Ночь в музее им понравилась.
Поначалу, конечно, Уилки ворчал и капризничал, потому что танцы были вовсе не те, что прежде, как реконструкторы ни старались, а музыка из колонок и рядом не стояла с живой, даже человеческой. Что уж говорить о пирах под холмами!
О нарядах говорить не стоило вовсе, и Уилки так подробно не говорил, что посрамил бы всех гидов, если бы те только могли его слышать. Напускное, беззубое недовольство было призвано скрыть не то скребущуюся внутри тоску по былому блеску, не то странную, нервными вспышками поблескивающую в золотых глазах радость. Или то и другое разом, да только на предложение уйти Уилки лишь фыркнул, заявив, что час еще не настал.
Морган сперва не понял, но на пластиковой посуде для фуршета в полной мере осознал, что что-то определённо настало. Истерика, например.
Уилки смеялся, уткнувшись ему в плечо, и пришедшие поохотиться на бесплатные бутерброды люди изумленно поворачивали головы: поющие о веселье флейты перебивали искусственную музыку, и самые чуткие слышали их. И улыбались тоже.
А Уилки, просмеявшись, болтал о том, как легко ненароком пробить тонкий пластиковый стаканчик, если у тебя коготки, как у Тиса-хранителя. И как легко пожелавшему посмеяться над родичем Неблагому было бы смять ничтожную посудину и обжечься чаем, и кто посмел бы посмеяться тогда…
Он представлял то, чего быть не могло, или грезил о безумной, но привлекательной в своей волшебной дурашливости затее. И не вспоминал больше, не глотал невидимую глазу горечь. С этого момента время словно побежало быстрее, и Морган расслабился совсем, слушая байки о застольях, что были старше этих стен на сотни лет.
***
Кофе поутру хотелось до скрипа зубов. До сгустившихся над городом недовольных, кучеряво-лохматых туч, до подталкивающих в спину порывов холодного, кусочками льда в редких прохожих кидающегося ветра.
Фонари в это время года горели подолгу, порой до половины десятого, но довольный новой забавой Уилки освещал путь до ближайшего открытого кафе куда лучше. Морган уже гадал, чем бы расплатиться за жареную картошку и пирожные, если изредка появлявшиеся у них настоящие деньги остались в башне, а листья сперва следовало наколдовать, затем зачаровать… но Уилки дернул его за рукав, кивая на новенький терминал у кассы.
– Смотри! У них тут возможна оплата улыбкой. Новость вроде была недавно…
Новость была с год назад, но до их глубинки технология докатилась только сейчас. Договариваться с техникой, если она не старушка «шерли», получалось раз через раз: что-то, конечно, выходило, но иногда вовсе не то, что изначально требовалось. Побочные эффекты в виде проросших через провода ростков клевера или испуганно полопавшихся экранов они за собой уже оставляли, и Моргану каждый раз было неловко. Даже если благословение фейри с лихвой окупало отсутствие чаевых.
Но остановить в этот раз он не успел – да и не хотел, по правде говоря.
Уилки наклонился, будто желал разглядеть что-то в глазах у пиксельной рожицы-смайлика. А затем улыбнулся. Безжалостно, не вполсилы, не со скрытым ехидством или нетерпением голодного и алчущего кофе фейри. Ярко, светло – тут бы и иное человечье сердце не выдержало, не то, что хрупкая новая техника.
Искра, буря, безумие. Легкий дымок и мерзкая вонь от пластика.
– Сражен наповал и пускает дым из ушей, – прокомментировал Морган, надеясь, что его кофе не выльют ему за шиворот.
– Прям как ты всякий раз, – немедленно отозвался брезгливо зажавший нос Уилки, так гнусаво и одновременно величественно, что Морган просто не выдержал.
От их смеха сработавшая было пожарная сигнализация передумала и заткнулась. Тучи спешили разойтись, уступая место позднему зимнему солнцу.