солнце паляще-яркой издевкой висит на небосводе. беловатый свет режет сетчатку, и чонгук повыше натягивает солнечные очки, чтобы не морщиться. дискомфорт в склере беспокоить перестает. весенний ветер разносит запах цветущей сирени, сладкой нежностью обрамляющей все вокруг.

он ненавидит любой запах со сладкими нотками. ненавидит за цепную реакцию воспоминаний, которую он с собой тащит через все его тело. ненавидит духи, что стоят в квартире. ненавидит еще не увядшие цветы в красивой вазе, которую он же и подарил своей бабушке.

ненависть — сильная и концентрированная эмоция. и, может, даже немного не про него. есть ли в его словаре понятие, больше всего подходящее тому назойливому оттенку безысходности и невыразимой тоски?

чонгук тяжело вдыхает пыльный воздух сквозь зубы и думает, что где-то в этом мире должен был быть конец его несчастьям.

где же? точно не здесь.

когда? явно не сегодня.

он не самый несчастливый человек в мире, но почему-то кажется, что да. почему-то кажется, что грязь, забившаяся под слегка отросшие ногти, вовсе не грязь — копоть, сажа, угольная крошка. пепельная масса.

в свои двадцать впервые держит останки своей семьи, родители занимают задние позиции в этом кукольном представлении, чонгук — марионетка на все двести процентов первые пару часов. смотрит на урну с прахом в непослушных руках и понимает, что чувствует абсолютное и всепоглощающее ничего уже как две недели после…

после.

невидяще оглядывает все вокруг — аляповато-пестрые цветовые пятна чужих голов в черных костюмах, которые существуют словно сами по себе, никак не складываясь в одну картину. сидящий костюм, стоящий, костюм с лакированными туфлями, лениво пинающий ножку низкого стола.

когда церемония переходит внутрь помещения, чонгук сидит у мемориала и бесстрастно кланяется в ноги каждому, кто пришел. кто-то шипит с осуждением про его бессердечность, не найдя на его ровном лице ни намека на скорбь или слезы. а он бы и не спорил — сердце вырвали. у него нет сердца. родители защищают его, как самих себя.

он выстрадал свое за прошедшее время, находясь словно в гуще мутной загаженной воды, глядя, как скорая регистрирует время смерти его бабушки. вот он шутил-шутил со своим интернетным приятелем и дошутился: и от этого больнее раз в тысячу.

глядя, как сразу же мрачнеет и становится потусторонне-пустой квартира, где он провел лучшее время в жизни, когда его спихивали на бабушку. счастливое и беззаботное детство. глядя, как немногочисленные родственники с жалостью трогают его за руки, волосы; как с жалостью думают о том, что главный наследник на квартиру — он.

чон не магнат и его родители — тоже. не богач и не владелец многомиллионных акций. эта квартира — простая двушка, даже не в центре.

так какого черта?

какого блядского черта они устраивают этот цирк уродов?

сальные прикосновения раздражающе зудят даже на ткани, обугливая лацканы отцовского большого пиджака, старого-престарого, который он откопал в недрах квартиры. хочется отмахнуться, абстрагироваться или послать всех к чертям. он в норме. с ним все хорошо, только бога ради уберите свои равнодушные глаза подальше.

чонгук в порядке и без бесполезного пустопорожнего жужжания, приправленного лживыми слезами и причитаниями.

это ведь пыль. песок. пепел. что-то. это не та, которая улыбалась ему так любяще и нежно всю его сознательную и не очень жизнь. не могут какие-то песчинки помочь в воспитании целого человека, правда?

нет, ну правда же?

он пуст, бесчувственная оболочка. бесполезная марионетка с оторвавшимися креплениями. ему больше никак. он не жив и не мертв — скупо подытоживает сам себя.

(влажное пятно, появившись на серой массе приоткрытой урны, медленно и зыбко проваливается внутрь, как политая почва вокруг растения светлеет с каждой прошедшей минутой. роговицу жжет.)

чонгук справится. он сильный. он сможет и без этих участливых фраз «нам так жаль, все будет хорошо» и шепотков позади насчет дележки имущества. презрение мерзкими щупальцами обхватывает его кишки — в животе все крутит. таблетка была бы к месту. таблетка от родственных связей и бестолковой жизни.

в день смерти дорогого человека он не слышал, но помнил свои крики раненого зверя. как изодрал нечеловеческими воплями горло, как слезы разъедали кожу, не становясь сухими дорожками. как истерика и рвущая на ошметки боль наполняла его до краев, а ногти разодрали кожу в мясо. как это все происходило внутри него, но на самом деле — только подкосились ноги и в неверии задрожали губы. глаза остались сухими, раздраженными. а вопль — его, чонгуков, вопль — так и затух внутри, утянутый в вакуум.

в вакууме не будет слышен реквием или скорбная песнь с нисходящими интонациями-вздохами. траурные марши обратятся лишь в отбивку молотка, вгоняющего оставшиеся гвозди в его гробовую доску.

он до сих пор помнит, как остался один. помнит, как в одно сучье мгновение его жизнь перевернулась вверх тормашками, а гравитация осталась на месте. хлопком двери из него вышибли все хорошее, чем он был.

помнит, как это паляще-яркое солнце, разъедающее, выжгло всю землю, по которой он ходил. землю, на которой больше ничего не вырастет, если не случится чудо.

помнит, как всегда думал об этом вскользь и беззаботно откидывал надоедливые и ужасающие мысли куда подальше — с ним это точно не произойдет. как сбросил кучу вызовов, потому что был занят. потому что можно позже перезвонить самому и в шутку поинтересоваться: «чего надобно, старче?», услышав чарующий грудной женский смех на другом конце линии.

он будет помнить вину. всегда.

(а на задворках сознания предательской мыслью ютится, что лучше бы он эгоистично забыл все, а не выборочно научным методом тыка: половину драгоценных воспоминаний отобрать и оставить пустые названия «гурым», «чимин», «мингю», «югем», «ыну»; а еще половину — заземлить в памяти и выгрызть с мясом и кровью чуть позже.)

на церемонию приходит мингю и югем. ыну слишком сильно задело, кого угодно бы задело, на самом деле. удивительно, что они не бросили чона, как он их.

чонгуку на них смотреть — никак, хотя в чужих глазах он видит сожаление о потерянных отношениях (наверное?) и боль. чонгуку все равно. они для него — прогнутая исписанной ручкой бумага. в теории разглядеть можно, но по сути — никто этим заниматься не собирается. он ведет себя вежливо, но не более.

как он говорил когда-то юнги — сложно строить отношения с кем-то заново, когда ты — чистый лист, а они — целая книга. они — целая книга, где столько всего, что захлебнуться можно. чонгук не хочет. чонгуку не нужно. чонгук не хочет оказаться не тем, что раньше.

поджимает губы, благодарит и показывает, куда можно пройти. веки такие тяжелые.

в этот город он больше не вернется, только если в невменозе, думает чонгук, надрываясь с багажом на вокзале в конце августа. кое-как закончив семестр в пусане, куда чон перевелся на время своего восстановления, вновь возвращается в сеул.

югем, ыну и мингю его пусанские друзья, с которыми он продолжал контачить все те полтора года, что учился в другом городе. а в сеуле завелись только приятели да чимин, который тоже изначально был в пусане, но в качестве знакомого. они сошлись, в общем-то, благодаря тому, что оба с одного места.

чонгуку, как ему до сих пор кажется, наверное было сложно подпускать кого-то нового. до этой истории про беды с башкой, как он мрачно шутил в мыслях.

ему потребуется три секунды, чтобы забыть, что такое пусан. забыть, что такое вина, хотя присутствие чимина все равно напомнит. забыть, что такое потребительское человеческое отношение — дела семейно-нотариальные мотают душу на шерстяные колючие клубки. он ужасно благодарен родителям, взявшим на себя часть проблем и отпустившим его только с грузом воспоминаний, чемоданом и сумкой.

такси едет бесконечно долго. что к нему, что в общагу.

чонгук перечеркивает всю свою старую жизнь, оставляя в ней только музыку. (под темными веками закрытых глаз видится бабушка, поющая чио-чио-сан пуччини на шипящей записи на сцене театра.)

сеульский университет искусств принимает его в свои родные ежовые объятия. он перечеркнул всю свою старую жизнь, забывая, что такое пусан. снова заселяется в общежитие, слыша первым — вот ирония — пусанский диалект.

— с возвращением, чонгук, — чимин дымит на углу, в так называемой курилке. — помощь нужна?

— нужна, — угрюмо и нехотя. а чего выделываться-то, если волочешь язык на плечах едва-едва?

рука по старой привычке тянется вперед, сжатая в кулак. чонгук не верит собственному телу — то предает его раз за разом. руку протягивает. ждет. рот открывает и слова произносит, которые хотят услышать другие, но не он сам.

холодно усмехается сам себе, опуская глаза вниз. о чем он думает, черт возьми?

чимин пялится на его кулак оторопело, неверяще — чонгук и сам не верит. но своим отбивает.

— секунду, гук-а.

чимин затягивается, морщась в своем нафталиновом удовольствии. чимин красивый, как и всегда. чонгук деревенеет, но ждет. пак трет тлеющую набивку об урну и выбрасывает. перехватывает сумку, вешая на плечо, и тянет руку для чемодана. и плевать, что миниатюрный, покрепче местных качков будет — столько истанцевал обуви, что страшно становится.

чонгук не помнит. однако чонгук видел.

— я сам, — ощеривается парень. чимин уязвленно хмыкает.

— сам так сам, — и плечами жмет. отворачивается. видно, что ранит.

чонгук поджимает губы. мнется. чемодан гремит по плитке, пересчитывает ступеньки. перед глазами периодически двоится, но гораздо реже.

— извини, что вышло вот так, — натягивает улыбку на сухие губы. чимин все еще демонстрирует лопатки.

— да забей.

дотаскивает до комнаты: они мнутся, прижатые друг к другу, в лифте. волосы чимина обесцвеченные, с отросшими корнями, вид усталый, совсем затраханный. о скулы резаться можно. чимин смотрит на чонгука прямо, не избегая.

чимин смотрит так, что за совесть страшно.

чонгук убирает виноватые глаза подальше. словно он действительно виноват в том, что забыл. по факту, он виноват только в том, что разосрался.

— чонгук, забей, говорю, — спокойно произносит пак. — я не злюсь.

чонгук скептически вскидывает брови.

— почти, — добавляет.

чон никогда не страдал клаустрофобией, но вот, пожалуйста: стены съезжаются, сжимая внутри находящихся еще сильнее. душно-удушливо. чемодан гремит, но уже по-другому. его блок на четверых по две комнаты — под номером 613.

чимин тяжело вздыхает, глядя на цифру, и закрывает на секунду глаза, что не укрывается от внимания чонгука. да, чонгук мудак, но почему чимин все еще здесь и держит его сумку?

— спасибо, — с нажимом говорит чон.

чимин кидает «ага» и заходит в блок без стука. чонгук хмурится, но ничего не спрашивает. чимин кидает «ага» и рулит влево — прямо к комнате чонгука. чон совсем не просил доставку прямо до кровати, обошелся бы порогом комнаты.

чимин кидает «ага», а затем «привет, тэтэ» сидящему в позе лотоса парню, что хрустит чипсами рядом с раскрытым ноутом. тот стягивает оба наушника — знак безграничного уважения, по мнению чонгука, — и расплывается в зубастой квадратной улыбке.

— придуркам слава! — восклицает, а затем тушуется, видя мрачного новенького. — гм, привет, эм… не подскажешь свое имя?

его опережает чимин:

— его зовут чон чонгук, вокалист, — тэхен подрывается с места, жмякая чонгукову руку и причитая что-то в духе «а ты жуть какой симпатичный, только не хмурься, пожалуйста». чонгук кидает тяжелый взгляд в сторону чимина, но врезается лишь в затылок.

— ким тэхен, играю на трубе.

чонгук кивает как болванчик. при ближайшем рассмотрении — тэхен красивый, как греческий бог, но к реальности возвращают комочки приправы от чипсов в уголках рта. родинка на носу превращается в две. тэхен его ощупывает, трогает пирсинг, вторгается в личное пространство — чонгук цепенеет.

непонятно ему: вроде некомфортно жуть как, а вроде и плевать.

— и, знаешь, пока помню, — чимин ставит на пол сумку рядом с пустующей кроватью. ким тэхен отлипает от диковинки, оборачиваясь. чонгук находит это отличным шансом избежать повышенного внимания и прикосновений. — скажи своему ебаному собрату по уму, что он меня заебал. пускай определится, кого он там ебет, и перестанет меня тыкать в свои душевные переживания, как котенка в ссанину, при каждом удобном случае, чтобы оправдать свое мудацкое отношение.

— почему сам не скажешь? — тэхен усмехается довольно, словно обожравшись сметаны, и вальяжно плюхается на свою кровать. насмешливого взгляда от чимина не отрывает.

— ты думаешь, я не говорил? — возмущение в голосе сквозит, нет, завывает вьюгой. — я столько раз-, — обрывается, словно вспоминая, что в комнате посторонний. чимин тушуется, почесывая затылок, — каждый раз, когда мы встречаемся, не могу ни о чем думать, кроме его тощей задницы у меня в руках.

новый сосед смеется непривычно громко. чонгук старается слиться… с атмосферой. просто слиться пока не получится — чимин загораживает проход, а обращать на себя внимание хочется меньше всего.

не знает чон и то, свидетелем какого разговора он стал. старательно абстрагируется и считает про себя до десяти. может быть, с чимином они тоже говорили про этого «мудозвона». а может и нет.

чонгук не помнит. спросить может. но не спросит.

— в мою смену хеннима обижать могу только я, — только и говорит сосед. — зайду вечером, чимми.

пак кривится и покидает комнату с тем же «ага», с которым и зашел.

его нового соседа по комнате (на курс старше) приятно слушать. голос глубокий, спокойный и усыпляющий. с чонгуком он будто бы аккуратничает, а тот детский порыв облапать и ощупать — единственный. казалось, что чон раньше видел его в универе, но не был уверен, где именно.

в правой комнате — намджун (пятикурсник) и енджун (первокурсник). компания разношерстная, учитывая разницу специальностей, но самое главное, чтобы никому не приспичило устроить «пати-пати-йа» посреди загруженной недели до глубокой ночи.

о, учеба будет еще какая трудная. на третьем курсе — только выживать, и никак иначе.

чонгук очень измотался и хочет сложить кости где-нибудь сейчас. его участь — многочасовой разбор шмоток, метание по магазинам, поездки за нужными документами. под конец августа в транспорте яблоку негде упасть. в общаге надолго не задерживается — чимина чувствовать тяжко. тот, кажется, с тэхеном общается неплохо. а еще кажется, шлейф его парфюма и сигаретного дыма в легких осел нехеровым слоем.

до озверения беспокоила тупая боль из-за застоявшихся солей в шее и позвоночнике от долгой дороги.

но истощен общением с кардинально разными людьми морально даже сильнее — администрация, соседи, медперсонал, банк, ненавязчивая беседа с подозрительным таксистом и продавцами в магазине. легкая злость, белесоватым налетом оставшаяся внутри после кипения севшей социальной батарейки, омрачала его настроение еще больше.

хер-пойми-какой-по-счету пакет с продуктами оттягивает уже не функционирующие руки, суставы ноют — и если бы чонгук впервые такое проходил, он бы тоже заныл. он закрывает глаза и пытается веками вдавить их внутрь. не видеть. было бы неплохо еще и не чувствовать: сегодня, вдобавок ко всему, его непримечательную скорбную рутину разбавили приятными эпитетами от злющей на каждого встречного-поперечного администрации и болезненным воссоединением с не таким уж далеким прошлым.

теперь чонгук знает, как себя чувствует разбитая и вновь склеенная хлипким клеем ваза. стоять — так вроде стоит, но выдержать — вряд ли.

отчаявшись найти кусок свободного места даже на полу, он всем весом наклоненной головы опирается лбом о стенку вагона рядом с последними сидениями, где расположился какой-то угрюмый парень, поставивший поблизости рюкзак. и молится. молится, чтобы клей выдержал и он не развалился прямо здесь — дотерпел до общаги.

выжил? не разрыдался? пожалуй, все и сразу.

кажется, бог не совсем его оставил — угрюмый парень сидел один. чонгук прочищает горло. его основной опорой вновь становятся ноги. лоб тянуще пульсирует.

— прошу прощения, здесь свободно?

незнакомец мажет по нему безразличным взглядом, а затем словно пугаясь, молча и как-то напряженно отставляет рюкзак на колени, сжимая грубую ткань бледными руками. тихо отъезжает задницей поближе к чернющему запотевшему окну. и это служит ответом.

— благодарю, — последняя гласная сама собой выпевается почти в дифирамбы. удовольствие растекается по телу, маленькие иголочки приятно покалывают под кожей, когда он приземляется на твердое сидение.

чонгук закрывает глаза, откидываясь головой на спинку.

ему хо-ро-шо.

улыбается — тело наполняет такая безотчетно радостная легкость, он весело подхватывает пакеты и подпрыгивает с сиденья, когда приходит черед выходить.

тэхена в комнате нет пару часов, а затем он появляется. и чимин вместе с ним. они оба сидят на кровати кима, весело обсуждая какую-то игру. (перед этим они поинтересовались у чонгука, не против ли он их посиделок. не против, конечно же, изверг он или где).

чимин поглядывает. вроде бы незаметно, но так охота поймать взгляд и всем своим видом выказать дискомфорт.

уши наполняет то ли вата, то ли раскалывающий голову на несколько непропорциональных частей звон подступающей к высокому бетонному ограждению истерики. которая никогда не достучится до него — нет входных дверей или хотя бы мизерной звонилки в апартаменты.

чонгук усердно копается в телефоне, пытаясь занять себя хоть чем-то. или создать видимость. все мусолит телефон в руках, заходя в кучу приложений подряд. спину держит напряженно ровной. когда парни вновь уходят — со вздохом блокирует телефон и откидывается на застеленную кровать.

приехали.

жаль, что не туда, куда хотелось бы. жаль, что у чонгука из особенностей — только шрам на башке, только будь он шрамоголовым, как гарри поттер, он бы супергеройствовал и занимался альтруистичной волшебной шнягой. жаль, что нет воспоминаний. тогда бы, может, он не чувствовал бы себя таким дерьмом.

глаза все такие же предательски сухие.

чонгук снимает блокировку экрана, повернувшись на левый бок. телефон его уже долгое время тихий, мертвый почти. юнги ему не писал, как чонгук и хотел.

хотел ли?

в животе урчит — по сути, чонгук ничего не ел с момента приезда в сеул. перед глазами куриное марево, звук тушащегося мяса и череда шуток, которые он еще не слышал, но читал.

чонгук не видел. но помнит.

чон чонгук не слышал, но почему-то до пены у рта бы доказывал, что знает.

много чего еще не разобрано, но как-то наплевать. на улице ощутимо холодает, и чонгук накидывает самую любимую худи, в которой подыхает от жары днем, но вечером — самое то. джинсы, кроссовки, раскрытый и наполовину опустошенный чемодан, мелочи, тэхенов парфюм, чиминовская флешка — так чертовски мало места для дыхания.

открывает окно нараспашку — пора бы духоте уйти из его жизни нахуй.

шаг по лестнице пружинящий, бодрый, словно не он мотался по городу целый день. лифт он игнорирует — лишь бы с кем не пересечься, не наткнуться на знакомых, которых он забыл, но они-то нет. они-то наслышаны и жалостью пронизаны до блевоты. встретил он уже парочку таких, чуть не послал куда подальше.

настроение в принципе как-то приподнимается, несмотря на общую угнетенность, заебанность и голод. вот он сейчас как навернет шавермы или говядинки, запьет все самой ядреной газировкой и откинется в сахарную кому, съев миллион пирожков с различным джемом. мало не покажется.

в первую очередь мало не покажется его деньгам, но чонгук простил себе эту слабость.

листва, наполовину желтая, падает к его ногам. август (такой душный и влажный по утрам, по вечерам — зябкий и липкий) пробирается под кожу, трогает кости, вздыбливает волосы на теле.

чонгук не помнит, но чувствует маршрут к забегаловке, где они раньше бывали с чимином. и в какой-то степени это тупо идти туда одному в стремлении избегать паковского общества: велика вероятность встретить там виновника разбуженной совести.

в забегаловке все привычно и понятно, хотя здесь, на своей ненадежной памяти, он впервые. его узнает хозяйка, чонгук неловко ей улыбается, кланяясь. женщина приносит то, что обычно они заказывали с чимином: двойную порцию риса с яйцом, кимчи и куриные ножки в панировке.

желудок сводит в предсмертной судороге, когда чонгук подносит к губам рис. весь оставшийся вечер проходит как в тумане до эпизода перед сном. чонгук втыкает в телефон, отвернувшись к стенке, и не решается написать, хотя желание растет с каждой секундой ожидания.

из душевой едва слышно фальшивое мычание намджуна, над которым периодически хихикает тэхен, активно переписывающийся с кем-то последние полчаса с того самого момента, как они отключили свет.

общага отчего-то кажется дешевым летним лагерем, где полно незнакомых людей, глупых заданий и какой-то дружинной атмосферы. нет личного пространства, перегородки или чего-то такого.

почти обидно, что единственный человек, с которым меньше всего хотелось иметь это буферное пространство, эти границы, которые отсекали излишнее время общения, это юнги. мать его мин юнги, который даже хер пойми как выглядит.

и нет, чонгук его не искал в соц сетях — не хотел портить себе сюрприз, хотя даже не любитель.

28 августа.

[22:19] gcf97: юнги

[22:19] gcf97: не хочешь как-нибудь встретиться, когда мое расписание устаканится?

юнги не появляется в онлайне целую неделю, да и до этого неделю не был. у чонгука успевает пройти день рождения — исполнился двадцать один год. было даже немного грустно, что его юнги не поздравил, но откуда тот мог знать?

1 сентября.

[21:48] gcf97: когда у тебя др?

[21:48] gcf97: у меня вот сегодня

[21:49] gcf97: торжественно пью сок и ем пироженку со свечкой

[21:49] gcf97: сбежал из комнаты, потому что не хочу мешать соседям

[22:10] gcf97: мне снова ужасно одиноко

[22:10] gcf97: надеюсь, что ты в порядке, юнги

8 сентября.

[13:39] whalien52: ахуеть

[13:39] whalien52: ты живой

[13:39] whalien52: я пиздец как скучал

[13:39] whalien52: конечно почему нет давай

[13:39] whalien52: с прошедшим! удачи на даче пизды в придачу ну ты понял

[13:40] whalien52: у меня хуево с фантазией прости мелочь

[13:40] whalien52: буду ждать знак

сердце пропускает пару ударов, когда чонгук заносит пальцы для того, чтобы ответить на долгожданные сообщения. сердце пропускает пару ударов, чтобы запульсировать часто и болезненно.

что это с ним такое, мать его, а.