Мондштадт не спит даже ночью. Днём этот город как никакое другое место полон жизни: продавцы в бесконечных лавках активно завлекают клиентов, рыцари патрулируют улицы, тут и там слышится детский смех, в тавернах — вино льётся рекой. Ночью все эти звуки стихают. Ставни окон закрываются, люди расходятся на заслуженный отдых после длинного тяжёлого дня. Однако никогда Мондштадт не засыпает до конца. Где-то в темноте всегда видны силуэты людей, которых ночь надёжно укрывает от чужих глаз. Вино продолжает разливаться по звонким стаканам. Возможно, где-то там даже прячется всем известный Полуночный герой, выслеживая свою добычу. Ночью Мондштадт открывается с другой стороны — с которой далеко не каждый готов познакомиться лично. Ночь — время таких как Розария. Тех, кому днём среди людей по разным причинам может быть непросто.
Барабара всегда знала, что её мир это — день. Она любит всё, что может дать свет. Она любит людей этого города, она любит слушать, как они поют и как делятся тем, что у них на душе. Она любит эти лавочки, любит дышать с городом в унисон.
Ночь для неё — опасность, так было с самого детства. Сначала маленькую Барабару этим пугала сестра, а потом отец. Затем ей исполнилось восемнадцать, но ночь стала только опаснее. После того как она выбрала профессию, тёмное время суток окончательно оказалось под запретом. Теперь она знала, что в ночи скрываются не монстры, а кто-то похуже. Она твёрдо запомнила этот урок после того случая, когда незнакомый мужчина как-то смог пробраться в собор, пока она готовилась к утренней службе и задержалась до темноты. Она помнит сковывающий ужас и дыхание смерти у её лица. Для неё оно пахнет перегнившими яблоками и поношенной одеждой.
Розария пахнет иначе — сигаретным дымом, ладаном и тяжёлым парфюмом. Её прикосновения тоже другие. С ней Барбара узнала, что ночь может быть нежной, а может быть грубой, но только… иначе. Грубой настолько, чтобы тебе не хотелось, чтобы это заканчивалось. Грубой как острая еда, от которой ты не можешь оторваться. Грубой как мороз по коже в холодный зимний день. Грубой как умеет только Розария.
Сдавленные стоны отражаются от стен собора глухим эхо, пока Барбара мечется, пытаясь вырваться из цепких пальцев только для того, чтобы стальные когти впились в её нежную белую кожу с новой силой. Она никогда не попросила бы о таком вслух, сама мысль об этом кажется ей недопустимой, поэтому остаётся только вырываться как птичка из кошачьей хватки, надеясь, что Розария правильно всё поймёт и усилит давление.
Там точно будут следы, и какая-то часть сознания Барбары в ужасе от этой мысли, пока другая лишь просит больше, сильнее, грубее, вынуждая её выгибается навстречу.
Они сидят на одной из скамеек для прихожан. Точнее Розария сидит, а Барбара лежит на животе на её коленях совсем без одежды. Завтра сюда придут люди, которые будут молиться Барбатосу о спасении, даже не догадываясь, что происходит здесь после заката. Конечно, они с Розарией делают это не каждую ночь и уж точно не каждую ночь именно здесь, но щёки Барбары не перестают гореть от стыда.
— Прекрати ёрзать, — Розария крепко придерживает спину Барбары одной рукой — той, которая в перчатке, пока вторая, на которой перчатки нет, с мокрым звуком движется между её ног, дразня и играясь.
Барбара всхлипывает, пытаясь поймать правильный угол, где тонкие ловкие пальцы наконец коснутся заветной точки, но Розария всегда на шаг впереди, и её движения предугадывают любые попытки играть нечестно.
— Р-Розария, — Барбара бормочет себе под нос. Всё происходит так медленно, вязко, время вокруг неё тянется как карамель, и это абсолютно сводит её с ума. Ей нужно больше, нужно глубже, нужно…
— Я, кажется, сказала тебе вести себя как следует, — Розария хмурится. Даже в таком состоянии Барбара легко может представить себе её выражение лица, даже если она его не видит: Розария всегда выглядит так, когда её просят перестать курить в храме или пойти заняться делами. Хватка металлических когтей становится крепче, заставляя её вскрикнуть.
— Что ты д—
— Тихо, — Розария наклоняется и шипит ей в самое ухо. Она действительно раздражена. — Ты весь день действовала мне на нервы со своими бесконечными поручениями, вся такая из себя правильная, да? А сейчас что скажешь?
Прежде чем Барбара успевает опомниться, левая рука неожиданно перемещается на её волосы. Золотые локоны свободно рассыпаны по спине, поэтому ухватиться за них не составляет никакого труда.
— Маленькая святая Барбара. Ты бы сейчас себя видела.
Розария наматывает её кудри на кулак и дёргает вверх, вынуждая запрокинуть голову. Всё происходит так быстро, что Барбара не успевает осознать или испугаться, а затем волосы натягиваются у самой макушки до искр в глазах.
— Ты хоть представляешь, как выглядишь?
Барбара не представляет. Это не первый раз, когда Розария остаётся с ней на ночь, и даже не первый, когда бывает настолько груба, но до сих пор невозможно поверить, что Барбара Пегг — пастор мондштадского собора, сияющая звёздочка города, любимая всеми светлая и добрая, может быть такой.
— Перестань… — в миг её лицо заливает краской, и она даже не может прикрыться, так как её руки слишком заняты, комкая подол одеяний Розарии в попытке удержать равновесие.
— А что такое? — голос над самым ухом звучит почти жестоко. — Лично мне очень нравится. Хотя, конечно, было бы так неловко, если бы тебя сейчас кто-то увидел.
Стыд накрывает Барбару с головой, и перед глазами всё плывёт только для того, чтобы вспышка света тут же вывела её из транса, когда Розария на одну невозможно короткую секунду наконец касается её клитора, а затем снова исчезает во влажных складках, мягко растягивая её и сводя с ума каждым толчком.
— Как думаешь, что бы сказали люди? Подумать только, их драгоценная звезда трётся о моё колено как продажная девка… Думаешь, кто-нибудь из них догадывается, какая ты на самом деле? Какие вещи ты позволяешь мне? Как сильно ты хочешь быть использованной?
У Барбары в глазах стоят слёзы, но она не может даже ответить. Она не хочет спорить — Розария абсолютно права. Она хочет лишь утонуть в этом чувстве, раствориться, рассыпаться без остатка.
Хватка с волос пропадает, но Барбара не успевает даже отдышаться, потому что вместо этого холодный металл сжимается на её шее. В глазах темнеет, и звуки вокруг притупляются. Мир сжимается до крошечной точки, в которой важны лишь Розария и холодный низкий голос, шепчущий Барбаре в ухо все эти ужасные вещи.
— Ложь — это грех, сестра Барбара, ты ведь сама мне говорила. Думаешь, это честно строить из себя хорошую девочку днём, выводить меня из себя, а затем практически умолять меня трахнуть тебя посреди твоего драгоценного храма?
— Н-нет… Прости меня…
— Так не пойдёт. — Розария цокает языком, изображая осуждения, но голос её сладок как мёд. Пальцы на шее расслабляются на секунду, позволяя Барбаре сделать вдох, а затем сжимаются с новой силой. — За грехи положено наказание, ты так не считаешь?
Барбара не знает, что произойдёт дальше. О каком наказании может идти речь? Она пытается спросить, но слова из её рта, воздух из лёгких и все мысли из головы выбивает ладонь Розарии, которая со звонким звуком наотмашь опускается на её ягодицу.
— Стой! Я не–
— Думаешь, ты это не заслужила? — Розария проводит ногтём по красной воспалённой коже, заставляя её гореть. — Запомните, сестра Барбара: наказания небесного не отвергай, и не тяготись им; ибо кого любит Барсабас, того наказывает и благоволит к тому, как ветер к землям своим.
— Правильно говорить Барба—
Второй шлепок приходится на вторую ягодицу, заставляя Барбару проглотить фразу на середине. Это так унизительно. И с каких пор Розария знает псалмы наизусть?!
— Сейчас я говорю, звёздочка, — вкрадчивый голос над ухом мурашками отдаётся по всему телу. — Я говорю, а ты считаешь.
Следующий шлепок. Барбара закусывает губу. Её учили принимать наказания стойко.
— Как думаешь, сколько ты заслужила? — Розария лениво сжимает и царапает её верхнюю часть бедра. — Не напомнишь-ка мне устав?
— Л-ложь наказуема. Блуд недопустим, — лепечет Барбара. Эти правила выжжены у неё в голове. В церкви Барбатоса никогда не прибегают к порке даже в случае самых непослушных учеников, но сегодня правила устанавливает Розария. Розария, которая выросла в намного более жестоком мире, чем Барбара. Розария, которой неведомо милосердие.
— Ммм, — Розария задумывается, и Барбара неожиданно чувствует себя подсудимой. — По 5 ударов за каждый проступок. И пять за то, что перечишь. Скромность — это благодать, ведь так?
— Д-да, сестра Розария, — приговор вынесен, и Барбара примет его будто самую нежную из ласк.
— Так тому и быть, — на секунду Розария отпускает её, слышится щелчок зажигалки, и откуда-то сверху Барбару накрывает облако сигаретного дыма. Барбара заходится в кашле. Левой рукой Розария раскуривает сигарету, пока правая вновь заносится для удара. — Считай, Барбара.
Ладонь опускается со свистом, и грязный непристойный звук влажного шлепка наполняет собор.
— Один.
— Умница.
Второй шлепок.
— Два…
Третий.
— Т… Ах!.. Три…
Это оказывается сложнее, чем она предполагала. Даже такое базовое действие как счёт даётся с трудом — мало того, что она перегружена, так ещё и тяжёлый сигаретный дым оседает в лёгких. Барбара чувствует себя пьяной, туман в голове не разгоняет ничего кроме очередного удара. Четвёртый, пятый и шестой шлепки идут подряд, из-за чего её дыхание сбивается окончательно.
— Четыре… Ах-а… П-пять…
— Кажется, я сказала считать в такт со мной, — ледяной голос и лёгкая боль возвращают Барбару в реальность. — Вероятно, мне стоит начать сначала?
— Н-нет! — Барбара хнычет. — Шесть! Это было шесть!
Кажется, ответ засчитывается как удовлетворительный. Седьмой удар не заставляет себя ждать.
— Тебе повезло, что ты такая хорошенькая, когда плачешь. Продолжай считать.
— Семь…
Сквозь пелену слёз Барбара слышит, как Розария затягивается и выдыхает дым. Обнажённой кожей она чувствует, как пепел падает ей на спину. Розария не особо заботится об этом. Это немыслимо, что Барбара позволяет кому-то так с собой обращаться. Немыслимо, то она может быть такой грязной, ненасытной, такой распутной и испорченной. Что она может скулить, лёжа на чьих-то коленях, чудом держась от того, чтобы не начать умолять прикоснуться к ней там, ударить ниже, чтобы ладонь коснулась клитора тоже.
Розария словно читает мысли. Восьмой и девятый шлепки приходятся ровно туда, где болью и удовольствием словно разрядом пронзает нужную точку. Барбара кричит, не в силах себя сдержать. Ей так хорошо, так плохо, так больно, так невозможно, она не в силах больше контролировать свой голос.
— Тише-тише, — Розария с неожиданной нежностью поглаживает место удара. — Ты ведь не хочешь, чтобы кто-нибудь услышал?
— Н-нет, не надо…. Ой… Восемь! Девять!
— Хорошая девочка, — Розария выкидывает наконец свою сигарету и левая рука в перчатке возвращается обратно к макушке Барбары, потягивая пряди, играя с ними. — Такая хорошая. Только для меня.
Барбара тяжело дышит. Она ловит ртом эту похвалу как свежий воздух — и того, и другого ей отчаянно не хватает. Пальцы Розарии скользят от волос к шее, а затем мягко ложатся на нежную девичью щёку. Она медлит. Следующий шлепок никак не наступает, и Барбара ёрзает в страхе и предвкушении. Пальцы очерчивают скулы, затем медленно обводят контур пересохших губ и скользят внутрь, давя на язык. Барбара вылизывает их — старательно и усердно, она ведь хорошая девочка, ей так нужно это доказать, так нужно, чтобы Розария сказала это опять. Пальцы пахнут сигаретой, которую держали несколько минут назад. Холодный металл обжигает рот, а острые края когтей оставляют царапины на и без того опухших губах.
— Надо же, как ты стараешься, — в голосе слышен сарказм, но Розария всё равно, кажется, довольна. — Неужто так сильно хочешь мои пальцы?
Вместо ответа Барбара лишь сильнее выгибает спину, всем своим естеством умоляя об этом. Розария едва слышно усмехается, и девятый удар, а следом и десятый обрушиваются один за другим.
— Девять, — Барбара цепляется за робу. — Десять…
В следующую секунду Розария наконец проявляет к ней милосердие. Барбара чувствует как пальцы сначала сжимают ягодицы несколько раз, а затем наконец движутся ниже к клитору. Розария преступно медлит, изводя её, смакуя каждый круг, который вырисовывает своей рукой. В голове Барбары взрывается солнце каждый раз, когда круговое движение кончается нажатием, и шершавая подушечка пальца пропускает по её телу электро-разряд.
— Ты такая мокрая, — шепчет Розария в самое ухо. — Только погляди, испачкала мне всю форму. Что же мы завтра Виктории скажем?
Барбара чувствует, что у неё пылают уши. Прямо сейчас ей кажется, что мир вокруг больше не существует, но завтра, когда день снова настанет, ей придётся смотреть в глаза окружающим… Нет, сейчас это абсолютно неважно.
— П-прости… — на большее ее хватает. Розария продолжает движения пальцами, и с каждым новым касанием с губ Барбары срывается тихий стон.
— Шшш, — левая рука Розарии затыкает Барбаре рот. — Пустые извинения, не подкреплённые раскаянием — что семена одуванчика на ветру.
Слова святых текстов посреди настолько грязного действия из уст Розарии почему-то сносят ей голову больше прикосновений. Если бы лорд Барбатос только слышал в чей рот вложены его слова, и как именно они используются…
— Вина смывается кровью или праведным делом, ветер уносит печали прочь, — Барбара подхватывает игру, падая в собственных глазах окончательно.
— Всё верно, — Розария шепчет ей в ухо. — Чего я ещё ожидала от такой праведницы как ты. Готова для последних пяти?
Барбара готова. Её тело жаждет прикосновений, её разум молит о наказании, а сама она, кажется, умрёт, если не получит разрядку. Она отчаянно кивает.
— Считай, — металлические когти сжимаются на её волосах ещё раз. — Не подведи меня.
Удар.
— Одиннадцать, — Барбара пытается прикрыть рот рукой, но получает шлепок ещё и по руке.
— Ну уж нет, — Розария, кажется, и сама на грани. Голос её звучит кровожадно, почти хищно. — Дай мне услышать, как ты поёшь.
Удар.
— Двенадцать!
Хватка на волосах усиливается, и в глазах играют вспышки света. Недавно Барбара слышала от кого-то, что небо в Тейвате фальшивое. Она считает это ересью, но даже если так, то настоящие звёзды сейчас горят в её голове, и они распадаются на звёздную пыль с каждым новым шлепком.
Удар. Удар.
— Т-тринадцать… Четырнадцать!
Остаётся только один, и Барбара чувствует, словно из-под неё уходит земля. Всего миг отделяет её от сладкого небытия.
— Хорошая девочка, такая хорошая, — голос Розарии словно звучит отовсюду сразу, Барбара тонет в нём, лёгкие готовы разорваться. — Сейчас я скажу, и ты кончишь для меня. Всё поняла?
Барбара скулит как бездомный щенок, потеряв остатки стыда. Розария понимает её без слов. На секунду хватка на волосах ослабевает, и Барбара чувствует словно падает в бездонную чёрную бездну, но заботливая рука тут же подхватывает ей под горло.
Последний шлепок самый сильный, и Барбара кричит, уже не пытаясь сдержаться. Её тело горит, но ей всё ещё мало.
— Пят… Пятнадцать…
Ей нужна разрядка, и голос Розарии — такой красивый и низкий — прямо около её уха наконец даёт её долгожданный приказ.
— Давай, — Барбара чувствует как рука с её ягодицы движется ниже. — Кончи для меня как послушная девочка.
Розария играет ей как куклой, точно зная какие кнопки нужно нажать, чтобы игрушка сделала то, что ты от неё ожидаешь. Несколько быстрых движений, и рука сжимается на горле Барбары, а по телу наконец бежит долгожданная волна удовольствия. Древние стены собора — свидетели её позора и её наслаждения. Она умирает и рождается заново в руках Розарии, пока та перехватывает её, обмякшую и беспомощную, левой рукой усаживая на своих коленях прямо. Барбара ничего не видит — перед глазами лишь разноцветные круги, но слышит бессвязный шёпот у своего уха, а затем её губы накрывает поцелуй. Она выдыхает Розарии в губы, срываясь на последний стон и растекается рекой в её руках. От былой грубости не остаётся и следа, и прикосновения становятся нежными как невесомое пёрышко.
— Умница, — Розария улыбается. Такой она бывает очень редко, и Барбара не может налюбоваться. Весь процесс она почти не видела её из-за своеобразной позы, поэтому теперь жадно любуется тем, как обычно строгое лицо расслабляется на пару минут. Поцелуй в макушку служит ей ещё одной наградой.
— Спасибо тебе… — Барбара пытается поймать взгляд Розарии.
— Брось — фыркает та. Тем не менее она выглядит довольной. — Отблагодаришь как немножко отдышишься. На коленях.
Барбара смущённо улыбается из-под опущенных ресниц. Розария всегда прямолинейна в том, чего она хочет. Поэтому она так ей и нравится. На Розарию хочется ровняться. Хочется иметь такую же невозмутимость, такую же непоколебимую гордость. Хочется научиться такой самодостаточности. Поэтому Барбара не смогла устоять, когда впервые осталась с ней наедине. Поэтому сегодня вечером она задержалась в соборе — снова. И поэтому же она с трепетом и предвкушением опускается на колени, как только Розария об этом просит несмотря на дрожь в ослабших ногах. Никто не заподозрит неладное, если пастор скажет, что стёрла коленки в кровь о пол грубого каменного пола собственного храма.
Рука в железной перчатке уже привычным жестом исчезает в золотых кудрях, Розария лениво откидывает края одеяния, устраиваясь на скамейке поудобнее. Барбара целует бледную кожу внутренней части бедра, смакуя чужую похоть на вкус. Она чувствует, как её тянут за волосы, настойчиво намекая заняться делом. Её учили быть благодарной. Она сделает всё, что требуется.