Огонь воспоминаний

— Подбрось дров, не жалей. Уж больно холодно.

— Так не лето чай! — Платон втащил в гостиную связку смолистых веток. — Сейчас и дух лесной по комнатам разойдется, и жаром пахнет.

— Скорей бы, — Антон Мануилович Девиер зябко передернул плечами и сильнее закутался в меховую накидку. — А то и застудиться недолго.

— Это вы, барин, никак от Сибири отойти не можете. Забыли бы вы о ней, господин. Как говорится — кто старое помянет, тому житья на новом месте не будет.

— А ежели не забывается, тогда как? — возвратившийся велением Елизаветы из ссылки Девиер, уже несколько дней как генерал-аншеф, внимательно смотрел на разгоравшийся в камине огонь. — Вроде и главного обидчика своего пережил, доказал, что правда на моей стороне была, а иной раз как вспомнится, что было как только Петра Алексеевича не стало, так хоть волком вой. Служил честно, да где уж супротив Светлейшего сдюжить, коли он так хотел меня под корень извести. Все из-за него потерял. Жизнь свою, честь, свободу.

— Да неужто и вспомнить хорошего нечего, барин? — Платон поправил накидку и принялся капать в скляницу лекарство.

— Опять декохт очередной? И надоели же они мне!

— Дак лекарь по часам велел принимать. От колотья этот. Травы... — Платон осекся.

— Сибирские либо? — Девиер вдруг рассмеялся. — Хороши там травки, не отнять. Давай сюда свою отраву.

— Пошто обижаете, барин!

Девиер одним залпом выпил отвар и закашлялся.

— Так какой декохт не возьми, все горечь немыслимая. Словно нарочно эти лекаря стараются.

— Так чем лекарство горчее, тем полезнее, видать, — Платон закупорил флакон и поставил его на стол. — Лекарям виднее.

— Виднее, говоришь? — Девиер задумчиво погладил мех чернобурки. — Расскажу-ка я тебе одну историю, Платон. Спрашивал ты только, нет ли воспоминаний хороших? Есть, куда же им деться. Есть и грустные, и веселые. Есть и необычные. Время было нелегкое. Со всякими людьми встречаться приходилось. Были среди них и те, кто любил тайно татенные дела вершить. Вот про одного такого я и расскажу. Случилось это вскоре после того, как Петр Алексеевич решил назначить меня генерал-полицмейстером Санкт-Петербурга. Ох и страшно было попервой, пока не разобрался, что и как делать следует. Даром раньше многое узнал, все равно тяжко поначалу приниматься за новое. Вот тогда-то и пришла весть, что люди в одной деревеньке пропадать начали. То девка уйдет по воду и как в омуте сгинет. То конюх вместе с конем пропадет. То мальчишка по ягоды отправится да потом лукошко пустое найдут. Поначалу и на лешего, и на водяного грешили, болота же рядом, а леса как шумели по ночам! Как не подумать о нечисти всяческой. Вот только девка лешему и водяному приглянуться могла, а вот зачем им запойный пьянчужка да дитя неразумное занадобились, никто сказать не мог. Судили деревенские, рядили, да и написали, чтобы разобрались начальные люди, куда деревенские деваются. Да как на зло все чины да офицеры заняты были. А там еще несколько людишек сгинуло, да письма писарь местный писать не перестал. Одна цидулька возьми и дойди до Петра Алексеевича. Прочел он письмишко, помрачнел, да и велел мне собираться. Так и оказались мы в деревеньке, куда полдня скакали. Дух там лесной, а с болот гнилью тянет. Словно отрезало нас от привычного житья да в сказ какой закинуло. Кто до них приехал селяне и не спознали поначалу. Обрадовались, что разбираться приехали. Старосты на месте не было, как и барина, в другое поместье отъехал. Вот и бродила за нами вся деревня, пока Петр Алексеевич не гаркнул, чтобы расходились ротозеи. Остался рядом только писарь, что всех в округе знал. Вот он-то и рассказал все по порядку.

— Первой пропала Пелагея, дочка кузнеца нашего, — писарь, белобрысый и дородный, размахивал руками при каждом слове. — Красавица на выданье. Парни за ней бегали, да девка ох и горда. Всех отвадила. Мужики, когда она пропала, весь лес пробежали, в болоте чуть не утопли. Священника приводили, чтобы помолился и ослобонил от оков водяного.

— Водяного? — Петр взъерошил мокрые от жары волосы и усмехнулся. — Ну и как? Освободил?

— Нет, господин хороший. Наоборот, разозлил. На другой день Прошка с лошадью пропал. Сбрую потом нашли, а лошадь нет. А ведь барская была. Барин зело зол был. Да винить никого не стал. Прошку бы и прибить мог, а так в деревне никто не виноват был.

— И что — снова водяной? — Девиер скинул мундир, уложив его на седло. Припекало все сильнее.

— Тогда подумали на лешака. Прошка-то часто в лес бегал.

— И сейчас думаете?

— Да незачем нечисти лесной столько душ губить. По одной взяли и вдосталь. Недаром же лета не проходит, чтобы кто-то да не утоп али в чаще не заблудился. Вот и этим летом кузнец утонул. Да после пропажи Пелагеи очень сокрушался. Мог и сам в омут пойти. Намедни это случилось. Одежу нашли на берегу. А уж самого в омуте и не сыщешь.

— Так кто после Прошки был?

— Старичок один, Ляксандр Петрович. В лес по грибы ушел. Потом с ягодами несмышленыш Федорка сгинул. Еще Ефросинья, жена Гришкина, уехала в соседнее сельцо и не возвернулась. Гришка за ней по короткому пути через болота уехал и больше его не видали. Говорят, в соседней деревне девка какая-то тоже пропала, но более ни о ком не слыхал.

— Барин с девками не шалит? — Девиер задал вопрос, давно не дававший покоя.

— Это про Пелагею? — писарь тряхнул белесыми кудрями. — Он, Алексей Иванович, может и не супротив был бы, да барыня наша спуску ему не дает. Такую власть взяла, что всем селом думали, как он бабе позволил такое. Правда то или нет, но конюх Тимофей сказывал, что она его и за кудри таскала, когда с ключницей застала. Немка она. Али еще какая бусурманка. Глаза черные, как глянет, что пилой распилит. Барин от нее и на военную службу сбежал бы, да вот сухорукий он от рождения. Но справедливая барыня. Когда барин в отсутствии, дела ведет и никого не обижает. Мальцов наших грамоте учит, девок на выданье приданым всегда одарит. Хорошая барыня, жаловаться на нее грех. Да и барин ей под стать. Повезло нам. А вот в соседнем селе барин злой. Собак себе да лекарей завел. Какие-то отвары ему наваривают. Стёжка, жена тамошнего кузнеца, как-то говорила, что совсем барин спятил. Жить вечно хочет! — писарь размашисто перекрестился. — Наш-то Петр Артамонович, знахарь, говорит, что в дела Божьи тот барин вмешивается. Будет ему кара за это. Мы даже лекаря чужого выгнали, когда он к нам заявился.

— Что за лекарь? — Петр нахмурился.

— От барина Пантелея Федоровича, соседа нашего. Приехал по весне еще, снег не сошел тогда. Все ходил и выспрашивал, не надо ли кому помощь лекарская. Да у нас и бабка есть для рожениц, и Петр Артамонович знает много. Его даже барин ценит. А уж если что совсем сурьезное, так барин и своего лекаря присылает. Так что нам чужаки без надобности. Вот и выгнали его прочь в тычки. Чтобы неповадно было. Мы в ладу с Богом живем. А лекаря этого басурманного невмоготу терпеть.

— Почему ж про это не написали? Про лекаря и дрянные дела барина чужого?

— Да у нас скоро пропажи начались, — писарь горестно махнул рукой. — Не до Пантелея Федоровича и его лекаря стало. Мы писали, как Пелагея с Прошкой пропали, в сам Петербурх да барину пожаловались, как он от сестры старшей возвернулся. Потом сам даже бумагу отвез. Все говорил, что до царя-батюшки только дойти и уж там все прознают. Барин наш сам искал, с парнями ходил и по болотам, и по лесам. А про царя барыня наша надоумила. Сказала, что тогда уж точно найдут виноватых. Не верила она ни в водяных, ни в леших, ни в прочих чертей. Наш барин не таков, но с супружницей согласился, что не нечисть виновата, а человек.

— А далеко ли имение соседа барина вашего?

— Да тут недалече, — писарь с изумлением смотрел, как царские посланники, а в этом писарь Аниким и не сомневался, уселись на лошадей.

— Собирайся. Дорогу покажешь.

— Так собаки там! — писарь поежился. — И сам барин не в себе.

— Вот и проверим, насколько не в себе Пантелей Федорович из рода Мурановых, — Петр склонился к Девиеру. — Ты, Антон, внимательно гляди по сторонам, едва въедем. А ты, — царь обернулся к писарю, — мужиков половчее собери. С нами поедут.

— А как же барин? Без позволения же.

— С Моложским твоим я потом сам поговорю, — проговорил Петр. — И живо поворачивайся. И без Мурановых дел много.

— Ну и что там? — Петр помог выбраться из погреба Девиеру. — Говори уже, Антон!

— Живы они! — отплевываясь от паутины, Девиер, весь выпачкавшийся в земле, вытирал платком лицо. — Оковы там. К стенам прикованы. Человек десять. По описанию семеро от Моложского.

— Так меньше пропало.

— Один мужик точно кузнец. Так что не утоп отец Пелагеи. Две девки и парень молодой еще. Надо бы узнать, у кого пропажи еще были.

— Ну? — Петр сжал кулаки и развернулся к невысокому щуплому мужчине в дорогой парче, отороченной мехом. За его спиной трясся еще один, одетый победнее, но только в сравнении со своим барином. — Говорите!

— Прости, батюшка! Бес попутал! — щуплый заголосил так, что Петр поморщился.

— Не вой! Что ты словно баба! Наделал делов — так отвечай! Паскуда! — Петр ударил кулаком прямо в грудь. Боярин повалился на землю, прикрываясь руками от тяжелых ударов сапогами. — А этого, — Петр кивнул в сторону побелевшего от страха лекаря, — в город. На дыбу. Пусть рассказывает все, как было. Украденных освободить. Кузнеца найдите, чтобы быстрее.

— Государь! — во двор вьехала кавалькада во главе с молодым человеком, что управлялся поводьями одной рукой, вторая бессильно висела вдоль тела.

— Что ж ты, Алексей Иванович, в землях твоих вон что случилось, а ты молчишь.

— Не смел я. Да к тому же как мог я знать, что ты помнишь меня, государь. Сколько времени прошло. Надеялся, что пришлешь ты кого половчее. А ты сам приехал. Не думал, что интересуешься еще моей судьбой, как батюшку велел меня признать.

— Верно тогда поступил. Вишь, как люди о тебе отзываются. И о жене твоей тоже, — Петр оглядел красавицу, стоящую в поклоне возле белой лошади. — Прошение твое о женитьбе на венецианке помню. Смел ты, несмотря на увечье.

— Хочу всегда служить тебе, государь!

— Вон, к Антону обратись, у него должность новая. Глядишь и тебе службу найдет. А вы... — Петр, усмехнувшись, посмотрел в сторону писаря, у которого от страха и изумления, лицо стало похоже на маску. Венецианскую. — Да отомрите уж! — Петр расхохотался, глядя на попадавших ниц мужиков. — Расскажите потом детям, как царя видали. Моложский! Все в твоих руках оставляю. Этих, — Петр кивнул в сторону связанных, — в Петербург отправишь. Я солдат пришлю. А пока в погреб их. Тот, где людей твоих держали. И пусть хоть извоются, не выпускать!

— А что же дальше было? — Платон, не дыша, дослушал рассказ.

— Вернулись в Петербург. Дел и вправду было столь много, что через несколько дней сие приключение было позабыто.

— А с душегубами что?

— Лекаря, что из крови украденных эликсиры да декохты свои делал, — на дыбу вздернули. Быстро во всем сознался, всех причастных тогда же и похватали. Лекарь потом там, на съезжей и помер. Не выдюжил. Слаб оказался. А Пелагея ему чуть глаза не выцарапала, когда привели ее рассказывать. Еле оторвали. Даже после всего ох и хороша была девка. Замуж потом вышла али нет — не знаю. Муранова, что соседа своего лютой ненавистью ненавидел, отдали под опеку семьи. Отец его поклялся Петру Алексеевичу, что больше ничего такого не допустит. Помер душегуб год спустя. Сейчас уже и не помнят, что был у Муранова еще один сын. А меня закружили заботы моей новой должности. А вот Алексей Моложский хорошим помощником оказался. Жаль, скончался от своей хвори рано.

Девиер вздохнул и скинул с плеч меховую накидку. В гостиной стало тепло, а сосновый запах разнесся по всему дому. Платон тихонько вышел, стараясь не тревожть своего барина, столь внимательно смотрящего на огонь.