Обжигающие пески

– Вернись!

Она кричит ему вслед, ступая босыми ногами по песку. Горячему, колкому. Стопы жжет.

– Шакал бесчестный!

Ее голос дрожит от гнева и острого осознания полнейшей несправедливости. Будто ее сейчас разорвет на кусочки – ровно такие же мелкие частички, что и песок под ногами.

В ответ ей раздается только мужской смех – машет ей на прощание так, словно отмахивается от назойливых мошек – и глухой топот копыт, из-под которых летит пыль.

И женщина кричит. Кричит во все горло посреди бездушных песков, содрогаясь всем телом от плескавшихся внутри чувств. Звуки затухают и исчезают где-то совсем рядом с ней, на этом проклятом пустыре, и безжизненный ветер стирает любые следы ее пребывания здесь. Лучи знойного солнца безжалостно лижут открытую кожу, и однообразный пейзаж заставляет сомневаться в реальности происходящего. Все идет словно одним моментом. Тягучим, нескончаемым. Вчера-сегодня-завтра. Утро-день-ночь. И становится все равно, что будет дальше.

«Ненавидь, женщина, раз хочешь жить в этом мире», – без перерыва крутится в голове.

Некогда яркая, она ясно ощущает себя сломленной. И наступающая на пятки дню ночь не приносит облегчения. Тело вновь пробирает дрожь, и женщина впервые опускается на колени. Слезы давно перестали литься из глаз – всё выплакала, все высохли. Только скалясь от усталости, голода, жажды и клокочущего, все еще не утихающего гнева, женщина шепчет в тишине, уставившись перед собой:

– Забирай же теперь хоть всю любовь мира, отбери мое сердце, но дай мне силу. Забери все, но дай же силу!

Ее голос – слабый, бесцветный – хрипит в отчаянии. Утомленная и лишенная всяких чувств, она помнит лишь теплые сильные тела и грубую шерсть под собой.

Утро встречают душераздирающим криком и злобными рычаниями. Слуги разбегаются в страхе, соседи же не смеют сделать и шага в сторону этого дома. Большого, с садом, с изящными колоннами. Из белого мрамора.

– Неужели ты меня больше не хочешь? – раздается в давящей тишине.

Женщина шепчет, наклонившись ближе к распластавшемуся на полу мужчине. Ее губы изгибаются, но это ничуть не похоже на улыбку, наоборот, это выглядит как звериный оскал. В ответ ей раздается хрип – она делает заинтересованный вид на секунду, а после выпрямляется и смеется. И смех ее так оглушителен и уверен, что кажется – стены вот-вот затрясутся. Вслед, словно вторя ей, по залу раздается утробное рычание. Жадное, злобное. Словно знак – они готовы и ждут только ее разрешения.

Ей достаточно посмотреть в глаза одной из них, – крупной, сильной, с лоснящейся шерстью и огромными глазами, словно драгоценные камни – чтобы оказаться понятой.

Мгновение – красная лужица расползается по гладкому полу. Липко. Пол холодит стопы, а пущенная кровь – наоборот. Под ладонью ощущается мокрый нос, грубая и мокрая местами шерсть. Женщина отвлекается от вида крови и смотрит по правую от себя руку: статная львица с перепачканной мордой, прикрывая глаза, тянется всем телом к ней, толкается огромной мордой в ладонь.

Женщина улыбается мягче, дает эту необходимую ей ласку и окидывает взглядом трех других львиц – умываются недалеко от истерзанного тела.

С той ночи в груди образовалась удивительная пустота, но реальна ли она или лишь ощущение, женщина не знает. Единственное она осознает точно: с той ночи ее сердце – или то, что от него осталось – бьется в унисон с львиными.  

В полдень никто не рискует выходить наружу, если дорога жизнь. Эти часы принадлежат не людям, а самому Солнцу, о чем оно неустанно и жестоко напоминает всякому позабывшему. Но базар близ порта – место отчаянных и извращенных. Торговцы и купцы, пираты и моряки, местные и приезжие – все тянутся к этому жуткому месту, где от толкучки и камню негде упасть, но знают, что только там можно найти редкости со всего мира, заработать на год вперед за считанные минуты и так же быстро просадить все деньги.

– Поднимайся! – раздается требовательно.

Женщина без интереса оглядывается через плечо: недалеко от дорожки к помостам расположились торговцы людьми. Двое мужчин, высоких, полноватых и загорелых, равняют пленных и за любое неповиновение не чураются и ударить. Ровно как сейчас. Пленные – будущие рабы – в ужасе, едва сдерживая дрожь, теснятся друг к другу и не поднимают глаз, пока один из торговцев орет и дальше что-то во всю глотку. Замахивается палкой. У его ног мелькает белое тело.

Свист.

Женщина хмурится. Ставит кувшин на стойку и направляется к ним.

– Прекращай товар уродовать, – цедит второй, отбирая палку.

Женщина молча встает рядом с ними, ее глаза прикованы только к белому телу на земле. Изношенные холщовые штаны и рубаха едва ли скрывают его.

Торговцы замечают ее. Похабные ухмылки уже рисуются на их лицах, а грязные шутки почти срываются с языков, как их и женщину разделяет львица. Замирает у женских ног, словно собака, и угрожающе смотрит на мужчин.

Женщина чуть наклоняется к телу, чтобы взглянуть ближе. Белая кожа запятнана синяками и исчерчена царапинами, а волосы, такие же светлые, как и шерсть у ее львиц, спутаны. Тело, вздрогнув, чуть поднимает голову с хрипом.

На нее в ответ смотрит измученный юноша, еще вчерашний мальчик. Глаза его будто потеряли всякие краски.

– Я забираю его, – коротко говорит женщина, даже не взглянув на торговцев.

Она выпрямляется. Юноша щурится от яркого солнца и с трудом задерживает на ней взгляд, прежде чем вновь лишиться сознания.

Голые стопы, истерзанные долгими дорогами, грязные, неуверенно ступают по белому полу. Едва теплому, гладкому. Юноша с недоверием оглядывается по сторонам, почти исподлобья глядит на женщину и готовится, напрягаясь всем телом: сейчас на него накричат – он не понимает местное наречение, но догадывается – за испачканный пол, ударят и запрут. Но женщина смотрит на него с любопытством. Ее взгляд скользит по его телу, задерживается на синяках и шрамах и возвращается к лицу.

Ожидание заставляет его дышать еще тяжелее. Она подает голос, и юноша вздрагивает: он даже не предполагал такого варианта. Ее голос звучит властно, уверенно, но в то же время с непривычной – будто и для нее самой – мягкостью. Звучит заинтересованно.

Но юноша только молчит. Он переводит взгляд на замершую рядом с ними львицу, нервно сглатывает и вновь смотрит на ту, что забрала его. Женщина пожимает плечами и уходит. Не зовет его с собой, не тянет за собой.

И юноша в растерянности смотрит, как удаляются их силуэты – ее и львицы – и остаются лишь тенями на стене.

И остается он. Один посреди большого зала с выходом на улицу и балкон. Без лишних раздумий ноги несут его на улицу, запястья в кандалах – ближе к груди, чтобы не гремели, и пьянящая мысль свободы стучит в висках, но быстро прерывается. У ворот лежат две полусонные львицы. Замечают движения с его стороны, лениво поднимают головы и зевают, после чего смотрят уже пристальнее. И ноги ведут его обратно внутрь – ступать все тяжелее с каждым шагом.

Он смотрит на нее снизу, смотрит напряженно, стоит ей приблизиться к нему. Все тело уже кричит об опасности: эту женщину боятся, ее сторонятся. И ему явно следует придерживаться того же.

Но после поднятой руки не следует удар. Кандалы со звоном падают на пол, и звук привлекает внимание львиц. Они приходят ближе, с интересом, словно котята, тянутся мордами к железу, обнюхивают и вновь оглядывают юношу.

Женщина гладит их, будто домашних собак, и тянет руку к юноше. Он вздрагивает и отодвигается назад. Слушает вновь ее голос, но ни слова не разбирает, оттого и молчит в ответ. Его глаза то и дело спускаются вниз, к его железным пленителям, но этот день становится последним, когда он видит их.

Он гуляет в полном одиночестве, не встречая почти никого, кроме неизменных львиц. Успел насчитать четверых. Ничуть не агрессивные, они окидывают его мягкими или любопытными взглядами и продолжают заниматься своими делами.

Ни окон, ни дверей. Из-за безжалостного солнца людям не требуется беречь кусочки тепла, добытого с трудом, как это было у него раньше. В памяти всплывают пейзажи родины, и ему остается только молча нести эту странную тоску. Тоску по высоким горам, снежным долинам и кораблям.

Юноша бродит по ее дому, в котором не может сосчитать количество коридоров, балконов, колонн… всего. Вода посреди зала, – зовут они это озером или прудом? – золотые монеты под ногами, словно сор, ломящиеся от еды столы.

В первый же вечер, как видит перед собой еду, пусть и незнакомую, он, будто дикое животное, набрасывается на лепешки, мясо, напитки… и что-то еще, похожее на овощи. И юноша порывается унести с собой в рубахе тайно что-нибудь еще, пусть живот уже и набит до отказа. Но еду у него не отбирают, и еда не заканчивается. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

С дрожащими руками старик раскладывает какие-то книги перед ним на столе. Юноша привычно молчит и замечает, как глаза гостя постоянно мечутся из стороны в сторону, словно убеждаются в чем-то. Старик начинает говорить с ним, жестикулировать и с необъяснимым упорством тыкать костлявым пальцем по знакам в книге.

Юноша ерзает на месте и оглядывается – женщина наблюдает за ним из-за колонны. Загорелая кожа, черные волосы, белая колонна. Женщина, изумленная, что ее замечают, вскидывает брови вверх и исчезает из зала. Старик натужно продолжает что-то бормотать. Надо признать, говорит он громко и четко, но ни одно слово яснее не становится.

Юноша бродит по дому, иногда сталкиваясь с ней. Женщина читает, или плавает, или играет с львицами. Сейчас же она сидит на полу посреди четырех львиц, что тянутся к ней за лаской то мордой, то телом, и она, полная жизни, дарит им это. Гладит. Целует. Обнимает.

Женщина поднимает взгляд и замечает его в проходе. Юноша ежится: наверное, он не должен быть здесь.

Но женщина улыбается ему. Говорит что-то и машет рукой в свою сторону. Он все еще слабо понимает местное наречие, но благодаря усилиям старика улавливает нечто похожее на «подойди». И юноша на ватных ногах, не чувствуя под собой пола, идет ближе к клубку из тел, аккуратно ступает между хвостами и лапами и почти падает на колени, буквально загнанный в кольцо.

Уже чуть привыкший к странным питомцам хозяйки этого дома, он почти не вздрагивает, когда та или другая львица лишний раз задевает его. Но тут же весь сжимается, чуть ли не ощетинивается, когда его плеча касается теплая женская ладонь. Юноша хочет отстраниться, вскочить на ноги, но сдерживается и остается на месте. Только смотрит холоднее. Исподлобья.

Теплая ладонь мягко оглаживает его плечо, проходится по линии подбородка, с неким трепетом дотрагивается до волос. Юноша не двигается. Ему остается гадать, кто из них дикий: она, он или львицы.

Эхом раздаются шаги.

Женщина резко отстраняется от него, смотрит в сторону и меняется в лице. Он замечает, как напрягаются ее плечи, она поднимается, а следом за ней и львицы будто выходят из сна. Потянувшись, они зевают и усаживаются слегка иначе, словно бы хотят видеть входы и выходы из зала. Но кольцо, в котором он сидит, остается таким же плотным. Выйти из него юноша не решается.

Трое зашедших мужчин выпрямляют плечи, хмурят брови и тянут руки к оружию в ножнах – всем видом источают уверенность, но юноша чувствует, что она напускная. Он, прошедший через рабство, – да и вышел ли он из него? – уже явственно чувствует притворство. Помнил, как другие пленные храбрились в попытке убедить самих себя. Как храбрился он сам.

Юноша переводит взгляд на женщину. Настоящую уверенность источает именно она. Она хозяйка положения. И стоит ей приблизиться к мужчинам, как те теряются, опускают глаза и начинают что-то бормотать. Женщина слушает их с непроницаемым видом. Мужчины переглядываются и, словно пересиливая себя, опускаются перед ней   на колени. Просьбы – именно так юноша думает – продолжаются. Он разбирает лишь редкие слова, из-за чего полное понимание цели этого странного визита у него не вырисовывается. Одно слово он слышит чаще и четче остальных – Сехмет.

Терпение мужчин подходит к концу, лопается, словно натянутый канат, и вот голос одного из них твердеет, наполняется злостью. Львицы неодобрительно урчат в ответ, но своих мест не покидают. Пока что.

Происходит все быстро, сжато. Как по щелчку. Решившийся открыто показать свое недовольство мужчина начинает стремительно бледнеть под непрерывным женским взглядом, а следом получает хлесткую пощечину, от которой голова почти идет полным кругом. Ее голос звучит громко, глубоко и властно, эхом отражается от стен. Львицы следом срываются с мест, обнажая белые клыки.

Юноша сидит на полу один, наблюдая. Что-то дрожит глубоко внутри него, не только в груди, но и во всем теле. Это был не липкий страх, окутывающий все тело и парализующий. Скорее, дрожь в странном ощущении то ли восторга, то ли трепета от увиденного. Дрожит, наблюдая за ней. Сильной, суровой. Главной.

– Сехмет… – еле слышно шепчет он, будто пробуя слово на вкус.

Язык будто одеревенел от долгого молчания, но в гробовой тишине зала это звучит слишком громко и четко.

Женщина оборачивается. На ее лице сияет пара алых капель, а в глазах читается удивление, смешанное с вопросом. Юноша вновь повторяет, и она кивает с тенью озорной улыбки, чуть махнув на себя.

– Имя мне – Сехмет, – заговаривает она с ним.

И теперь ее голос звучит так, словно кошка мурлычет.

Так странно оказаться на месте, где еще несколько дней назад расползалось красное пятно. В крошечных трещинах будто бы забились остатки. Юноша ерзает и смотрит на старика. Их встречи происходят каждый день, и долгие натужные попытки гостя имеют смысл: юноша лучше различает слова и понимает их смысл, а вскоре и сам пробует их повторить. Старик, позволяя себе ненадолго расслабиться, коротко и добродушно смеется с его безобидных ошибок, какие делают здесь только малые дети. Юноша улыбается, ломано просит старика перестать смеяться, но это ничуть не помогает: смеются оба.

Замолкая, юноша оглядывается по сторонам и замечает привычный силуэт. Сехмет смотрит. Вчера-сегодня-завтра. Всегда. И что-то в его груди шевелится, вздрагивает от осознания этого.

Не только старик и та несчастная троица стали гостями этого. Приходят и другие. Кланяются, встают на колени, бьют лбами мраморный пол. Плачут. Просят. Молят. И мужчины, и женщины, и старые, и молодые. Юноша наблюдает за ними, улавливает суть их просьб. Переводит вопросительные взгляды на Сехмет. У той на лице не проскальзывает ни одной эмоции, словно бы она лишена сердца. Лицо жесткое, холодное. Каменное. Движение граничат между резкостью и грацией.

Всякий раз юноша, устроившись на полу, чуть ли не у ее ног, смотрит на нее. Смотрит, как она возвышается над ним и над остальными людьми. И что-то щекочет внутри, заставляя его поджимать губы и тихо вздыхать.

Ее слово для него не какая-то просьба, а закон. И так решил он сам для себя.

Словно бы возбужденный ее властью, юноша не знает, куда себя деть. Он бродит по дому и саду, играет с львицами, старательно повторяет, чему учит его старик, но его мысли остаются в том зале. Крутятся возле Сехмет. Ее глубокий голос, пронзительный взгляд, округлые бедра.

Руки сами несут цветы к ее покоям вместе с чашей, полной персиков. Она любит персики. И замешательство на ее лице, некогда непробиваемом на эмоции, заставляет внутри него все шевелиться и испытывать странное удовольствие. Хотя оно, конечно, ни в чем не сравнимо с тем чувством, когда он в очередной раз оказывается у ее ног. Как в прямом, так и в переносном смысле.

Сехмет все чаще задерживает на нем взгляд, рассматривает. Кожа остается такой же белой, что приводит ее в детский восторг, и больше не истерзана синяками и ранами. Остаются лишь едва заметные шрамы на молодом теле. Уже не худощавый, а стройный, чуть набравший вес, он выглядит здоровым и даже привлекательным. Его светлые волосы слегка вьются, но эта деталь лишь добавляет ему озорства, которое и должно быть в его возрасте. И тяжелый взгляд сменяется чем-то легким. Глаза – все такие же серые – больше не кажутся пустыми и лишенными красок. Они скорее напоминают спокойную реку.

– Ты так и не сказал свое имя, – замечает Сехмет одним вечером.

Она отрывает взгляд от свитков и смотрит вниз, где в ее ногах дремлют львицы и сидит он, почти неотрывно следя за каждым ее движением. Юноша моргает, словно выходит из сна.

– Твое имя, – повторяет она, чуть махнув на него.

Язык все еще не его сильная сторона, но ежедневные занятия оказываются не пустой тратой времени. Юноша чуть облизывает губы, задумавшись о чем-то, и почти что хрипло говорит:

– Рихард. Меня дома так называли, – его взгляд на секунды мрачнеет, и он спешит глянуть в сторону.

Сехмет едва заметно кивает. Ее ладонь ложится ему на голову, вороша мягкую копну волос, и Рихард тянется ближе за этой странной лаской. Сердце ее слегка вздрагивает от подобного вида. Стоит ей потянуть Рихарда за волосы, как он тут же выдыхает и почти шипит сквозь зубы, поднимая голову, но в его глазах нет ни намека на… на что-то, что Сехмет привыкла видеть? Ни страх, ни презрение, ни боль – ничего из этого она не видит в его глазах. Лишь необыкновенный блеск, вслед за которым уголки губ Рихарда вздрагивают почти в улыбке.

– Риши.

Блеск из его глаз пропадает, и Рихард, чуть наклонив голову, с вопросом смотрит на нее.

– Твое новое имя – Риши, – объясняет Сехмет.

И это интонация более чем знакома ему: это не предложение и не просьба. Нечто, похожее на предвкушение, собирается в его груди, и сейчас он может только улыбнуться ей.

Сехмет молчит, рассматривая его спокойное лицо, и ее сердце будто вновь начинает стучать в собственном ритме, не зависимом от львиц. Стучит, как ему хочется. Стучит от этой широкой мальчишеской улыбки и полных слепой преданности глаз.

Щека горит, словно к ней прижали раскаленные угли. Риши сглатывает, прижимая к ней ладонь. Во рту появляется странноватый привкус, и губу жжет. Знакомое ощущение. Риши поднимает огромные от удивления глаза.

Сехмет, что совсем недавно бушевала, словно злые ветра в пустыне, камнем замерла перед ним, тяжело выдыхая. На лице – застывший оскал. Львицы, взбешенные еще буквально минуту назад, резко замолкают и, замерев, озадаченно топчутся на месте. Риши молчит, не отводя взгляда.

Удар выбил всю память из его головы: вся ситуация до него стерта, и он откровенно не может вспомнить, с чего вдруг Сехмет пришла в такую ярость и чем он посмел ее обидеть. Обидеть настолько, что теперь его щека невыносимо ноет от тяжести ее руки. Риши дотрагивается пальцами до губы – разбита. Он опускает удивленный взгляд на перепачканные пальцы и снова смотрит на женщину. Видит, как Сехмет громко выдыхает и шире раскрывает глаза, будто сама не верит в содеянное, но Риши, беззащитный и невинный, валяется перед ней на полу с красной щекой и разбитой губой.

Его тело содрогается перед ней, но не в страхе, а необъяснимом и диком восторге, и Риши, почти задыхаясь от чувств, припадает горячими губами к костяшкам ее ладони, так и оставшись на полу. На коленях, у ее ног. Сехмет накрывает спокойствие и привычное удовлетворение, и она дает ему эти минутки вольности.

Сехмет поправляет волосы и пробует выровнять дыхание. В последний раз ее накрывало такое волнение еще несколько лет назад, еще до того, как тот мерзавец бросил ее, будто шавку, умирать под палящим солнцем. После той страшной ночи ни одно волнение не трогало ее сердце. Не беспокоило, не пугало, не расстраивало.

Но Риши все перекроил.

Сехмет, лишенная каких-либо чувств, кроме злости, столько лет, становится неуверенной и потерянной, словно девчонка, что не знает мужского внимания. И лишь один способ справиться с этим наваждением кажется ей верным.

Она ступает босыми ногами по плитке, придерживает одной рукой длинную расписную юбку. Красную. Во внутреннем дворике под открытым ночным небом свежо, и лишь немного огня у уголка с коврами и подушками добавляет особое ощущение. Будто таинство. Нечто, недоступное для чужих. Сехмет бросает внимательный взгляд в тот угол: Риши сидит в ожидании. Заметив ее, тут же выпрямляет спину, ждет какого-то указания.

– Сиди, – тут же раздается от Сехмет.

Риши послушно замирает и только следит глазами за ней в полном молчании. Сехмет останавливается перед ним на расстоянии шагов пяти, смотрит вниз и медленно выдыхает.

Всё начинается с бедер – медленные и плавные движения из стороны в сторону постепенно вовлекают все тело в чувственный танец. Руки движутся вместе с ними, иногда обращаются в сторону Риши – зовут, привлекают. Голый живот словно незаметно перетекает из стороны в сторону, следуя за бедрами, и манит прикоснуться. Тело выгибается, как у змеи, поражая гибкостью, подчеркивая изгибы.

Движения становятся быстрее, резче. Бедро в одну сторону, бедро в другую сторону – резко и естественно одновременно. Вечно распущенные волосы разметались по груди, падают на спину. На теле собираются небольшие капельки пота, что вот-вот начнут стекать.

Сехмет крутится, и крутится, и крутится, так самозабвенно и чувственно, будто ее самой здесь и вовсе не существует. И скоро она замирает, глядя прямо на Риши. Тот сидит не шелохнувшись, и одного блеска в его глазах достаточно для Сехмет, чтобы понять – он поражен.

Сехмет падает рядом с ним на подушки, наблюдая. Риши смотрит на нее с тяжелым дыханием, понятия не имеет, куда деть руки, и сглатывает.

– Ударь меня еще раз, но разреши прикоснуться к тебе, – шепчет он почти онемевшими губами.

Она сжимает юбку в кулаке от ожидания.

– Мое имя?

– Сехмет.

Она прикрывает глаза, смакуя, как звучит ее имя из его уст. Как звучит ее имя, когда он чувствует буквально болезненное восхищение ею. И она впервые за столько лет чувствует себя довольной.

Она открывает глаза и смотрит на Риши, что буквально изнывает, и ее губы растягиваются в ухмылке. Свидетелем сегодня будет лишь ночное небо.