— Вот уж никогда бы не подумал, с кем можно встретиться, когда по народу бегаешь, — городовой Петр Вавилов с удовольствием прихлебывал чай. — Книжки-то я его не читал, но слыхал, что стихи он пишет. Про деревенских да всякий их быт. Не про барышень да кавалеров, а что посурьезнее.
— Сурьезнее али нет, разницы никакой! — сыскной агент Водохлебов с шумом втянул чай и с хрустом откусил баранку. — Покушать хорошо все любят, хоть про барышень вирши строчат, хоть про Бородино. Вот только что ж он за кухаркой своей не уследил? Хоть бы про прислугу новую справки навел. Будь я на его месте, вот ни за что бы я ту девку в дом не пустил, как хороша бы она ни была и как бы домашние ее ни хвалили. И надо ж было в такую ловушку попасться! Пусть спасибо скажет, что Настасья эта вместе со своими родственниками решили кухаркой удовлетвориться. А вот бы ночью скалкой его огрели да ножик в сердце загнали. И тут стихоплетство не помощник. Вряд ли он сумел бы отбиться, если б они всем скопом на него навалились. А чухонку жалко. Баба замуж хотела, а оказалась в лесу у черта на куличках. И ведь опознали чудом. Вот та бы барынька смолчала о том, что видела на станции, и ищи-свищи любителей чужих денег.
— Это ты прав! — Вавилов покачал головой. — Ильиничну эту жалко. Как ее имя-то настоящее? Василий Иванович говорил, да больно мудреное. Я запомнить не сумел.
— Марья она, по батюшке Эсаиасовна, по фамилии Линдорф! — Водохлебов потянулся за следующей баранкой. — Я тоже поначалу выговорить не мог. Но когда расспрашиваешь, то волей-неволей запомнишь. Иначе никто ж не поймет, про кого речь. Хотя в Петербурге ее как Ильиничну больше знали. Говорят, настоящая искусница была. Любое кушанье могла приготовить. К поэту тому на обеды многие пытались напроситься именно из-за стола.
— Надо ж, какова судьба может быть жестока. Жила себе баба, копила денежку, хотела под венец пойти. Да попалась из-за своей доброты да незнания людей в беду. А ведь могла еще жить и жить. И счастье чье-то составить. С умениями своими да при деньгах... Лучше б в городе себе мужа искала. А то поверила проходимцам и сгинула.
— Эта Настасья ее окрутила.
— А ведь по виду ангел ангелом. Кто ж думал, что в такой красоте дьявол приют себе нашел.
— Не увидел я в ней ничего красивого, — Водохлебов пренебрежительно дернул плечами. — И по сей день слишком глаза завидущие. Как бы она ни клялась, но уверен я, что она в убийстве участие приняла. А то что ж выходит — план выдумала, а точку в нем другие ставили? Не походит на нее. И Василий Иванович в том уверен. Просто извивается сейчас, как змея, чтобы срок себе менее сделать. Пусть хоть изревется вся на допросах, но нет ей никакой веры.
— Прав ты. Вот ей-ей прав. Но девка все равно хороша. Вот только мало того, что себе жизнь сгубила, так еще и чужую забрала, — Вавилов поднялся и потянулся за форменной фуражкой. — Поэт-то как теперь? Закончилась пора вкусной еды.
— За слепоту такую ему бы вообще хлеб с водой есть-пить надо. Все ж проморгал. Одно слово — стихоплет. В рифмах своих закопаются и вот. А за прислугой следить надо. Чтобы потом на похороны не ходить! — Водохлебов тоже встал. — Ладно, Петруша, хорошо у тебя, да пора мне бежать. Василий Иванович заданий надавал.
— Да и мне пора. Чаи гонять приятно, да дела долго ждать не будут. Ты забегай еще, расскажешь, что там нового расследуется.
— Договорились. Вечерком забегу в книжную лавку. Посмотрю, чем этот стихоплет известен. Глядишь, и книжку куплю. А то что ж — все бегаешь-бегаешь, а жизнь мимо. Одни покойники вечно на работе.
— Анюта тебя тоже ждать будет, — Вавилов в очередной раз увидел, как на щеки вечно занятого и всегда спокойного сыскного агента будто красной краской плеснули. Всегда так бывало, стоило городовому упомянуть про сестру. — Вот с ней книжку купленную и почитаете.