— куда лыжи навострил? — сыльги возвышается над присевшим на корточки юнги. от нее пахнет какими-то сладкими и притягательными духами. юнги вдыхает поглубже, давя в себе дурацкое желание выспросить, где купила и что это такое, чтобы надушиться самому.

зимние ботинки все никак не хотят натягиваться быстро — парень действительно торопится. не то чтобы он опаздывал на важную встречу или его дома ждал премьер-министр, но то, что человечек важный — без сомнений. пальцы путаются между собой в который раз: мин сам себя когда-нибудь покарает за любовь к шнурованной обуви. подстриженная челка не лезет в глаза, но ощутимо щекочет лоб и застревает концами волосинок в бровях. мин морщит нос.

— домой, — простецки отвечает парень, на секунду вскидывая голову. родинка под глазом мун на пару миллиметров уезжает наверх — та скептически щурится.

— а как же наша традиция бухать всегда, когда не работаем? — неверяще тянет она, опираясь боком о дверной косяк и скрещивая руки. переносит вес на левую ногу, ставя правую накрест.

юнги ухмыляется, продолжая глядеть исподлобья, пока копается со шнурованием.

— нет у нас такой традиции, не выдумывай.

— а жаль, — вздыхает она, — заебись традиция.

мин однобоко улыбается, не совсем соглашаясь, но выдыхает:

— может и заебись.

— небось к мальчику своему торопишься, чтобы сладко оттрахать? — похабно улыбается сыльги, двигая бровями.

юнги кривится в отвращении — сыльги никогда не заморачивалась над формулировками.

— выбирай выражения, — юнги втягивает стекающие сопли обратно в нос, ухмыляясь. — я тороплюсь, чтобы любить его до скончания веков.

теперь кривится в отвращении мун, девушку аж передергивает. ухмылка застывает, словно клеем-моментом залили.

— какой же ты слащавый идиот, мин юнги. влюбленный и слащавый идиот.

— бля, да почему у меня со всеми отношения строятся на обоюдных обзывательствах? — надрывно вздыхает, туго затягивая шнурки. встает. — от идиотки слышу.

— они такие, потому что тебя засирать смешно, — хмыкает сыльги, откидывая прядь волос назад. — ты как лоток кошачий.

— ну пиздец, — выносит вердикт мин, накидывая куртку. — спасибо за говеные комплименты, пока.

мун ржет ему в след, прощаясь. выглядит достаточно счастливой, выкрасила волосы наполовину в ядовито-салатовый и глаза мозолит своей пестротой. юнги за нее рад — та как будто действительно лишилась огромной части переживаний.

февраль держит планку: вполне мерзопакостный, чтобы от чавканья слякоти под ногами начинало подташнивать. с неба летит какая-то шняга, что даже не разберешь — доставать зонт или забить? мук выбора юнги не испытывает, потому как никогда зонт не берет, только если не цунами.

дверь не заперта — значит пришел чонгук. парень сам себе глаза закатывает: как будто он не в курсе, что чонгук уже как часа четыре торчит у него дома. тэхен попросил свалить из комнаты, а чону только дай законный предлог протирать минов диван.

— я дома, — говорит юнги в темноту прихожей, что держится совсем недолго: заспанная макушка чонгука появляется почти стремительно даже. он щелкает свет.

— привет, — улыбается пришибленно и по-дурацки. широко и как будто очень рад видеть.

как будто? иногда юнги бесит своя же подозрительность.

мин скидывает обувь со стуком и неспешно подходит к застывшему парню, целуя в щеку. загорается чонгук похлеще новогодней елки. руки тянет к юнги, но быстро пришпиливает к бокам.

— всегда, когда ты такой, у меня ощущение, что я подарок на день рождения, который ты так долго ждал, — ехидно хмыкает мин на ухо чонгуку, который кроме приветствия так ничего и не произнес. — рад тебя видеть, задница.

еще раз целует в челюсть, отчего чонгук крупно вздрагивает, закрывая глаза в видимом удовольствии. шумно вдыхает, в затем цедит воздух вперемешку со словами сквозь зубы:

— вот снимешь ты свою пиздецки мокрую куртку, тогда мы заговорим по-другому. молись, чтобы вертикально, — еще и угрожает, ничего себе.

мин смеется тихо. как говорила его суеверная мать — счастье любит тишину. слащаво? может быть. но он действительно на седьмом небе. даже когда они с чонгуком ругаются из-за безобразно незначительных мелочей.

— и все же, — мин стоит на своем, — так уж ли я не прав?

— прав, — соглашается чонгук, сжимая руки в кулаки — держится изо всех сил, чтобы не намочить домашнюю одежку, вы посмотрите на него. а юнги даже и не думает снимать, слегка издеваясь. по-доброму так.

тепло. с чонгуком юнги тепло.

— ты ел? — спрашивает юнги, а чонгук переключился почти сразу, словно забывая, о чем грозился.

трогает куртку, вжикает молнией из стороны в сторону и морщится от сырости ткани. мин как-то рассеянно наблюдает за возней, вгоняющей в ленивое веселье.

— еще нет, думал заказать.

ловит чоновские ладони и переплетает пальцы, чтобы замок прожил еще хотя бы пару месяцев до момента, как на улице кончится эта срань. они такие же теплые, как то чувство, что накрывает парня каждый раз, как он возвращается домой, где его ждет не только холли.

— не нужно, сейчас я хочу поговорить с тобой «по-другому», как ты выразился. пока что вертикально, — тихо произносит мин, становясь чересчур серьезным для того, чтобы чонгук продолжал хуебесить с его одеждой.

тот ожидаемо застывает с глуповатым выражением лица, все еще помятый после недолгого сна. одурело переспрашивает на высокой ноте:

— чего?

мин медленно снимает с себя верхнюю одежду, параллельно толкая чонгука к стене. носки немного скользят по ламинату. чон какой-то слегка испуганный и рассеянный. юнги наступает осторожно, но целенаправленно. искрит так, что скоро все пробки выбьет. наверное, у юнги в первую очередь: такой этот чон милый, что хочется любя сожрать до обглоданного хребта. хочется сжать в руках до хруста чьих-либо костей.

кто-то ворошит его внутренности, переставляя все с места на место, но юнги пытается своей аурой восполнить эти дурацкие пять сантиметров, из-за которых его глаза не на уровне чоновских. распахнутых и по-детски очаровательно огромных. он притягивает парня ближе к себе за ткань, что сжата его руками на пояснице, и целует слишком развязно, чтобы остался шанс на то, что он дойдет до кровати хотя бы частично одетым. и не потому что чонгук.

потому что он сам.

чужие губы податливые и слишком мягкие, и юнги бы очень громко простонал где-то внутри себя, если бы не был сконцентрирован на том, чтобы держать себя в руках. проходит секунд десять от силы, а ощущение, что вечность, и он очень томно и хрипло говорит, слизывая с губ излишнюю влагу:

— гавайскую, чонгук.

— а? — чонгука нет на месте — это видно.

юнги терпеливо и вкрадчиво повторяет:

— хочу гавайскую.

— а-ага, — он чешет кромку волос возле уха, поправляя другой рукой пижаму и делая вид, что не потерял связь с миром. — сейчас.

когда мин уходит мыть руки, продолжая краем глаза следить за сбитым с толку гостем, тот хватается за сердце, сжимая ткань, и шепчет слишком громкое: «пиздец». юнги включает воду посильнее и сжимает губы до побеления. совершенно некстати вспоминаются подколы сыльги.

такими темпами может и лицо лопнуть от нешуточного напряжения в щеках.

они едят и мин зачем-то начинает волноваться. он волнуется даже тогда, когда идет в душ, выпроваживая чонгука из своего общества с утроенной силой. стоит под кипятком, прижатый лбом к холодной плитке, и сходит с ума. стоит, но сходит, вы подумайте только, какой парадокс. гребаные бабочки, черт бы их побрал. и ведь не перетравишь всех — не получится уже.

выходить страшно.

юнги нахально ухмыляется — не зря боялся: судорожно придерживает полотенце на бедрах, когда чонгук припирает его к прохладной стене в прихожей. проводит носом по влажной коже от угла плечевого пояса по ключице и линии шеи до мочки уха.

— я ждал двенадцать лет в азкабане, — шепчет.

— как долго… но ничего, еще подождешь, — прыскает парень, но осадить заведенного непонятно с чего чонгука не пытается. хотя… непонятно с чего? юнги шутит сам с собой или дурачком прикидывается? — я слегка устал после работы.

почти правда, но сказанная для того, чтобы заклеить пробоину скотчем — мера так себе, но за усердие пару баллов накинуть можно.

чонгук сжимает чужое полотенце как соломинку, которая не дает ему окончательно сорваться. юнги отпускает руки, зарываясь пальцами в мягкие волосы и притягивая ближе к ключице. вверяет свое полотенце чонгуку — тот держит и не думая раздевать.

— зря ты мне дубликат ключей дал, — задушенно и щекотно бубнит тот в кожу.

— ничего не зря, — все еще ухмыляется, ухмылка такая рвущаяся, счастливая — ни на грамм не скроешь, как сильно он потерялся в чонгуке.

— бля-я-я, — раскатисто и довольно, — я сейчас как сниму это махровое безобразие и посмотрю, каким же мать тебя рожала, — мечтательно вздыхает чонгук.

— как-то это все нездорово, малой, — бормочет юнги, цементируя лицо в какое-то показное осуждение. — пахнет очень опасно.

— ты помылся, вот тебе и пахнет опасностью. ты б только себя видел, когда из душа выходишь, — и как-то жалостливо, — подушек на внезапные стояки не напасешься.

юнги опять заливисто хохочет, колошматя чонгука по лопаткам. тот только ойкает и вжимает в себя голову, рефлекторно прикрывая ее руками, чтобы ненароком и по ней не прилетело. мин выкручивается из захвата, пока противник ослаблен, и направляется в свою комнату, чтобы обмазаться какой-то хуйней, которая спасает его кожу от сухости (чонгук выбирал — разбирается гораздо лучше).

— фух, — облегченный выдох, — я уж думал мне прилетит по затылку — и все по новой. не так я себе представлял любовь до беспамятства.

юнги закатывает глаза, но чон, разумеется, этого не замечает. поджимает губы, потому что. разве не видно? разве не видно того, как он прикасается к чонгуку, как к сраной хрустальной вазе?

— не прилетело бы, — юнги попытался соскрести эту обиду, но до конца не вышло.

— знаю. прости, еще один дурацкий повод пошутить.

чонгук обнимает со спины — как тогда. целует — в затылок. туда, где у самого осталось прошлое без прошлого. юнги хочется сжать обернутые вокруг живота руки своими. все темнеет к чертям собачьим — магнитит до трясучки; он неподвижным кажется, когда изнутри его колотит, раз-ры-ва-ет.

как тогда — юнги разворачивается в руках и таращится на самого замечательного человека во всем гребанном мире. чонгук (ну как твою душу богу через мать, как можно быть таким?), весь такой хрупкий крупногабаритный парниша, собравший в себе несовместимое, стоит и улыбается, как самая очаровательная пятилетка. и мин часто задается вопросом, если его тянет к чонгуку, как быстро потянет к детям, как скоро он начнет рассматривать мальчишечьи коленки, выглядывающие из-под шорт, и со сладострастным томлением ждать, когда ветер взметнет девичьи юбчонки? особенно когда не у одной, а у стайки, собравшейся на детской площадке.

улыбается так, что жизнь отдать можно, положить, вытрясти, променять. улыбается, словно «конфеты или жизнь, дядя, мать твою?»; весь из себя такой трогательный и искренний, однако говорит с напускной дерзостью, когда все-таки скидывает сырое полотенце:

— ты, юнги, трусы не надевай. тебе не понадобятся.

мин даже краснеет от неожиданности. хотя жмет плечами достаточно непринужденно, присаживаясь голой жопой на кровать.

— ладно. тащи сюда свою экипировку, дурилка. будем в боулинг рубиться.

— ну с шарами понятно, — чонгук ставит кулаки в бока, хмурясь, — а с кеглями что?

— есть у меня одна кегля, — лицо каменное, даже задумчивое.

чонгук брезгливо улыбается — гляньте, ценитель нашелся, — и растягивает свое:

— отстой.

— время не тяни, плюшевый, сам же настаивал, — юнги ехидно улыбается, вздергивая брови. и передразнивает, загибая пальцы: — в азкабане он сидел, зря я ключи ему дал. и каша утром была не свежа, да и жизнь дерьмо, в целом.

— да ты манипулятор.

юнги манерно заправляет прядь волос за ухо, кокетливо закусывая губу.

— хорош оды мне распевать, оперник ты мой ненаглядный, время не анус — не растянешь.

чонгук не дает и секунды, чтобы юнги начал себя ненавидеть за неудачную шутку — нервно всхохатывает и уносится в розовой, сука, пижаме с кроликами в ванную комнату. юнги, ставя локти на колени, как-то безнадежно пропускает волосы сквозь пальцы, зажимая кончики и оттягивая их. такого, как чонгук, кормить сладкой ватой и завязывать банты на утренники, а не вот все это.

чем ближе слышны шаги, тем выше пульсация поднимается по пищеводу к горлу. мин вперил взгляд в пол, поэтому в поле зрения попадают только уже голые ступни, все те же пижамные штаны, выше — сжатый в ладони тюбик смазки, покрытая мурашками кожа на животе, юнги тут же вскидывает голову, с ошпаренным смятением задерживаясь на нелепой бабочке, а затем на-

секундочку.

— ты пробил соски? — орет юнги как не в себя. чонгук легко ухмыляется, мол, не видишь что ли. а мин, кажется, ослеп — даже глаза протирает пару раз для того, чтобы убедиться. — да ты бессмертный! — подрывается с места и носится голым по комнате, взвывая каждые пять секунд вариативно «что» или «охуеть».

чонгук косится на его хаотичные перемещения, теряя в силе яркости улыбки парочку делений. и тянет не очень громкое, но слышное:

— идет снежок, а бубенцы звенели…

мин возвращается в исходную точку, заглядывая в лицо чонгуку.

— когда? где? сколько стоило? можно ли тебе вот так расхаживать? а трогать? сильно больно было?

чонгук мнется с пару секунд, словно решая, на что ответить, а мин, наконец, замечает расцветку бабочки на шее, которая не пришей кобыле хвост. розовая такая, в цвет пижамы.

— зато красиво, — в итоге говорит он. юнги почти что возмущенно перебивает:

— нет, ну красиво — это да, но как ты решился? что сподвигло? это просто так или со смыслом?

— никогда еще меня не интервьюировали голыми, — хмыкает чонгук, толкая юнги на кровать, а тот валится мешком с картошкой на постельное белье. волосы падают на лоб, и юнги зачесывает часть назад, приподнимаясь на локте и глядя снизу-вверх на колхозное безобразие на чоновской шее. — хотя уверен в этом процентов на сорок. и вообще, — парень забирается на кровать, усаживаясь сверху и кладя руки на охтыжебтвоюма… юнги вымученно стонет, когда чонгук совсем близко у его губ, — ничего не хочешь снять с меня?

мин шумно вдыхает, а затем выпускает полузадушенное под легкие поглаживания руки на паху:

— бабочка пиздец глаза мозолит, давай снимем.

— с тобой можно потрахаться без включения стендап-программы?

— или все, или ничего, дража-, — юнги высоко стонет, — …ший.

чонгук весь из себя милый, но временами такой голод в расширенных зрачках пугает. зеркалит ли радужка то, что творится внутри юнги?

дыхание перехватывает, когда чон все-таки заставляет юнги полностью лечь, одной рукой надавливая на грудь, а другой — отстегивая бабочку и откидывая ее куда подальше. у юнги зачем-то вьется под ребрами навязчивое пригладить большим пальцем чужие брови. простыни холодят спину, вызывая табун мурашек, а рука поднимается навстречу чужому лицу, так и не касаясь. мягкая улыбка появляется на лице чонгука так естественно и так правильно. он ловит миновские пальцы ртом, горячо и влажно, вязко-превязко втягивая указательный и средний.

сердце ухает вниз, а щеки начинают гореть так, будто его застукали за просмотром непотребств. взгляд чоновский, вязкий и непонятный, до ужаса смущает. хотя это юнги обычно выступает инициатором неловких воплей и прикрытых ушей. пульсация крови такая навязчивая — хочется растереть кожу на груди, чтобы прогнать это ощущение.

мокрыми пальцами юнги чертит дорожку от впадины между ключицами до пупка. неспешно и так, чтобы видеть, как мурашки захватывают кожу. чонгук под ним отзывчивый и своенравный. касание — вдох, на выдох — смятая в ком ткань. воздух на двоих, в котором все меньше и меньше кислорода, а ведь за новой порцией — не той, что они делят пополам — не оторваться.

юнги никогда не был чонгуком, но юнги чувствует. словно он сам — чонгук: ощущает его кожей и знает себя — чонгука — лучше, чем кто-либо. словно он — не юнги: забыл все, что происходило до точки отсчета. точка отсчета начинается с ребер, которых юнги едва касается, соски задеть боится, ощупать с ног до головы не хочет — не интересно. он жаждет этой поволоки, запрокинутой головы и сдавленных в горле хрипов. шипение, всхлипы, исступления. узнать, что под кожей, потеряться в количестве слоев и никогда не вспоминать прошлое, которое чонгук забыть смог, а он — нет.

юнги очень надеется, что попадет в ту категорию «влюбиться до беспамятства».

точка отсчета начинается каждый раз, когда мин прикасается — кожей, словами или взглядом. точка отсчета начинается каждый раз, когда наступает то самое «сейчас». и это совсем не точка — линия, бесконечность, такое глупое «пусть только смерть разлучит нас», потому что хорошему должен быть конец — этим кормили юнги всю его жизнь.

на полотне, что он пытался разукрасить, уже нет свободного места — дыхание ли, влажные дорожки поцелуев или шепота, туманной дымкой осевшего поверх. чонгук такой теплый и пахнет домом. чонгук такой светлый и яркий, что юнги даже готов быть тупым комаром, сдохшим на раскаленном стекле лампочки. чонгук льнет к нему всем телом, нутром, кажется, потому что шепчет какую-то слишком личную лабуду, колющую глаза.

юнги, может, плачет, а может, просто чонгук в глаза попал. юнги, может, усаживается сверху, потому что любит эту трогательную честность открытой шеи и полутона света, ложащегося на грудь; слегка повернутую влево голову и полуприкрытые глаза, неотрывно следящие за направлением миновского взгляда.

все отпечатывается скомканно, несмотря на то, что юнги пытается каждый раз впитать в себя все: согнутая в колене нога, вылепленная лучшим скульптором — самим чонгуком, — нахмуренные брови, приоткрытый рот, зажмуренные глаза, потом открытые; и ласковые пальцы в осветленных волосах со смывшейся краской.

юнги опоминается тогда, когда чонгук сжимает крепче ноги на его пояснице. доверием безграничным — разит.

— извиняюсь, что вхожу без стука, — стонет он чонгуку в ключицу, когда заменяет пальцы на член.

на руках, выставленных по бокам, держаться тяжело. чон в немом крике открывает рот и сдавленно переспрашивает:

— что ты сказал?

юнги бьется лбом о ключицу снова, только уже чтобы не засмеяться с хуйни, которую выдал. медленно повторяет:

— я сказал, — начинает всхохатывать, все-таки не удерживаясь, — «извиняюсь, что вхожу без стука».

чонгук пялится. чонгук осознает повисшее в воздухе. снова пялится и пялится на него так, словно теряет веру в человечество с каждой секундой все сильнее. закатывает глаза, расслабляясь окончательно — юнги чувствует меньшее давление.

— странно, что у тебя член не упал от такого. у меня бы — да, — он хмурится с секунду, — а, погоди. или это твой план, чтобы не кончить за секундочку?

юнги хмыкает скептически, делая слабый и едва заметный толчок, пока чон продолжает разглагольствовать. закусывает губу от того, как хочется интенсивнее и больше. с чонгуком ему даже если много — мало. он — ненасытная бездна.

а ведь его странный парень по имени чонгук в чем-то угадал: мин тянет время для того, чтобы не сорваться сразу. рядом с чонгуком юнги теряет свое хлесткое и крутое «мин». рядом с чонгуком он — юнги, черти его раздери, сладкоедов.

он целует в тысячный раз с их первой гавайской пиццы. интимно шепчет, в такой же тысячный усмехаясь и зная, что чонгуку нравится, когда он такой — нахально-честный и уверенный:

— у тебя кусок курицы в зубах застрял.

чонгук переворачивает их, чтобы оказаться сверху. у них нет разделения на универсалов, пассивов или активов — будь юнги хоть трижды активом, он бы все равно чувствовал себя пылью, когда на нем изгибался чонгук, как в данный момент, например. склоняется над юнги и строго произносит:

— нет у меня никакой курицы, я нитью зубной прошелся.

— тогда что это было?

— юнги, мать твою замечательную, спасибо, что родила, но завались ради бога. тебе показалось.

— это тебе показалось — бога нет.

— еще одно слово, — предупредительное.

— и ты кончишь?

— и я уйду.

— о нет, — юнги притворно сокрушается, траурно кладя локоть на лицо, — кажется, у меня травма и я выбираю партнеров, похожих на отца.

чонгук из последних сил приподнимается и опускается, а затем останавливается и начинает ржать.

— придурок.

юнги стреляет пальцами-пистолетиками в чонгука, целясь в соски, про которые каждый раз думал, что замечательно смотрелся бы пирсинг, но это уже что-то на «закатай губу» языке.

чонгук, кажется, помимо корейского и английского, владел и этим.

— с которым ты ебешься. значит ты придурок в квадрате.

— иди в жопу, — весело огрызается чон.

юнги вскидывает брови наверх. бедрами — повторяет, выбивая порнушный и удивленный полустон-полускулеж. и сам ржет из-за звука.

— бля, значит я придурок в квадрате, — вновь у них все просто и прямо. чонгук не отпирается, а целится сразу в сердце. может, не нашел ничего другого, что ответить.

по темно-оливковой коже течет пот, который на самом деле не очень-то и виден: сейчас оба полагаются на свет фонарей из окна и собственное осязание. хлопать ртом, как рыба, уже как константа — ему с чонгуком все время нечем дышать. все перед глазами плывет, а воздух становится плотнее.

юнги шумит на вдох и выдох, чонгук ненадолго пришпиливает его руки поверх подушки, с которой съехала голова, и приближается к лицу, облизывая мочку и дыша носом прямо в ушную раковину. мин кривится и поджимает ухо к плечу от щекотного и странного ощущения. не то чтобы ему не понравилось. просто — странно.

— эй, ты зачем это сделал? — дует губы, которые чонгук тут же захватывает в плен собственных.

руки скользят по телу, открывая чонгука заново. вчерашний — уже другой. или так хотелось бы думать юнги в оправдание своей неутомимой тяге. руки скользят между телами, задевая и себя в том числе. член зажат между их животами, и юнги пропихивает руку между, накрывая тот теплой и влажной ладонью, одновременно увеличивая амплитуду.

впервые за сегодня чонгук стонет ему в рот грязное ругательство. юнги улыбается, вновь вовлекая обратно. цепляет штангу, игриво облизывает губы и пытается не сбиться с ритма. чонгук прижимается совсем тесно и чуть ли не плачет. рука застревает между телами.

— я больше не буду, — он хнычет, — только прекрати т-так… так много.

от нежности — щемит. вдох теряется где-то на подходе. юнги уже не кажется, что никого дороже чонгука в его жизни нет. взять и привязаться к человеку как по щелчку, запросто и бесповоротно — реально ли?

— а мне больше и не надо, — пряди со взмокшего лба ласково убираются куда-то вбок. — большего — не надо, чонгук, — юнги закрывает глаза, шепча мантру. мантру, в которой, как и у них, в принципе, так мало с виду, но так много. кто-то другой бы не понял. и как-то совсем тихо и незаметно, так, чтобы случайно обронить, так, чтобы по нежной коже не проехались жестокостью, так, чтобы скрыть слабость, за которую часто принимают искренность. искренность, которую юнги все еще сложно считать не слабостью, но он старается. — иначе я не знаю, сколько буду должен жизни.

«как скоро я раскрошу зубы от боли, когда тебя…»

«потеряю».

чонгук — снова — понимает.

чонгук — снова — ловит миновские запястья рукой и удерживает поверх головы. что-то — пот или, чего доброго, слезы — капает юнги на подбородок. ярость смешивается с лаской и пронизывает все движения чона. он не выпаливает никакой тирады, как обычно делает, когда его до глубины души возмущает сказанное. выплевывает кость, ставшую поперек горла.

и как-то печально улыбается, целуя в лоб, как душевнобольного.

— дурак ты, юнги, — заминка и шумный вдох, — ничего ты не должен ни жизни, — он по-доброму хмыкает, — ни мне.

«никуда ты от меня не денешься».

простыня липнет к телу — зря на расстеленную кровать забрались.

чонгук, правда, понимает. когда-нибудь и юнги поймет. поймет, на какой частоте ему нужно искать чонгука.