Формула конца мира до безумия проста. Страх ведёт тупое стадо к не менее тупой и неизбежной смерти, и когда он становится выше разума, точка становится на своё место, предзнаменуя конец и завершая круг. Тайное становится явным – гнилая суть выползает наружу, взбираясь по сети скользких рёбер, и каждый, кто отдал своё бренное тело на растерзания Всаднику на Бледном Коне ради близких, за глаза назовётся дураком.
Достоевский знает. Если загнать человека в тёмный угол, предложив захлебнуться в безвыходности, он сделает все, лишь бы выжить. За свою долгую, мрачную жизнь он видел тысячу лиц, обеззображенных преддверием скорой смерти, и каждое он помнил настолько отчётливо, что тянуло блевать. Грязные, мерзкие людишки. Для него смерть – разменная монета, она – двигатель прогресса, часть плана, драгоценность и спасение. Его наслаждение было в наказании от Господа, ведь собственная кончина это то, что он мог получить лишь в своих снах, не имеющих свойства сбываться.
Сколько крови было на его руках? Не сосчитать. Если бы Достоевский вдруг решил ступить в рефлексию, то это бы ощущалось так, будто он падает в середину Байкала, в котором вместо воды кровь и слёзы им убиенных. Он – Слуга Господень, и это та цена, которую он должен заплатить в обмен на очищение сие грязного мира. Он помощник, действующий из-за тёмной завесы, дитя, которое помогает Богу, но такими способами, на которые отче боится смотреть и глядит опасливо, лишь сквозь пальцы, да так редко, что был бы смысл закрыть глаза вовсе.
Смерть худого, бледного мальчишки пачкает рукава пальто багровыми пятнами. Эта незначительная гибель тонет во тьме, в миг поблёкнув на фоне всех совершённых Достоевским злодеяний.
От мира осталось пепелище.
Амэ-Но-Годзэн парит позади него. С губ срывается усталый вздох. Страницы книги осыпаются к его ногам новой порцией безжизненного пепла, и в нескором будущем именно он станет ростками нового мира.
— Приведи ко мне его.
Богоподобный исчезает на глазах. Будь они даже в другом конце света, его возможности не будут ограничены привычными рамками законов физики. Уже через минуту пыльное, уставшее и пустое тело падает в его ногам. В тёмных волосах все ещё путаются обломки и штукатурка. Достоевский садится на корточки, мягко стряхивая их.
Так, словно проявляет нежность.
Так, словно он – главная драгоценность Достоевского.
— Я победил.
Сухие, искусанные губы проговаривают это тихо, без должной гордости и зазнайства – лишь констатируют сухой факт.
— Амэ-Но-Годзэн.
Достоевский вытягивает руку, и божественное существо кладёт на его ладонь спелый, налитый краской и жизнью плод. На фоне серой и безжизненной обстановки он выглядит так неестественно, что хочется выдрать себе глаза и раздавить глазные яблоки. Этот плод таит в себе вкус наказания Господа, отдаёт привкусом железа и запретно-сладкой свободы от законов природы.
Это то, в чём прячется бессмертие.
— Свет очей моих, месяц мой ясный. Посмотри на меня, милейший... ну же, Осаму.
Достоевский улыбается. Изломанно, безумно.
— Ни за что.
Голос Дазая сухой, безжизненный – на его губах пыль и песок, ощущающийся как стиральный порошок. Почему лишь когда он нашёл смысл жизни, всё, что хотя бы в теории могло удержать его, исчезло без следа?
— Видеть тебя не желаю, Демон.
Достоевский коротко усмехается. Ловкие пальцы хватают Дазая за подбородок, вынуждая поднять голову, но упрямый юноша закрывает глаза. Улыбка Достоевского подпитывается чем-то едким, самоуничтожительным – будто он выпил литр кислоты и обжёг ею губы.
— Ах, моя ненаглядная краса... – в тоне Достоевского проглядывается нотка недовольства с тонким флёром угрозы. — Неужели ты, душа моя, не рад тому, что я желаю бросить к твоим ногам всю эту жалкую планету?
Дазай, чудом сдерживая поступившую к горлу тошноту, отрицательно мотнул головой и зажмурился сильнее, больше всего на свете желая, чтобы терния прошили его глаза насквозь. Множество намёков складываются в единую картину, тысяча фраз приобретает краски – и самая нелепая из них стала реальностью.
«— Моя очередь. Сколько я не подкатывал к одной официантке, она никак не даётся. Что мне лучше сделать?
Вокруг них – тишина, красные кубы, парящие в воздухе, и тысяча глаз. Но Дазай делает такое лицо, будто ответ на его вопрос гораздо важнее этого и жизней миллионов, если не сотни миллионов людей.
И Достоевский отвечает ему с той же серьёзностью:
— Если устроить так, чтобы она потеряла жильё и работу, и семья отказалась от неё, то ей ведь не останется ничего, кроме как положиться на тебя?
В голосе Дазая прорезаются игривые нотки.
— А ведь верно...»
Дазай ведь и сам оказался главным героем слов Достоевского, только тот уничтожил не только его жизнь, а жизнь всей планеты разом, одним росчерком пера. И теперь в голове Дазая крутился лишь один вопрос...
«Почему я не умер вместе с ними?»
— Ах, Дазай-кун, я уже знаю, что ты хочешь спросить...
— Так ответь.
— Сначала посмотри на меня. Твой взгляд так сладок, – елейным голосом проговаривает, и чужие губы касаются лба Дазая целомудренным поцелуем. — Давай, зернышко. Не испытывай моё терпение. Тебе не нужно, чтобы я выходил из себя.
Желание получить ответы разгорелось в душе пламенем и заполнило разум горьким дымом.
...И Дазай открыл глаза. Его взгляду предстало лицо Достоевского. Чужие губы растянулись в неестественно ласковой улыбке, будто тот боялся напугать неразумное дитя.
— Вот так...
Достоевский садится напротив него, не боясь испачкать пальто Брэма Стокера белыми пыльными пятнами. Дазай подтягивает одну ногу к себе, прижимая к груди и больше всего на свете желая ощутить объятья любого, за исключением Достоевского. Он был готов поклясться, что даже руки Огая сейчас стали бы для него наивысшим успокоением.
— Говори.
Дазай боится смотреть по сторонам. Боится осознавать, что это самый настоящий конец, а то, что творится вокруг, станет тому лишь подтверждением.
— Твоя настойчивость очаровательна, – Достоевский издаёт приглушённый смешок. – Ты – любимец Бога, Дазай.
Дазай сощурился. Его глаза наполнились детским удивлением, делившим территорию с глубокой обидой. Словам Достоевского он не поверил сразу же – его сознание выплюнуло эту мысль, даже толком не прожевав.
— Ты не Бог.
— Остроумно. Но я не про себя, – Достоевский качнул головой. – Я лишь тот, кто исполняет Божью Волю. Но ты такой же как и я. Ты цветок, рожденный нести Божье бремя. Мы с тобой похожи, Дазай.
— Нет!
Дазай чувствует, что ещё секунда – и его голова взорвётся.
— ...Но ты гораздо менее опытен и всё еще наивен, лебёдушка.
Здесь, на пустыре, который ещё недавно был кишащим людьми и жизнью городом, было тихо, пусто, пахло обречённостью. Этим чувством фонило всё существо Дазая. Ему хотелось кричать. Дазай страстно молил о том, чтобы не слышать Достоевского, и если бы он мог порвать себе барабанную перепонку прямо сейчас, то без сомнений бы это сделал.
Всё его не самое чистое сердце заполнилось жгучей ненавистью по отношению к Достоевскому. Такой, какую Дазай не ощущал никогда в жизни. Он считал, что выжил лишь по прихоти Достоевского, и это дарило ему мучения хуже, чем любые самые страшные пытки, которые он знал.
...И сейчас глаза Дазая говорят гораздо больше, чем простой человеческий язык.
Достоевский достаёт из кармана пальто витый серебряный кинжал. Выставив перед собой красное, как лужа человеческой крови, яблоко, он парой быстрых и ловких движений отрезал от него кусочек и насадил на кончик лезвия, будто на шпашку.
От маленького кусочка спелого яблока несло чем-то до боли угрожающим.
— Я сделаю из тебя чудесный алмаз, Осаму. Я ограню тебя и сделаю своей короной, – Достоевский приподнимает уголок губ, и в его глазах отражается ледяное безумие.
Это не было громким, эпатажным сумасшествием, нет. Это было настоящим помешательством человека, точно знающего, как добиться желаемого. От его взгляда Дазая до самого нутра пронзила ненавистная дрожь.
— И как ты собираешься сделать это?
Эти слова ощущаются как плевок, полный отвращения.
— Подарю бессмертие, конечно же.
Достоевский прижимает кусочек яблока к губам Дазая, намекая на то, что тот должен сдклать, но тот лишь шарахается, мигом оказавшись на расстоянии от сомнительного презента.
— Ты хочешь, чтобы я продолжал мучаться, так ещё и находился рядом с тобой? И не подумаю.
Дазай осознавал, что если Достоевский бросит его здесь, то ему не останется ничего, кроме как умереть. И он предпочтёт самоубийство, потому что медленно умирать от голода, жажды и разрушения разума от тотального одиночества Дазай не собирался.
— Нет, ты подумаешь – уверенно произносит Достоевский. – Поверь, это в твоих же интересах.
— Ты накормишь меня им насильно? Я выблюю это дерьмо сразу же.
Достоевский неожиданно нежно рассмеялся. Бархатные переливы вынуждали органы Дазая сжиматься, потому что ничего хорошего это не предвещало.
— Нет. Ты должен возжелать этот плод.
Смешно. Весь стресс, страх и ненависть Дазая неожиданно вылились в раскатистый, громкий хохот. Он согнулся пополам, а из его глаз потекли слёзы – настолько глупо это звучало. Достоевский серьёзно верит в свои слова?
Дождавшись пока Дазая отпустит, тот лишь печально вздохнул.
— Ах, спокойствие сердечное. Ты мыслишь недальновидно. Но я прощу тебе это и сделаю поблажку на твоё положение.
Искры забавы, которые Дазай ощутил, погасли в один миг.
— Я не думал, что ты такой тупой. Ты слишком плохо знаешь меня. Мы не похожи, и я не стремлюсь к бессмертию или чего ты там хочешь из меня выжать, – Дазай сощурился, безразлично махнув рукой. – Я ожидал большего.
Из-за того, что Дазай был занят своей пылкой речью и самоедством, он не успел заметить, как в спину упёрся клинок Амэ-Но-Годзэна, а рука Достоевского схватилась за его шею, неожиданно крепко сжимая и вынуждая оставаться на месте.
— Подумай хорошенько. Исходя из твоей логики я считаю, что я – твой злейший враг. А что ты сделаешь, если будешь долго находиться рядом с врагом, Осаму?
Дазай замер. Его зрачки сузились, а осознание ударило в голову так сильно, что в ушах мгновенно раздался шум.
— ...Узнаю лучше и отомщу.
Дазай не хотел признавать, что эта перспектива пришлась ему по душе. Достоевский же улыбнулся, воспринимая его молчание как почти положительный ответ. Он не хотел убивать Дазая. Это было бы глупо – расходовать такой блистательный ум. Дазай заслуживал лучшего наставника, того, кто наставит его на самый перспективный путь.
...И это если не брать в учёт чувства, которые поглотили сердце Достоевского слишком быстро.
Изящные, длинные пальцы оглаживают кадык, натыкаясь подушечками на шершавый бинтовой слой. Достоевский терпит его лишь потому, что зазывает Дазая в свои сети – что будет дальше неизвестно даже ему самому. Улыбка касается губ несмело, и когда Дазай тянется рукой к плоду, хватка, до этого затрудняющая дыхание, ослабла.
— С ножа.
Взгляд Достоевского блестнул властью, и Дазай отчего-то принимает правила игры, пусть всё еще и ощущает лютое отвращение к происходящему. Прихватив кусочек яблока зубами, он помогает себе языком и раскусывает яблоко пополам, ощущая сладкий вкус, отдающий гнилью.
— Умница, душа моя.
Придерживая Дазая за подбородок, он касается его губ ласковым поцелуем.
— Ты принял мой дар в виде этого мира и будешь растить новых детей Господа рука об руку со мной. А взамен получишь возможность достичь своих целей.
Примечание
ТГК – meoww_loo