даже в другом мире?
Антон морщится:
— Ой, только не учить текст. Я лучше что-нибудь импровизировать буду. Есть такое, где просто импровизировать надо и всё? Я бы такое хотел. Я бы просто говорил всё, что в голову взбредёт, а меня бы за это любили.
— В такое легко верится, — соглашается Арсений, — тебя сложно не л… любить.
Ай. Они так долго танцевали вокруг этого слова, что сейчас оно обладает какой-то невероятной мощью, как комета, которая набирала скорость сотни световых лет. Оно и обжигает так же, и Антон от него поспешно прячется за сменой темы:
— И где… где мы познакомимся в этой другой жизни?
— На работе, — уверенно отвечает Арсений. — Мы коллеги, я с тобой импровизировать буду.
Антону приходится изобразить картинное недовольство:
— Ну-у, тогда вместо меня все будут любить тебя.
— Они будут любить нас вместе, — не соглашается Арсений. — Потому что у нас такой невероятный Резонанс.
— Думаешь, он сохранится и в том мире?
— В любом мире, Шаст.
Он звучит так уверенно, как будто уже промотал вперёд, узнал концовку, и теперь спойлерит. Обычно Антон спойлеры терпеть не может, но сейчас был бы за них благодарен.
В то, что они окажутся друг для друга особенными в любой реальности, верить, не просто хочется — и правда верится. Даже если это назовут каким-нибудь другим словом. Резонанс. Истинные. Соулмейты.
Лицо Арсения совсем близко, и Антон шепчет почти в его мягкие губы:
— Интересно, наш Резонанс усиливается, потому что нас тянет друг к другу, или нас тянет друг к другу, потому что у нас такой сильный Резонанс?
И что вообще по сути такое Резонанс, если не любовь? Обострение чувств, обострение боли, сметающая всё на своём пути волна, способная спасти мир или уничтожить его.
Пиздец.
Магия.
Вместо ответа Арсений поднимает голову и целует его, мокро и солёно.
Когда это произошло в прошлый раз, чувств было так много и сердце билось так быстро, что это больше было похоже на паническую атаку. Тогда, Антон чётко помнит, он даже обрадоваться толком не успел — сразу начал переживать, что его тело не выдержит напряжения между ними и отключится.
Но сейчас всё по-другому. Не слабее, не проще, не менее чувственно. Но теперь это не сюрприз. Теперь это то, чего ему хотелось бы больше всего.
Антон глотает этот поцелуй отчаянно, кончики пальцев покалывает от возбуждения, как будто они с Арсением оба начинены электричеством.
Это и поцелуем толком не назвать — поцелуи у Антона были раньше, нежные, милые, быстрые, очень приятные, но совершенно обычные. Сравнивать их с тем, что происходит сейчас — это всё равно что сравнивать пыльные кости в музее с настоящим живым динозавром. Особенно когда не знал, что настоящие живые динозавры ещё существуют.
Сотни тестов должны были разложить любое их взаимодействие на составляющие: гормоны и феромоны, частоты и длины волн, биология и физика. Но когда они касаются друг друга вот так, хочется отбросить весь свой скептицизм и согласиться: магия.
Даже когда поцелуй заканчивается, губы продолжают искрить. И единственная мысль, которая колотится в пустой-пустой голове Антона — он не может отпустить. Не сейчас.
И тогда он говорит самую опрометчивую вещь в своей жизни:
— Я хочу тебя запомнить.
У Антона в горле застревает ещё много слов — о том, что он понимает, насколько это всё усложнит; о том, как много об этом думал; о том, что он не простит себя, если у него не останется хотя бы этого воспоминания об Арсении.
Но тот поднимает на него взгляд, и всех этих слов не нужно. Он думает: это самая плохая идея, которую только слышали стены станции Надежда, а они слышали много бреда.
Он думает: я тоже.
Но вслух этого не говорит. И без этого всё понятно — по тому, как еле заметно меняется его запах, по тому, как учащается сердцебиение, по тому, каким горячим становится его лицо.
— Я хочу тебя, — горько признаётся Антон, как будто его можно было не понять с первого раза, и тянется ещё за одним поцелуем, таким долгим, чтобы губы начали саднить и дышать стало сложно.
А когда отстраняется, губы Арсения такие мокрые, что от них тоже отражается голубой свет таблички аварийного выхода. К этим мокрым губам он подносит собственные пальцы и медленно их облизывает. Говорит, тихо и уверенно:
— Ты ещё об этом пожалеешь.
И в любой, абсолютно в любой другой ситуации в миллионе миров, в которых они могут проснуться послезавтра, это звучало бы так невероятно эротично. Но здесь и сейчас Антон согласен — он пожалеет. Вспоминая через десять, двадцать, тридцать лет солёный вкус его кожи, ощущение ямочки между ключицами под губами, запах кинзы и шампуня, он пожалеет, что вообще открыл для себя все эти вещи. Но сейчас — он отдаст что угодно за то, чтобы их узнать и запомнить.
Рука Арсения опускается между ними, комнату наполняет шумное дыхание и шорох ткани. Сначала только один палец пробирается под резинку пижамных штанов, и Антон каменеет в нескольких смыслах сразу от осторожного прикосновения к низу живота. Затем за пальцем следует вся ладонь, влажная, горячая, ведущая за собой лавину мурашек. Она обхватывает член Антона, почти мгновенно твёрдый, дышать становится невозможно, а Арсений шепчет:
— Ты не представляешь, сколько раз я прокручивал этот сценарий в голове во время течки. Им пришлось меня буквально запирать на все замки, потому что они боялись, что подавители собьют Резонанс, а без них я на стену лез. И всё, о чём я мог думать, это ты, Антон. Твой запах, твои губы, твоё тепло… внутри меня.
— Т-ты притормози, — всхлипывает Антон и хватается за плечи Арсения. — Потому что я так очень скоро могу…
Но Арсений не притормаживает — не исключено, что он вообще такого слова не знает. Ломится напролом, жадно целует, пуская в ход зубы, продолжает ещё крепче сжимать член — и получает закономерный результат в виде мокрой липкой ладони и трясущегося Антона, судорожно хватающего воздух.
— Из-звини, — шепчет он смущённо. — Я просто слишком…
Но Арсений договорить ему не даёт, крадёт последние слова с поцелуем, чтобы перебить:
— Я нарочно. Это только первый.
Антон рвано выдыхает, перед глазами всё плывёт. Арсений превращается в мягкое и тёмное пятно, накрывающее его бархатной тучей. План последовательно запомнить каждую деталь этой ночи летит в тартарары, потому что время перестаёт быть линейным, его клубок разматывается и снова запутывается миллион раз, и между каждым узлом вспыхивает образ, ослепительно яркий и такой горячий, что в пространственно-временном континууме прожигает дыры.
Вот губы Арсения плывут вниз по его шее, и всё тело отзывается на каждое прикосновение землетрясением, способным сдвинуть тектонические плиты Тевы, если бы Тева была рядом. Как ей повезло быть в сотнях световых лет отсюда, от этой разрушительной силы, от этих волн, от этого…
Резонанса.
Вот Антон приникает губами к бледной коже на внутренней стороне бедра, и его поцелуи расцветают на Арсении пурпурными пионами. Следы от зубов зацелованы, чтобы снова проступить через секунду, заставляя Арсения выгибаться и задерживать дыхание. Они оба знают, что это больше, чем простые укусы.
Вот на секунду становится холодно, когда остатки одежды стекают с постели на пол, а потом дыхание Арсения обжигает кожу и Антон плавится под ним, словно кусок металла под раскалённой лавой. Плавится в нём, выдыхает и не может вздохнуть, стонет и плачет, плавится вместе с ним и стекает с кровати вслед за штанами.
Вот Арсений отрывается от его губ, и сжимает его бёдра ногами, выпрямляясь. А всё, что Антон видит — это трогательная полоска кожи, выбивающаяся из-под футболки, и он тянет пальцы, проникая под тонкую уже влажную от пота и смазки ткань. Исследует рельеф, как ровер на луне, рисует в уме карту, чтобы за… пом… нить…
Вот в голубом свете перед ним выгибается спина, расписанная созвездиями родинок, и Арсений протяжно глухо воет, уткнувшись лицом в свои руки. Антон не знает к этому моменту, движется ли он сам, или он просто бездумным маятником следует за посланной свыше волной, которая движет им. Грохот сердцебиения, одного на двоих, ритм вдохов и стонов, каждое движение, каждый толчок сливаются в одну всеобъемлющую симфонию. И эта музыка, словно реликтовое излучение, достигает, кажется, самых дальних уголков Вселенной, чтобы отразиться и вернуться сюда, в эту комнату, в эту точку.
Вот губы и пальцы, и ресницы, и колени, мелькают, сталкиваются, сплетаются и перестают принадлежать кому-то одному, кому-то конкретному.
Вот волны-убийцы одна за другой обрушиваются на берег, сметая на своём пути целые города, а в груди растёт такое безграничное тепло, что впору запитать вечный двигатель.
Вот Арсений слабо целует его за ухом и зарывается лицом ему в изгиб шеи. Он такой мокрый, что рука соскальзывает с его бедра. Подушечки пальцев Антона всё ещё сморщены от того, сколько времени они провели внутри чужого тела, но всё равно чувствуют каждый миллиметр разгорячённой кожи.
Арсений говорит:
— Антон.
И не говорит ничего больше.
Антон хочет на это что-то ответить, но он слишком занят тем, что развоплощается и перестаёт существовать в физическом теле, вливаясь в пронизывающие всю Вселенную волны. Поэтому он просто слабо сжимает ладонь Арсения второй рукой — и засыпает.
Как ни крути, сон оказывается хорошей идеей, потому что он заставляет время течь медленнее, и где-то в дальнем углу сознания Антон знает, что спит сейчас, прижав к себе Арсения в первый и последний раз. Рука, на которой он лежит, затекает, но это всё равно та рука, которую Антон и так собирался подарить ему на память.
Поэтому так странно просыпаться от стука в дверь и осознавать, что в постели больше никого нет. Антон мычит что-то невразумительное и слышит в ответ робкое напоминание, что пора вставать — сегодня даже раньше подъёма. Тусклые лампы утреннего освещения уже горят под потолком. Даже их света достаточно, чтобы рассмотреть комнату и следы на собственном теле, убедиться: всё это не было сном.
И всё изменилось.
Словно часть Антона так и осталась где-то там, далеко, куда её унесло течением. Словно его часть осталась в Арсении.
Он ест завтрак и слушает предфинальный инструктаж, уставившись в точку перед собой. Взгляды и шёпоты извне окружают, и их легко списать на то, что сегодня тот самый день, которого все так долго ждали, но Антон чувствует — они знают. Они все видят, что всё изменилось, и ему… ему ещё никогда не было так наплевать на то, что думают люди вокруг.
Профессор смотрит на него своим внимательным цепким взглядом, пока приятная светленькая лаборантка восхищённо причитает, снимая последние показания приборов. Невероятный всплеск. Необычайно высокий уровень. Небывалая удача.
Но единственное не-, которое волнует Антона — это то, что он не видит Арсения всё утро, до самой посадки в джет.
— Это я тебе так губы расцарапал? — спрашивает Арсений вместо приветствия, и проверяющий его скафандр техник от неожиданности роняет пряжку ремня безопасности.
А Антон улыбается в ответ и кивает.
Живот немного крутит от волнения, но это ничего страшного. На это нельзя отвлекаться. Последние минуты бездействия Антон тратит на то, чтобы запомнить, как Арсению идут следы его вчерашних поцелуев. Как его волосы слева немного примяло подушкой. Как свет внешних огней плывёт по его лицу.
Джет встряхивает на стыковке с платформой.
Они оба тянут долгие несколько секунд, прежде чем потянуться за шлемами и отстегнуть ремни. Пространство внутри заполнено звуками, но никто не говорит, всё заполняют шорох раций, шуршание скафандров, синтетический бубнёж стыковочного ассистента.
Арсений открывает рот, словно хочет что-то сказать, смотрит Антону прямо в глаза, и в груди у того тугой спиралью закручивается что-то, похожее на тревогу, но без тревожной составляющей. Горе. Потеря.
Антон неестественно улыбается ему и ныряет в шлем — шлюз готов, пора выходить.
Врата так близко кажутся огромными, сложно даже представить, что всего двое смогут запустить механизм, который закроет эту махину навсегда подарит этому миру спокойствие.
Плюс-минус пара человек, которым спокойствие не светит. Ровно двое.
Командор уже ждёт их на платформе, в наушнике его голос бубнит какие-то слова напутствия, Антон не слушает.
Прежде, чем они успевают разобраться с протоколом выбора, Арсений уверенно перешагивает через пробел между листами платформы, и занимает место по ту сторону — сам. Голубые блики Врат коротко лижут его скафандр и потухают. Кроме них ничего не выдаёт, что Арсений, стоящий от него всего в паре метров, уже находится в другой реальности, в совершенно чужой враждебной Вселенной.
И правда, магия.
Платформа приходит в движение. Манипуляторы занимают свои места, в наушнике трещат градусы и минуты, и проценты, и нервный смех, и слова благодарности.
Антон кладёт руку на рычаг переключения контура и терпеливо ждёт. Обратный отсчёт звучит так глухо и потусторонне, будто доносится прямиком из загробного мира. Но дыхание Арсения — оно здесь, совсем близко, почти внутри головы, и оно успокаивает.
Когда приходит команда стартовать, руки действуют автоматически: замкнуть контур, выровнять напряжение, удерживать Резонанс.
Первые несколько секунд кажется, что ничего не происходит, но затем далёкая-далёкая кайма Врат начинает приближаться, медленно стягивая диаметр. Какой-то трос справа лопается, не выдержав напряжения, часть платформы начинает дрейфовать. В наушнике слышатся напряжённые команды, шипение, а потом — блаженная тишина. И только дыхание Арсения.
Они стоят друг напротив друга, нелепо перетаптываясь на месте и несколько долгих минут ждут, пока Врата затянутся, как заживающая космическая рана. Арсений кажется таким близким, таким родным, так и тянет протянуть руку, сделать шаг к нему, но Антон знает, что работающий контур вскипятит его кровь заживо. Поэтому он просто стоит и смотрит, как дурак. Как закреплено в протоколе.
Когда Врата подбираются совсем близко, Арсений признаётся:
— У меня… у меня там были заготовлены прощальные слова, но я… не могу их сейчас…
— Что ты собирался сказать?
— Только не смейся.
— Я?!
— Ну они, ну в общем… — Арсений откашливается. — Я собирался сказать: «Антон Шастун, ты любовь всей моей жизни, и я даю тебе право забыть меня».
— Да уж, хуйня какая-то, — усмехается Антон.
— Ой, блин, знаешь что! — недовольно пыхтит Арсений в наушнике. — Ты вообще ничего не подготовил.
— Подготовил, — не соглашается Антон.
Голубые отсветы Врат прыгают на стекло скафандра, а затем листы платформы кривятся в беззвучных конвульсиях, сминаемые непреодолимой силой совсем близко. Хочется сделать шаг назад, но размыкать контур нельзя — да и не получится, такой силой их сейчас прибивает к своим местам. Лица Арсения почти совсем не видно за затемнённым стеклом скафандра, и Врата обрамляют его как светящаяся рамка последнего прощального портрета.
И, прежде чем он пропадёт совсем, прежде чем Антон останется на своём огрызке платформы один посреди холодного беззвучного космоса, он успевает передать последнее сообщение с этой стороны:
— До встречи.