Рико думает. Много думает. У него один из периодов переосмысления жизни, которые он не любит, и ему приходится думать, потому что иначе мысль может застопорить его в любой ситуации и любом положении.
Думается скверно. Принудительные процессы всегда идут у него скверно. Особенно когда речь идёт о тех вещах, делать которые он не привык. Предложить же подержать нить его размышлений за него некому: вещь сугубо личная и... странная. Даже для ребят, привыкших видеть всякое, и для Ковальски, открытого к новому и, в общем-то, периодически самого предлагающего помощь в этом контексте. Обычно он этой помощью пользуется без раздумий, отчего тот знает многое из вещей, лежащих у него на душе и за душой, но сейчас у него есть чувство, что раньше времени Ковальски ничего выдавать на обдумывание нельзя: в области человеческих взаимоотношений тот плавает в плохом смысле этого слова.
У него немного плохое предчувствие касательно итога, как и насчёт открытий, необратимо меняющих взгляды. После такого всегда остаётся неуютное чувство чего-то утраченного.
Ему впервые приходит в голову мысль о том, что ему, возможно, следует недолюбливать Ковальски: он терпеть не может тех, кто указывает ему что делать, кроме Шкипера, а Ковальски указывает ему частенько. Корректирует. Раньше он остановился на мысли о том, что перед командиром он не хочет выглядеть плохо, отчего коррекция эта терпима, но теперь у него ощущение, что причина иная. Что он сносит просто потому что это Ковальски.
Он не может объяснить самому себе, отчего у него глухо тянет под сердцем, когда он думает «просто потому что Ковальски». Ради этого, собственно, и вся затея организовать отдельный поток размышлений.
Боже, он помнит даже момент, когда Ковальски подсовывает ему зеркало за едой. За такое можно остаться с начищенным рылом, потому что примета – очень плохая, но Ковальски почему-то не остаётся, хоть он и грозится, и долго ругается. Списывается это на привычку к тому, что у всех них свои тараканы, взаимопрощаемые... но если подумать... если подумать... нет, ну остальные такой фигни не творят. И ради чего? Чтобы заставить его есть хоть немного приличнее, не для чего-то прямо-таки жизненно важного, не для укрощения заскоков, мешающих чьей-то безопасности. Просто ради этого.
Не то чтобы... ну... в общем, оказалось, что ему самому приятнее, когда остальные не морщатся и не отодвигаются подальше. Но рисковать напороться на взбучку?
Он теперь не понимает, для кого именно это. Изначально он останавливается на варианте, что местами брезгливый Ковальски это для себя, но теперь у него откуда-то заводятся сомнения. Он сам даже не понимает откуда и что, собственно, за дела. Да, все они друг о друге заботятся чисто физически, помогают, спину прикрывают (иногда зад, перед начальством в том числе), но не... ради кого-то. О чём он вообще думает?
Да, о чём я вообще думаю, вопрошает он сам себя, направляясь в текущую «лабораторию» Ковальски, дабы выгнать последнего на свет божий – точно так же не зная, ради чего именно он это делает. Просто потому что так надо?..
Просто потому что Ковальски.
Он сам себе не может объяснить. Хоть утренний Ковальски с недосыпом его не раздражает даже еле ползая со своим напёрстком кофе в руках (он только непроизвольно хмурится), у него просто существует некая тяга пойти и вытащить того нормально поспать. Будто ему хочется возиться. Нет, не с сардонической интонацией. Будто... ему хочется возиться.
Перки всё чаще остаётся сама по себе.
Причина, по которой он изначально покупает куклу – тяга к красивому, к кукольно красивому, которое он никогда не сможет получить в живом виде. Он смирился с тем, что такое получают только мужчины с очень очень набитым деньгами кошельком или исключительные счастливчики (ни одним из которых он не является), поэтому выход эта тяга получает вот такой; достаточно безвредный для всех, пусть ребята иногда и странно на него поглядывают. Ещё одна причина – скрытое желание о ком-то заботиться, принятое им в большей мере после того, как Ковальски берётся, садится с ним и говорит, и растолковывает, и втолковывает, что ничего странного в этом нет, и что пока он занимается делами приличными и никому не вредящими, это исключительно его дела.
А теперь Перки всё дольше остаётся сама по себе, и ему кажется, что он переносит заботу на Ковальски. И последний вряд ли что-то ему растолкует по этому поводу и уж тем более вряд ли скажет, что здесь что-то нормально. Ковальски-то это... руки-ноги есть, взрослый здоровый мужик, может сам о себе позаботиться.
Да черта ж с два ты сам о себе позаботишься, думает Рико, уже во второй раз за день заходя к Ковальски, чтобы загнать спать. Специально с кружкой вечернего чая, специально чтобы нарваться на короткое замечание о «недопустимости еды и напитков в этом помещении».
– Ой, давай, сам-то... сам сюда тащишь кофе своё, – ворчит он беззлобно. – Будто не видно.
– Свой, – машинально поправляет его Ковальски, скептически глядя на бардак из исписанных листов на столе, и просто оставляет всё как есть, что вполне удовлетворительно для Рико, уже собирающегося на боковую – сразу после чая. – И мне можно.
– А мне нельзя, – бухтит Рико, исподлобья глядя на приближающегося Ковальски. Последний останавливается немного ближе обычного, чтобы согнать его с порога, однако он продолжает загораживать дверной проём, и сам не зная, почему.
– Это вредно.
– Те тоже нельзя вредно.
Ковальски тонко улыбается.
– Это я сам в состоянии решить. А теперь, будь добр, сойди с порога, потому что я не понимаю, пришел ли ты выпроводить меня отсюда или не выпустить. И не смотри на меня таким образом.
– А неча было расти, – вворачивает Рико в ответ: у него проклёвывается настроение попререкаться.
Вместо ответа Ковальски немного наклоняется, заглядывает ему в глаза и тем же спокойным тоном повторяет:
– В сторону и не смотри на меня как на неприятеля.
Рико торопливо поднимает голову, едва не сталкиваясь носом с Ковальски, и последний отшатывается, недовольно хмурясь. Это ж надо было такое словцо откопать... неприятно.
– Не пора бы тебе сходить развеяться? – праздно интересуется тот. На такое из уст других людей у Рико обычно вертится на языке фраза «не твоё дело», но интонация у Ковальски никогда не предполагает шпильки или вторжения в личное; это буквально та же забота, которую он позволяет себе. Только Ковальски можно. И даже нужно. Ну, в силу чуть более высокого положения.
– А чё, хошь со мной? – встречает он вопрос вопросом.
– Если в какой-нибудь гадюшник – нет, спасибо, – любезно и привычно растолковывают ему. У них небольшая традиция. У них таких даже несколько, если задуматься. – А так – смотря куда. Ты знаешь.
Он угукает, непринуждённо отступая назад, чтобы выпустить Ковальски наружу.
Естественно, никуда он не идёт. Ему нужно не развеяться, а разобраться.
Немногим позже к нему приходит довольно занятное осознание: Ковальски в его личном пространстве его не раздражает. Нет ни резкого колючего ощущения от постороннего рядом, но нет и отвлекающего момента, как всегда бывает с Шкипером, не обращать внимание на которого физически невозможно, или с Рядовым, за которым автоматически начинаешь послеживать, чтобы никуда не влип. Только... факт. И... некоторый... интерес к этому факту.
Если немного разобраться, рядышком с интересом прячется крошка волнения, формирующая два вопроса: когда Ковальски, прежде нудящий о том, что не надо лезть в это самое пространство, решит выйти из его собственного, и, так как последнее часто происходит нескоро, – почему тот так безмятежно переступает границу сам.
Видимо, потому что Ковальски.
Вообще, забавно, что тот за собой не замечает. Вот уж впрямь, в своём глазу бревна...
Из любопытства Рико нарушает сам, прислушиваясь к себе, а не к периодически бормочущему что-то Ковальски, и обнаруживает, что в целом-то ему приятно. И чем дальше, тем отчётливее. И он хочет Ковальски ближе по... какой-то... причине?..
Потому что Ковальски?..
Приятный? Да ни в жисть. Человек, часами способный нести что-то совершенно непонятное, его совершенно не воодушевляет. Ну... скорее, Ковальски воодушевлён сам в эти моменты, и ему приятно видеть живой блеск у того в глазах, обычно почти прозрачных как тусклые льдинки.
Симпатичный? Хм-м... да, когда не хандрит. Даже несмотря на тусклость всего облика, не только глаз. Вообще, Рико кажется это немного странным: обычно высокие мужчины от востребованности чуть более уверенны в себе, отчего и выглядят лучше (и следят за собой больше... и зазнаются слегонца), но это всё не про Ковальски. Будто в прошлом что-то случилось, и теперь тот просто обычный.
Обычный? Да, наверное, держит его так близко рядом это. Ковальски обычен, привычен и не вызывает у него вообще никаких опасений любого рода. Рядом с командиром и младшим он всё же немного побаивается сделать что-нибудь не так... но не с Ковальски, который корректирует его столь естественно и привычно. Да и... большая часть этой коррекции в нём и так уже сидит, и он не сомневается, что тот регулирует его не только по общепринятым поводам, но и по личным. Ковальски такой, любит, чтобы было удобно.
Как ни странно, удобно в итоге и ему. Особенно учитывая, что поговорить с тем можно о чём угодно, а у него много вопросов «почему?» (пусть и ответы он не всегда понимает). Почему ему стабильно отвечают, не сетуя на глупость? Загадка. Видимо, потому что.
Главное, чтобы Ковальски от этих всех «почему» не держал его за ребёнка. Об этом он вообще думает долго, пытаясь понять подоплёку под очевидной причиной. Что-то ещё есть под этим слоем. Он пока не понимает.
Ещё он не понимает, что такого находит Ковальски в некоторых женщинах. В одной из них уж точно. Вот в упор не видно. Ладно, может быть, там какие-то свои вкусы – но всё же, нельзя же так убиваться. Ну... нельзя. Они, к тому же, так редко видятся, что...
Вот тут до него кое-что доходит. И он, решая это кое-что проверить, тихонько заглядывает в оставленный без присмотра ноутбук Ковальски. Последний держит все свои файлы организованно, так что не составляет труда найти среди папок слабое звено, беззастенчиво подписанное «Дорис». Внутри – не стихи, как он первым делом столь же беззастенчиво предполагает, а фото. Некоторые из мелких картинок в предпросмотре кажутся ему знакомыми, и он, поглядывая на дверь, ищет у Ковальски в соцсетях, для удобства вынесенных в закладки, страницу Дорис, оказывающуюся закрытой для посторонних – и, естественно, для Ковальски тоже. Вот почему тот всё никак не прекращает вздыхать. Напоминание – и не одно, довольно много, будто тот сохранил совершенно всё со страницы до её закрытия, – прямо перед носом.
Думая (всё же думая) о том, что с его стороны коррекция слишком жёсткая, он удаляет файлы и, вспоминая, что Ковальски такое запросто восстанавливает, закрывает оставшуюся пустой папку на длиннющий пароль – просто бездумно мучит клавиатуру с полминуты, произвольно набирая такую долгую мешанину из символов, чтобы нельзя было вскрыть. Ну... может, Ковальски как-то и поломает... но на это уйдёт время, за которое можно что-то переосмыслить. И даже нужно. А то в периоды обострения похож на орущую белку, у которой причиндалы между веток застряли.
Немногим позже Ковальски начиняет выяснять, кто это сотворил, и он вообще не скрывается, сомневаясь, что ему так уж влетит. Его просят в коридор; ему почти кажется, что он всё-таки схлопочет по шее, однако тот сдержан.
– Пароль, – лаконично испрашивает у него Ковальски, протягивая ладонь, и он пожимает плечами, разведя руки в стороны. – Ты что-то хочешь?
– Чё?
– Я спрашиваю, ты что-то хочешь за это? Только не думай, что это возможно повторить, в следующий раз я припрячу свои личные вещи основательно. Я думал, всем тут можно доверять. Говори, что тебе нужно было.
Прозрачные глаза Ковальски глядят на него разочарованно и с укором. И зло блестят. Первое ему не нравится, зато второе – хорошо; второе означает, что он немного расшевелил то, что и следовало. Какая там первая стадия принятия была?
– Не, – коротко обозначает он отсутствие у него каких-то специфичных желаний и пароля. Но приходится, конечно, объяснить чуть более расширенно.
– И зачем ты это сделал?
Он всё так же пожимает плечами, зная, что после оглашения причины ему уж точно влетит, и голос Ковальски железно звенит:
– Рико, зачем?
– Хватит, – роняет он всего одно слово.
– Что хватит? Ты понимаешь, что это были мои вещи? – продолжает наседать на него тот; он сгребает в пятерню открытый ворот кофты на замке Ковальски, едва сдерживая желание хорошенько встряхнуть.
– Хватит.
В его тоне – тоже железо, и желваки у Ковальски аж ходят... однако в него только упираются предплечьем, не поднимая руки. И он отпускает, испытывая некоторое облегчение. Под последним, однако, тревога.
Через парочку дней до него доходит, что он, возомнивший себя очень умным, видимо, всё-таки идиот, потому что парочку излюбленных фото любой держал бы на мобильнике или где-нибудь в облачном хранилище. Там... посмотреть перед сном... всякое такое...
Однако Ковальски расстроен не на шутку, а в смартфоне даже не задерживается; он может сказать, потому что долго и пристально наблюдает, выискивая причину собственного беспокойства. Её он не находит, но его что-то грызёт, и он не понимает, что это. Ему кажется, что он вот-вот поймёт, потому что оно становится всё отчётливее по мере того как всё грустнее становится Ковальски... а потом он в очередном приступе заботы находит того рассматривающим позабытую Перки.
– Ты чё? – сразу спрашивает он, насторожившись.
– Через плечо, – тихо отвечает Ковальски, а следом жалит в ответ: – Чего забеспокоился? Я чужое имущество не порчу, в отличие от некоторых.
Вместе со слабым уколом вины ему почему-то отчаянно хочется нахамить.
– Точ' твои? – выбирает он нечто среднее. – Кто кинул – тот владелец.
Ковальски оборачивается, тускло глядит на него, и он незамедлительно жалеет о сказанном. Уже не воротишь, конечно.
– Папка моя. Ноутбук тоже.
Тот отворачивается, и у него застревает в горле маленькое словцо, которое он задолжал.
– Почему тебе можно? – вопрошает Ковальски, рассматривая Перки, и у него вертятся мысли о том, что это всё-таки невоодушевлённое, а к воодушевлённому... в этом что-то грязное, когда уже отказали. Но и высказать это Ковальски тоже почему-то будет столь же грязно. – Почему тебе можно хотеть красивое, а мне нет?
– Дык я и не хочу. Я... смотрю. Просто нравится.
Он далеко не сразу находит нужные слова в лексиконе (ему нравится созерцать, и он этим довольствуется), уже после того как Ковальски оглядывается ещё раз. Отворачивается будто стыдливо, и он осторожно подходит ближе.
– Я думал, мы с тобой друзья, – глухо произносит тот. Он угукает. И, ощутив, что что-то очень неправильно, немного неловко обнимает Ковальски, наконец выговаривая «извини», уже давненько просящееся на язык. Тот дёргается. – Зачем нужно было так делать? Я теперь не могу спокойно оставить свои вещи. Я теперь тебе не доверяю. И не только тебе. И это подспудное, что ещё более неприятно. Зачем?
– Затем, что хватит. Смотреть больно.
– Убери руки, – ровно, прохладно советует Ковальски. – Очень лицемерно.
– А ты мне не указывал? – сердито вопрошает Рико. – Вот ты! А?
– Оставь меня в покое. Просто оставь. Иди и обними вот эту мадам, она твоих объятий явно хочет больше, чем я.
Рико молчит, переваривая и подтекст того, что Ковальски хочет его касания, по сути, извинительного, чуть меньше чем никак, и выпад о том, что кое-кто истерит как бабёнка.
– Вот чего те? – говорит он вместо этого. – Сам, небось, дотумкал – ничё не получишь оттуда. Чё душу рвать? Хватит. Иди, вон, со Шкипом сходи, уцепишь кого. Он те подсобит.
Пауза.
– Хер там плавал, – неожиданно пользуется Ковальски его лексиконом, и теперь дёргается он. Ощущение у него такое, словно кто-то громко царапнул стекло – аж корёжит от непривычки. – Ты думаешь, я не ходил? Подцепить-то можно, но через меня выцепляют его. «А это твой друг, а что, а где, а дай номерок», – тезисно передразнивает тот всех желающих познакомиться со Шкипером поближе. Голос почти возвращается к привычной громкости, а затем снова падает обратно. – Оставь меня. Я не хочу ничего. Я понимаю, что это нехорошая привычка, но я уже привык. Мне так комфортно. Я это принял.
Вот тут Рико и впрямь отпускает – только для того, чтобы дёрнуть Ковальски лицом к себе и хорошенько встряхнуть.
– Я те счас устрою «комфортно», – шипит он, переживая болезненно острое желание вмешаться. – Я те счас...
Он осекается, не видя ни отпора, ни даже конфронтации: Ковальски только закрывает лицо предплечьем. Это останавливает его пуще строго тона, крика или рукоприкладства, и он просто разжимает пальцы, не имея духу ударить соратника и друга в таком состоянии. К тому же, ни к чему хорошему это не приведёт.
Ему приходится оставить того в одиночестве, однако, несмотря на некоторые (вполне обоснованные) опасения, с Перки совершенно ничего не случается. Он впоследствии проводит осмотр на предмет повреждений или чего-то подозрительного, но на этом всё и заканчивается: у него больше желания позаботиться о Ковальски.
Когда он ещё раз подходит к тому и несильно тянет за кофту, выражая желание поговорить, Ковальски кривится так, словно сейчас укусит, и он отходит, сочтя за лучшее не нарываться. Зато подходит на следующий день и ещё на следующий, и когда тот просто морщится, наконец вызывает на разговор более настойчиво.
– Ну, что тут ещё говорить? – устало вопрошает Ковальски. – Не вижу ничего, что могло бы иметь смысл. Зла я на тебя держать не буду, мне просто нужно время, чтобы успокоиться. Поэтому оставь меня в покое.
У Рико тонкое, неглубоко царапающее ощущение того, что ему в чём-то лгут. Поэтому он не отстаёт.
– Злишься же.
– Ладно, хорошо, будь по-твоему, – бесцветно роняет Ковальски прежде чем отвернуться; он придерживает того за пояс штанов. – Что ещё?
Рико угрюмо глядит в ответ, пытаясь успеть правильно оформить в слова собственные мысли, но это не тот случай, когда это удаётся вовремя.
– Что? Мне нужно тебе улыбнуться, дабы ты удостоверился, что всё в порядке? Мультиков Рядового обсмотрелся? – довольно обидно предполагает Ковальски – скорее всего, специально. – Не хочу и не буду.
А вот это его задевает. Однако слова по-прежнему вперемешку и все неподходящие, и он вынужденно отпускает. Затем, сочтя более доходчивым язык жестов, тянется обнять.
Ковальски подаётся назад.
– Не хочу, – скупо роняет тот. – Если тебе надо – подойди к кому-нибудь ещё.
У него лёгонький такой шок. Он, значит, всё это время подходит обнять Ковальски ради самого Ковальски, а этот дурак думает, что это надо ему!
– Дурак, – так и шипит он, не сдерживаясь. – Тебе надо!
– Как? – переспрашивает Ковальски, наклоняя к нему голову и немного поворачивая, хоть всё прекрасно слышит; для Рико это – откровенная провокация, и на этот раз он сдерживает себя сознательно.
– Для тебя, – выговаривает он чуть ли не по буквам для особо понятливых.
Ковальски моргает. Очень недоуменно.
– Врёшь, – наконец не слишком уверенно отвечают ему. Вот тут уже Рико пихает того в бок, несильно, но доходчиво, и, утрачивая терпение, отходит, пока сам же не сделал хуже.
С этих пор Ковальски становится задумчивым. Рико даже немного легче: теперь не только он застрял в мыслях. Однако эта капелька злорадства совершенно ничего не значит и ничего не меняет, потому что он сам застревает на словах того. Он, в конце концов, находит в них капельку истины – гласящей, что забота-то, получается, не только для Ковальски, но и отчасти для него. Ему... хочется обнять того время от время. Без причины. Просто потому что.
По нему ненавязчиво пробегают мурашки, когда до него доходит, что ему это приятно. Обнимать Ковальски приятно; обнимать Ковальски приятно, потому что это Ковальски. Он точно знает, потому что он не стесняется проверить на остальных двоих.
– Вы это чего поскуксивались? – словно бы мимоходом, праздно интересуется старший из этих самых двоих. Рико с Ковальски лишь переглядываются, но не отвечают, только отправляя взамен вежливый взгляд того характера, которым сообщают, что это личные дела. – Хорош уже, а то скоро огурцы в холодильнике скиснут.
– Главное, чтобы твой огурец не скис, – флегматично отвечает Ковальски с тенью прежней искорки и глядит на Рядового, чем-то очень занятно хрустящего. – Кстати, возможно, там уже нет огурцов. В холодильнике, в смысле.
На лице у Шкипера, соображающего, что хрустит Рядовой, похоже, последним из упомянутых огурцов, отражаются смешанные расстройство и облегчение, и Рико, не удержавшись, прыскает.
– Ну, вот, – изрекает Шкипер. – А то удумали тут перед праздниками в унынии погрязнуть. Нечего; уныние – грех!
Никто не поправляет: у них тут свои заповеди. Лично у Шкипера – вообще ещё свои, часть из которых для них – загадка.
Немногим позже до Рико доходит, что год заканчивается, и речь о праздниках накануне следующего года. Ещё год прошёл...
Он снова подходит к Ковальски, но ничего не делает: тот где-то витает мыслями, не обращая внимания вообще ни на кого.
Зато спустя ещё день Ковальски появляется у него в гараже и усаживается бедром на только что отмытый от нечего делать стол. Рико только скользит взглядом от этого самого бедра вверх до самого лица и упирается в испытующий взгляд Ковальски.
– Почему? – лаконично спрашивают у него.
Бывают моменты, когда им не нужно друг другу ничего разъяснять (которых с течением времени становится всё больше). Это – именно такой.
– Потому что, – не слишком уверенно отвечает он, сомневаясь, что его поймут, да ещё и правильно. Времени подбирать слова опять нет. – Потому что ты.
Ковальски озадаченно поднимает брови, и он опускает глаза, не зная даже, есть ли смысл пытаться о чём-то говорить, когда он ещё плавает в понимании и объяснении для самого себя. И, цепляясь взглядом за пыльное пятно на тёмных штанах Ковальски, машинально скребёт это место пальцем: тот любит, когда всё чистенько.
– Щекотно же, – почти укоризненно роняет хихикнувший Ковальски, а затем склоняется, возя по обнаруженному пятну рукавом. Картина привычная донельзя, и у него снова глухо тянет под сердцем.
Он берёт того за рукав, немного отодвигает от стола и ненадолго разворачивает к себе спиной – глянуть, не влез ли во что-то сзади.
– Норм, – лаконично обозначает он затем, поднимая большой палец.
– Что «норм»-то? У тебя стол чистый, насколько я вижу. Решил меня сзади посмотреть? – почти что дразнит его Ковальски, и он безмолвно поднимает взгляд, пока даже не зная, что ответить.
– Не, – разлепляет он губы наконец. – Не ток' у меня трёшься, мало ли.
Тот неопределённо мычит, показывая, что слышит, будто тоже не имеет ответа.
– Спасибо, что ли...
Он угукает, провожая взглядом удаляющегося Ковальски, и снова падает в кое-какие размышления, не понимая, слишком ли он мудрит на этот раз, или это правильное направление.
Ковальски любит, когда чистенько. Не поэтому ли он драит лишний раз стол? Потому что ждёт того поговорить?
Не слишком ли хорошо он знает Ковальски, чтобы даже не отдавать себе отчёта в ожиданиях?
Весь последующий день ему вспоминается светлая макушка немного склонившегося к бедру Ковальски. Он достаточно долго и хорошо знает того, чтобы заметить, как этот человек подбирает к себе и под себя конечности, когда кто-либо приближается, и как ненавязчиво склоняет голову куда-нибудь вбок подальше от собеседника, и как вытягивает шею вверх, держа эту самую голову подальше от придирчиво вопрошающего что-то или и вовсе ругающегося Шкипера. И вот тебе на – наклоняет её так близко, что он чувствует запах мятного шампуня, тоже на весь день застревающего у него в носу. Так-то мята как мята... но в запахе тонкая нотка непосредственно Ковальски, и он несколько часов уживается с мыслью о том, что ему нравится запах Ковальски. Подумать только...
Да собственно, он этим самым думаньем только и занимается, блин. Крыша скоро поедет...
До него вдруг доходит, что ему доверяют столь же безотчётно, как он сам знает некоторые вещи о том. И это Ковальски, который вечно нудит и стонет «тебе невозможно кого-то доверить»... смешно. Ну буквально смешно.
Он почти истерически хихикает с полминуты, сбрасывая напряжение; к счастью, никто не слышит.
Аккурат перед сном, уже забираясь под одеяло, он переживает непривычно острое и бесцельное желание потрогать светлые пряди, запах которых так и застревает у него в памяти на несколько суток. Вместо этого он ещё раз проверяет, действительно ли его подпускают к себе без оглядки, и какое-то время околачивается возле Ковальски.
– Хочешь поговорить? – предполагает тот немногим спустя. Рико не сразу реагирует, увлечённый тем, как Ковальски перебирает один из своих мелких приборов то ли что-то ища, то ли просто проводя профилактику.
– Не. Просто.
– В последнее время у тебя слишком много «просто», – пространно замечает Ковальски, напряжённо рассматривая одну из площадок для пайки, и Рико пододвигает тому увеличительное стекло мгновением раньше, чем кисть Ковальски отрывается от вскрытого прибора в ту же сторону. – Спасибо.
Ковальски всегда ценит возможность не отрываться от текущего предмета внимания.
– Сорвал-таки, – цокает тот языком, и Рико тратит парочку секунд на обдумывание услышанного: иногда у него плохо с созвучными словам, а «сорвал» валяется у него в лексиконе слишком близко к «соврал». Он вроде не врал.
Ковальски безмятежно тянется к шкафчику в углу. Бедро того, которого Рико чуть раньше касается коленом, дабы кое-что проверить, плотнее прижимается к нему для сохранения равновесия, однако Ковальски не дёргается даже сейчас, столь же безмятежно ковыряясь в выдвижном ящичке, и он прикрывает глаза ненадолго, разбираясь во внутренних ощущениях, вдруг решающих о себе заявить. Ему приятно. Пока что по очень туманной причине. И как-то странно тепло.
Затем Ковальски цыкает, поднимается к шкафчику, выискивая что-то среди мелких и запасных вещичек, и он выбирает за лучшее ретироваться: ему отчего-то делается нервно, почти тревожно. Прямо до дрожи.
Он разбирается почти сразу по сравнению с обычным темпом мыслительных процессов. И ему незамедлительно становится стыдно. Чёрт бы с приятностью, при определённых обстоятельствах и незнакомец бывает приятен, но до него доходит, откуда тепло – и ему стыдно за оба ощущения после этого. Тепло ему потому, что Ковальски даже не думает от него отодвигаться, а это значит, что он особенный. И приятно ему ещё и от осознания этого. Ещё и вдобавок стыдно за то, что он, особенный, решил единолично влезть и разрулить зависшие отношения, будто Ковальски – повисшая в их цепях принцесса, открывающая ротик только чтобы сказать, что ей всё окей. Оказывается-то в итоге, что тот всё понимает. И ему стыдно за то, что он обидел и расстроил – хоть и другого выхода не было; любой разговор, который только возможно провести, уже проведён, и ни черта трёп этот не помог.
Он долго обо всём думает, засиживаясь на кухне до ночи – ужасно поздно по его меркам, – и ему удаётся поймать Ковальски, выползающего ночью попить.
– Мне жаль, – выпаливает он. Ответный взгляд, сонный и непонимающий, его немного смущает; он запоздало понимает, что Ковальски-то не думает о нём дни напролёт, но всё же продолжает: – Жаль. Правда. Но иначе никак. Те ж... не докажешь ничё.
– Ой, оставь меня, – сонно ворчит Ковальски, явно не желающий никаких серьёзных разговоров ночью, и он придерживает того за полу растянутой футболки.
– Злишься?
– Нет. Отстань, я спать хочу.
Рико разжимает пальцы... и обоняния касается запах ещё разогретого Ковальски, доля которого куда больше, чем в прошлый раз; теперь мята – только дополнительный тон.
Мимолётное ощущение уюта покидает его столь же быстро, как и Ковальски, устремляющийся обратно в тёплую постель. Освобождённое же место занимает одна из прошлых мыслей, как-то некомфортно лежащая в сознании: «Ковальски-то не думает о нём дни напролёт»...
Господи, он думает о Ковальски дни напролёт. Он думает. О Ковальски. Всё время.
Он тихонько хлопает себя по лбу, пытаясь переварить абсурдность положения вещей, только удаётся ему плохо. Что вообще с ним и у него внутри за дела происходят? Это ж если просуммировать...
Да ладно, думает он затем. Быть не может. И быть не может, чтобы он так вляпался. Нехорошо это...
На глаза ему попадается календарь на дверце холодильника. Так мало времени, а никакого ощущения праздника и новогоднего волшебства... по сути-то, это единственное волшебство, которое они могут себе позволить как взрослые люди. Вот чего Шкипер ворчит – не желает портить себе настроение их омрачившимся видом, а разбираться не желает и подавно. Впрочем, оно и хорошо: всё-таки сугубо личные дела.
Утром он незамедлительно направляется к Ковальски, давно выбившему всем освобождение от привычной рутины к праздникам, и, видя, что тот никакущий, словно часть ночи всё-таки не спал, тащит кофе.
– Куда? – незамедлительно вопрошают у него.
– Ты грил, те можно.
За ним прослеживают взглядом, в котором отчётливо читается вопрос... но вслух не звучит. Рико и рад: ответ он пока побаивается давать.
Ковальски благодарит и спрашивает другое:
– Ты что-то хочешь? У меня стойкое ощущение, что тебе что-то нужно.
Он качает головой.
– Просто.
Ковальски делается ещё более задумчивым, и у него немного странное, почти тревожное ощущение по этому поводу; на этот раз он моментально понимает, что волнуется, как приятно, так и не очень: несмотря на долгое знакомство, он понятия не имеет, как тот отреагирует. Да что там Ковальски, он и сам не знает, как отнестись к собственным чувствам и, оказывается, предпочтениям.
– Слушай, ты меня напрягаешь, – предупреждает Ковальски, и он осознает, что пялится, не отводя взгляда. Он едва не краснеет от стыда.
– 'Звини. Уже ушёл.
И он торопливо ретируется, чтобы переварить собственное залипание. Не думал он, что к этому придёт... это он всерьёз сейчас рассматривал? Это он всерьёз?..
Мне нравится, понимает он, испытывая лёгкое ощущение неправильности этого переживания. Ковальски ему нравится. Вот этот вот Ковальски, местами занудный и дотошный как сволочь, а вредный хуже сволочи. Как будто есть какой-то другой, обвиняет он сам себя в странной на его вкус риторике, пытаясь отвлечься от мысли о том, что ему перечисленное никогда и не мешало, чтобы от чего-то останавливать. И о том, что он ещё и тугодум. Долго до него доходит. Ужасающе долго.
Вопрос о том, доносить ли это открытие до интересующего его человека, становится не просто ребром, а чуть ли не поперёк горла. С одной стороны, ввязывать это в и без того двойную связь – рабочую и дружескую – излишне, сложно и грозит испортить всё уже имеющееся на текущий момент. И станет ещё сложнее, если ему откажут в этой связи. С другой... он знает их обоих; знает, как Ковальски умеет игнорировать что-либо не нравящееся, и знает, как сам не терпит не получать то, чего хочется.
Стоп. Секундочку.
Ему...
Господи.
Что же, если Ковальски изволит на него согласиться – порадуется известию о том, что всё это у него полноценно и комплексно.
Есть, впрочем, во всём этом и третья сторона: он совершенно не знает, как подойти, чтобы его правильно поняли и не возмутились... да и в целом приняли. Как?
Взгляд снова цепляется за календарь, но это не приносит ничего. Зато когда темнеет, и снаружи становятся видны пока ещё редкие огоньки первых гирлянд, он думает, что пока что не это самое важное. Он не из жертвенного типа людей, конечно... но он всё же накосячил.
Поэтому он терпеливо ждёт.
Обычно нет ничего легче того, чтобы упасть на хвост Ковальски, идущему куда-то по собственному желанию: тогда тому нет большой разницы, в компании или одному, хоть радость от приобщения кого-то к своим интересам, как правило, искренняя. Однако на этот раз Ковальски не желает даже носа казать наружу.
– И что это такое? – придирчиво интересуется Шкипер. Рико ведёт глазами в сторону Ковальски, дабы пронаблюдать, как тот немного вытягивает шею вверх.
– А что такого?
– Нет, ну... слушай, если хочешь сходить куда-то один – так и скажи. Я не в своё дело не полезу; просто будь на связи. Но никуда вообще не пойти – это неправильно.
– Охренеть, блин, как неправильно, – невнятно ворчит Рико с некоторой долей иронии: он бы взглянул на лицо Шкипера, узнай последний, что он собирается побыть ещё большей наседкой. Потому что так действительно, блин, неправильно, и он выражается и буквально тоже. Он привык к тому, что лицо Ковальски, унылое в незадачливые периоды жизни, порой выпадающие на совместные праздники, уже через полчаса светлеет – а достаточно-то капельки внимания, чтобы удостовериться, что тот вовлечён в деятельность. Ну, метафорически выражаясь, Ковальски нужно ввести за руку в эту самую деятельность, от которой потом, что забавно, за уши не оттянешь...
Ё-моё, эт' я с каких вообще пор за ним приглядываю, озадаченно думает он, пока предмет его размышлений пререкается с Шкипером.
– Да оставь, – уже громче заявляет он, встревая в перепалку. Время-то бежит. – Идите се.
– А ты? – изумлённо вопрошает Рядовой. Тут он, положим, слегка просчитывается: если кое-кто привычно вредный, то от него явно не ожидают.
– Сам пойду, – выкручивается он.
Рядовой, естественно, ворчит, бубнит, не особенно довольный раскладом (для этого всегда больше равняется веселее), но Шкипер, окидывая их взглядом, только вздыхает и увлекает младшего за собой. Вот и славно.
– А терь мы пойдём, – заявляет он меланхолично глядящему в окно Ковальски. Последний поворачивает к нему голову целиком.
– Ты нигде не треснулся? – интересуются у него нарочито праздно. – Иди себе, раз собирался. Я не в настроении.
– Ты вечно не. И не бушь, пока не тряхнут, – отзывается Рико, приближаясь, и протягивает тому ладонь: предупреждение о том, что он не шутит, и что если предложение не будет принято – он потащит насильно.
Прекрасно знающий об этом Ковальски поднимает взгляд с его руки на него, и ему кажется, что что-то не так. Что он всё-таки неприемлем такой, какой есть. Однако он заталкивает это переживание поглубже, не видя смысла трепать себе нервы неслучившимся.
На этот раз иначе. На этот раз волнение всё равно застревает на полпути и, неусмирённое, колюче щекочет за ключицами.
– Может, отстанешь?
– Мож', пойдёшь?
– Куда? – так жестко спрашивает Ковальски, что это и не вопрос вовсе – уведомление, что тот никуда не хочет и даже не видит смысла выходить наружу. Э, нет, дружок, так не пойдёт...
– Проветриться, – старательно выговаривает он непривычно длинное слово, надеясь, что не зря. – Одевайсь. А то так потащу.
Ковальски, кажется, проглатывает что-то очень обидное, однако идёт собираться с таким видом, словно имеет место некий шантаж. Рико старательно надеется, что ему не влетит прямо посреди процесса натягивания уличных штанов поприличнее, и пока что ему везёт. Может быть, ему совсем повезло, и у кое-чьей вредности сегодня выходной?
Оказывается, что да, и что настроение у Ковальски не плохое, а отсутствует вовсе. Это не самый дурной вариант... однако пока они прогуливаются, тот ловит на себе взгляды – людям, как обычно, интересно, отчего кто-либо не в духе в «счастливое» время ожидания праздников, – и цепляет на лицо безмятежное и совершенно непроницаемое выражение. Только настроение у того уползает уже ниже. Рико видит по несколько погрустневшему взгляду. К счастью, грустный Ковальски редко становится на дыбы, и они спокойно доходят до ближайшей приличной (по описанию остальных троих) кофейни – то самое место, где можно купить какую-нибудь затейливую безумно сладкую (или безумно извращённую, если судить по названиям) фиговину.
– Ради этого? – уныло вопрошает Ковальски, не особенно желающий что-либо заказывать. У Рико, к тому же, имеется подозрение, что тот сейчас без кошелька вовсе.
– Сядь, – показывает он на один из половины пустующих столиков, сейчас не особенно востребованных. – Я счас.
Он знает, что Ковальски любит купить себе втихаря (или на пару с Рядовым), причём наизусть, и заказывать что-то витиеватое – да, к тому же, сладенькое – ему откровенно неудобно; ему не хочется видеть осуждающих взглядов, в которых читается, что он покупает что-то девчачье, но сейчас придётся как-то заказать.
Человеку за стойкой, загруженному работой (многие хватают напиток и бегут дальше по делам) оказывается плевать абсолютно, и он торопливо добавляет словцо «два». И возвращается затем к Ковальски, слегка ошалевший оттого, что всё это время можно было так делать и ничем не заботиться. Он даже капельку того самого волшебства чувствует, когда Ковальски любопытно суёт нос в стакан и поднимает на него столь же ошалевший взгляд.
– Спасибо, – бормочет тот, грея руки об стаканчик; он достает из кармана перчатки Ковальски, прихваченные буквально в последний момент, и протягивает через угол стола. Тот перчатки берёт, но дальше следует такая пауза, что ему немного не по себе. – Спасибо.
Рико угукает. И молчит: после первого глотка Ковальски почти довольно прикрывает глаза, и он увлечён почти нежной линией их и ресниц, а когда тот снова их открывает – по взгляду важно, что мыслями находится в другом месте. И он молчит. Ковальски любит открывать вещи сам. Пусть откроет.
Тот долго молчит, просто наслаждаясь сладкой мешаниной в стакане. Рико и сам обнаруживает, что оно изрядно снижает стресс, так что они оба расслаблены. Он даже видит, что Ковальски буквально лень что-то обдумывать, однако процесс потихоньку ползёт.
– Хошь ещё? – предлагает он, когда напитки заканчиваются. Взгляд Ковальски коротко касается уголка его кошелька, торчащего из нагрудного кармана, и ему откровенно приятно от того, что он прекрасно видит и понимает мотивы и подоплёку ответа, который сейчас получит, и это потрясающе просто. А последнее ему важно. Как и для взаимодействия с его стороны, так и для Ковальски, на котором и так лежит много сложных вещей. Усложнять ещё больше он не хочет.
– Многовато будет.
Рико только ухмыляется.
– Сёдня не будет.
– А сегодня что-то особенное? – интересуется Ковальски, словно и впрямь не знает.
– Ага. И завтра. И ваще. Праздники. Когда ещё? – интересуется Рико в ответ. Лица Ковальски наконец касается улыбка.
– Может быть. Но я хочу чаю. И пройтись.
Рико складывает пальцы в колечко и поднимается следом за тем.
Какое-то время они просто гуляют. Встречные теперь незаинтересованно и коротко трогают взглядом лицо Ковальски, любующегося гирляндами, шариками, украшениями на вывесках и периодически просто опускающего глаза вниз: всё ещё о чём-то думает.
Позже они останавливаются у одного из ларьков, чтобы взять-таки чай, хоть Рико ещё может гулять и гулять (кое-кто просто начинает ворчать о сладком и дантистах, а он помнит, как последних не любит Ковальски). Тут его начинает пробивать на едва сдерживаемую нервную ухмылку: Ковальски-то любит открывать что-то сам, но не любит с открытием спешить. И он очень сильно не понимает, какого чёрта ему зудит, раз он сам себе определил не торопиться.
Видимо, чем-то он всё-таки чувствует, что к Ковальски вернулось праздничное настроение.
– Спасибо за чай, – довольно урчит Ковальски, всыпая в бумажный стаканчик всего треть пакетика сахара, чтобы не было противно пить совсем без, а остаток возвращает ему: у них один на двоих. Ему всё равно уже не хочется сладкого.
– Ага.
Ему приятно. И в том числе оттого, что они что-то делят. Конечно, у них полно моментов, когда приходится что-то делить, вплоть до бутылки воды на всех четверых, но это – не по необходимости, и ему почти до неприличия приятно делить с Ковальски что-то отдельно от всех остальных.
Они забредают в сквер, где Ковальски останавливается перед розовым кустом, уже немного присыпанным начавшим идти снегом, который изрядно запаздывает в этом году, и Рико тянет того за рукав.
– Ты чего? Не любишь цветы?
У Рико чешется язык переспросить «эту колючую фигню?», однако вопрос будет изрядно ироническим, потому что Ковальски так-то тоже та ещё колючка, а ему всё равно нравится. Поэтому он только стряхивает с плеча того снежок:
– Тает. Промокнем.
– Да поздно уже, – флегматично отзывается Ковальски. – По пути всё равно обсыплет.
Они снова замолкают. Теперь Рико тянет спросить, любит ли цветы сам Ковальски, и он параллельно обдумывает вероятность положительного ответа. Наверное, более глупую вещь придумать сложно, но если тот любит, он припрёт букет. Выглядеть, правда, будет дико странно – но найдите ему человека, который не называет его странным.
Ах, да. Рядом стоит.
– Почему ты потащил меня пить кофе? – вдруг прерывает молчание Ковальски.
Он поворачивает голову, чтобы наткнуться на привычный тусклый взгляд, где, однако, неуверенно мерцает пара искорок. Рико знает, что это не фальшивый отблеск огоньков, которыми всё быстрее усеивается город – они в сквере, в конце концов, где эта мишура вряд ли и появится. Ещё он в курсе, что сам Ковальски знает, о чём спрашивает – звучит не «зачем», а именно «почему».
– Потому что. Потому что... ты.
Язык поворачивается с трудом. Почему именно тогда, когда нужны слова? Ковальски ведь всё через них и понимает. Почему сейчас, чтоб его?..
– Я, – растерянно повторяет Ковальски, вероятно, ничего не понимая. – Я раздражаю тебя унылым?
– Нет! Не, ну, да, но нет.
Да твою-то мать.
– А что тогда?
– Э-э...
Да что ж ты будешь делать... и ведь спрашивает. Раз пытается доковыряться – считает важным; значит, что-то Ковальски уже для себя открыл. А он не может двух слов связать доходчиво.
– Мож' мне тебя? – выпаливает он, не имея на руках ничего лучше.
Ковальски изумлённо поднимает брови.
– С ума сошёл? За кофе?
Они хохочут. Рико – немного нервно.
– Я не шучу, – говорит он затем, взяв Ковальски за руку. – Не за кофе. Обоюдно.
– Чего, блин? – опять пользуется Ковальски его лексиконом, но, к счастью, не одной из крайностей. – Так, ну-ка идём обратно.
Волшебство рассеивается по пути, особенно на прозаичном развешивании курток и обуви на просушку; затем Ковальски вперёд любых разговоров строго гонит его мыть руки, и он, угрюмо хмурясь, становится поперёк пути, давая понять, что он серьёзно. Однако вместо выговора тот юркает мимо него на кухню, куда остаётся более доступный проход, и ему кажется, что с ним сегодня особо сурово не будут. Так что он тихонько идёт следом, чтобы поделить сегодня и кухонный умывальник. И полотенце.
Когда последнее передают ему, Ковальски, глядящий ему в глаза, не отдёргивает руку от случайного касания. Приятно.
– И что ты удумал? – интересуются у него со строгой ноткой. Учитывая, что она составляет не весь тон – у него хотят знать, насколько он серьёзен.
– Ну... тебя? – глуповато вопрошает Рико, не зная, как ещё облечь это в приличную форму, и касается бока того, чисто языком тела обещая быть обходительным. – Можно?
– Попробуй.
Голос Ковальски всё ещё сохраняет строгость, даже несколько умножает, и ему становится немного тревожно. Он не думал, что всё пойдёт так; он даже не разбирает, разрешение это или нет.
– Не знаю, – шепчет он. – Как делать. Как прально. Как... в целом.
Он не знает, что делать, с чего начать, и хорошо понимает, что первым делом Ковальски возжелает долгий и нудный разговор, но ещё он жутко хочет обниматься, трогать и гладить. Можно даже без чего-то дальнейшего – просто чтобы тепло и приятно. Да и Ковальски такое надо.
– То есть, ты хочешь, но не знаешь, что ты хочешь и как? – переспрашивает Ковальски, изогнув бровь. – Тебе секс-ликбез провести?
– Чё?.. Мне не... не просто секс. Будь просто – не подошёл бы. Нехорошо.
Ковальски испытующе заглядывает ему в глаза, склоняясь слишком близко, и ему становится не по себе; он не знает, куда деть глаза. Тогда тот отстраняется, шагает к выходу и щёлкает выключателем, будто свет – главная проблема.
Кухня остаётся в сером полумраке, несколько разбавляемом вплывающим внутрь уличным освещением.
Ступивший следом за Ковальски Рико касается спины того, ловит локоть, когда к нему оборачиваются, и ведёт оттуда ладонями до плеча, в конце концов притягивая последнее к себе для полноценного объятия. Очень и очень смешанного характера, надо заметить, но ему всё равно, пока ему приятно, пока внутри разливается тепло, а его охотно обнимают в ответ. Ему просто... не хватает вот этой грани в отношениях. Когда можно с Ковальски и это тоже.
Последний чуть отстраняется и сухо, но почти тщательно целует его в уголок губ, будто чтобы дошло как можно лучше, и восторг застревает у него в груди, щекоча так, словно там ужасно мало места.
– Это? – негромко уточняет Ковальски, пристально глядя на него. Это он хочет тоже, однако первым делом он осторожно тянется к лицу того и как можно более нежно касается, оглаживая щеку и заглядывая в глаза в поиске интересующих его ответов, которые почему-то не дают вслух, словно стесняясь об этом говорить.
Света для этого откровенно не хватает, и он увлекает Ковальски к окну, разворачивает к последнему боком и снова тянется к лицу. В глазах у того – живой блеск, таится пока не слишком понятная ему усмешка, но знак хороший. И он, ободрившись, добирается пальцами до светлых волос, радуясь тому, что такое ему позволено тоже; тут до него запоздало доходит, что ему дают коснуться лица, чего Ковальски обычно не терпит. Восторг царапает его изнутри ещё сильнее, отчего он, забываясь, нажимает на затылок того, поглощённый желанием поцеловать.
Ковальски встряхивает головой, сбрасывая его руку.
– Не смей, – предупреждают его.
– Ну, наклонись, – требует он, почти обиженный тем, что его могут достичь в любое время, пока он едва достаёт губами до подбородка Ковальски.
– Тянись, – с беззлобным смешком отвечает эта вредина. – Может, и сутулиться тебя отучим...
Рико задето пыхтит, пытаясь избавиться от мысли о том, что его не воспринимают как следует, и тянет Ковальски за оба предплечья, вынуждая склониться; его, придерживая под лопатки, почти ласково целуют. Только удручающе коротко, будто дразня, и он, раздражённо сопя от недостатка контроля над ситуацией, хватает того за бока и припирает к подоконнику, да пониже; ищущий опору Ковальски случайно хватает щёлкающий переключатель гирлянды, уже прицепленной Рядовым на окно, и огоньки оживают, давая освещение ещё чуть лучше.
Но Рико, конечно, первым делом прижимается к губам Ковальски своими. У него несильно, но сладко сводит всё внутри, потому что он, оказывается, даже недооценивает собственное желание целовать Ковальски, однако затем он отстраняется, чтобы проверить реакцию.
Шальной блеск у того в глазах – не только огоньки гирлянд. А ещё последние дают достаточно света, чтобы рассмотреть другой оттенок щёк и скул, и он едва не пищит как паршивый щенок.
– Ты покраснел, – выдыхает он изумлённо, не в силах сдержать и это. – Говнюк.
Ковальски тихо прыскает, приняв это за шутку; он, впрочем, почти не шутит, прекрасно зная, что зрелище это – крайне редкое. Если он вообще ещё такое увидит от собственных действий... С другой стороны – чем чёрт не шутит? Вдруг?..
Он всё же смотрит как в последний раз, так голодно, что между ними повисает напряжение определённого толка. Ковальски смущённо отводит взгляд, тянет кисть к лицу, чтобы прикрыться, но останавливается, не донеся её даже до подбородка; неуверенно опускает, коротко стрельнув в него взглядом, но открыто не смотрит.
– Пральна, – шепчет Рико, ласково прижимая ладонь к щеке того, и чуточку поворачивает к себе. – Нечего.
Ему аж зудит целоваться, но он пока ждет, видя, что Ковальски поймал какой-то мыслительный процесс. Не то чтобы к месту, но это наверняка по его поводу.
– Ну? – интересуется он, когда на него наконец поднимают взгляд, и в третий раз вопрошает: – Можно мне тебя?
Видимо, число и впрямь волшебное, потому как что-то наконец-то доходит правильно, и прикусивший губу Ковальски розовеет так отчётливо, что теперь не нужно даже всматриваться. Рико гладит большим пальцем окрасившуюся скулу того, испытывая непривычное, новое для себя удовлетворение, склоняется ниже, уже едва терпя, и слышит в ответ уточнение, касающееся слуха столь же дразняще, как чужое дыхание – губ.
– Хочешь сразу всё?
– Ага... – тянет он с придыханием.
Ковальски целует его первым, и у него от этого кружится голова; он весь в мурашках, но избежать их или изжить он и не пытается, откровенно получая удовольствие. Смысл, если сам Ковальски, мелко дрожащий под его руками, не отпирается?
Упомянутый коротко и дразняще касается языком его верхней губы, прежде чем немного отстраниться и игриво склонить голову набок.
– Сожрал бы, – жарко, откровенно хрипит Рико; Ковальски краснеет ещё чуточку, но скалится, уже, видимо, решая, что сгорел сарай – гори и хата, и его самого аж трясёт от контраста. И он подаётся вперёд, не оставляя пространства на отступление.
Через минутку Ковальски недовольно мычит в его губы, упирается, и он не понимает, какой смысл, когда тот в то же время так замечательно плотно, почти отчаянно к нему жмётся. Следом ему всё же кажется, что что-то не так, и он, неохотно отрываясь, подаётся назад.
– Холодно! – лает на него Ковальски, незамедлительно вжимаясь в него грудью, и он уже целиком машинально обхватывает того руками. Плечо у Ковальски и впрямь холодное, и Рико торопливо обхватывает ладонью светлую головушку, грея такой же холодный затылок.
– 'Звини, – шуршит он, понимая, что стекло – не самая удобная поверхность для контакта, и целует того в висок. – Идём, сядем куда-нить...
– Идём, – ворчит Ковальски, отодвигая его, чтобы выпрямиться в полный рост, и тут Рико снова превращается в ведомого: ему жестом показывают следовать за собой, и ему, утрачивающему инициативу, приходится повиноваться, хоть ему по его натуре бы уже просто тащить кое-кого на ближайшую горизонтальную поверхность. Ну, ничего не поделаешь, надо понимать...
По пути Ковальски поправляет стул, спинкой опять заминающий уголок календаря, и жест этот такой привычный и родной, что Рико, едва ли отдавая себе отчёт, ловит того за запястье и поворачивает. И тоже не может ничего поделать и с этим – просто вжимает в стену и утыкается лицом в шею, раз не дотягивается до губ, но целует почти так же; Ковальски буквально всхлипывает в первый момент, больно вцепляясь ему в плечи, отчего он даже доволен: не каждая вещь способна довести этого человека до несдержанности.
Тот чуточку выгибает спину навстречу, и он охотно суёт ладони за неё, случайно сшибая календарь на пол. К счастью, никакое волшебство ему уже не нужно – хоть не помешала бы ещё капелька к моменту, когда их отрезвит, чтобы как-то справиться с вредным потом Ковальски. Зато сейчас опьяневший запрокидывает голову, гладит его по загривку, и он, ошалевая от позволения и от насыщенного терпкого запаха так близко, просто тискает того в своё удовольствие. Ковальски всё ещё поджарый, и он обнаруживает, что хорошее мужское тело в лапах – тоже охренительно приятно, настолько, что у него только от этого стоит хуже некуда (или лучше?..).
– Охо-хо-хо-хо? Это у нас что такое? – ехидно тянет Ковальски, хватая его за пояс штанов и чуточку утягивая вверх; он тонко стонет, стиснув губы, и тут вдруг заливается краской и сам, осознавая только что пролетевшую в сознании мысль.
Ковальски хохочет, просто весело, не издевательски, и тянет его через порог, увлекая в гостиную.
– Диван? – уточняют у него на следующем пороге, и он ворчит, что всё равно, по пути чертя кончиками пальцев ёлочку на ягодице Ковальски, и тот не глядя ловит его за руку, снова смеясь.
Он щёлкает выключателем по пути, желая нормально всё видеть, и ни капли не возражает, когда Ковальски – совершенно восхитительно встрёпанный – заваливает его на диван. И усаживается сверху. Естественно, руки у него сами собой опять тянутся к заду того, но теперь его не одёргивают – вместо этого Ковальски склоняется над ним, чтобы коротко поцеловать, а затем устраивается поудобнее; он слышит, как у того сбивается дыхание, когда он с вожделением сжимает пальцы, и, теряя всякий страх, урчит в той же манере:
– А эт' у нас чё слышно? М-м?
Ковальски беззвучно выдыхает ему на ухо, а затем без малейшего предупреждения кусает за это самое ухо. Он вскрикивает, срываясь на стон. Господи, да ты мазохист, дружок, думает он про самого себя и в отместку шлёпает Ковальски по мягкому месту (приятно упругому, нужно заметить).
– Зараза, – шипят они хором; следом хихикающий Ковальски извинительно зализывает ему ухо, и голову у него окончательно заполняет туман; в ней и в штанах горячо до умопомрачения, и обе эти вещи требуют касаний.
– Можешь? – шепчет он, утягивая свободную руку Ковальски вниз. – Пжалста...
– Ух ты, какие мы вежливые, – ёрничает тот, поглаживая, тем не менее, его пах. – Поразительно.
Обычно он и впрямь не особо-то этим словом пользуется, разве что когда ему что-нибудь очень надо.
– Мне тебя надо, – выдыхает он, почти не соображая, что думает вслух.
Ковальски вдруг садится ровненько, прижимает запястье к губам и отводит взгляд, отчаянно краснея; ему от этого зрелища хочется пообещать, что он будет рассказывать тому всякие интересные штуки вроде этой, если ему тоже сделают хорошо (желательно прямо сейчас), но всё, на что его хватает – облизнуть пересохшие губы и просительно потянуть руки. Его хорошо понимают, впрочем: Ковальски берётся за его штаны, аккуратно высвобождая из-под них и трусов его член, словно догадываясь, что он и так уже очень близок к тому, чтобы преждевременно сорваться, затем проделывает то же самое со своим... и доверяет ему в руки.
– Полегче, – сразу предупреждают его. – Я ещё хочу удовольствие получить.
– Ты тоже, – отзывается Рико, ласково касаясь чужого стояка, и Ковальски довольно выдыхает, следом почти по-кошачьи укладываясь на него грудью; его аж потряхивает, когда он понимает, что таз у Ковальски сейчас повыше плеч, чтобы было куда сунуть руки и где ими подвигать, и стоит тот буквально как кот. А следом до него доходит, что к нему хотят быть как можно ближе. – Ближе, – шепчет он эхом собственной мысли; Ковальски, недовольно фыркая, ёрзает и, немного сдвигаясь вбок, прижимается, укладываясь на него плечом и грудью. Он тут же поворачивает голову и опять прилипает к шее того, откуда исходит столь замечательный запах, на что Ковальски издает очень любопытный звук стона и фырчания вперемешку.
– Хорошо, – выдыхает тот следом для него, давая знать, что всё в порядке, и он совершенно доволен, несмотря на то, что ловкие пальцы Ковальски держат его на самой грани, где нет острого, жгучего удовольствия, но всё так сладко и тяжело и тесно, что он не хочет даже заканчивать.
Выносливость, впрочем, не вечная, и его срывает; ему так хорошо, что он длинно стонет вслух, чего у него давно не было.
– Ещё немного, – требовательно шепчет ему на ухо Ковальски, гоня ещё волну мурашек вдогонку к всем предыдущим, и он сосредоточивается на собственных пальцах ещё чуточку, буквально на десяток секунд, после чего, улавливая оргазменные сокращения, совсем себя отпускает. Приходит сразу и знакомое желание подремать – теперь с нюансом, чтобы конкретный человек оставался в это время рядом.
Этот самый человек приводит себя в порядок (в относительный; светлые волосы всё ещё встрёпаны), своенравно двигает его и укладывается рядом. Вплотную. Уютно. Он осторожно подтягивает штаны на должное место, чтобы не раздражать кое-кого неопрятностью, и ещё более осторожно устраивается поудобнее, опасливо глядя на поднявшего голову Ковальски.
– Что? – веско и предупреждающе вопрошает последний в ответ на его взгляд, что он и так понимает в полной мере, но для него любезно (в кавычках) разъясняют: – Попробуй сказать, что оно не так. Должен был знать, что так может быть неправильно. Насчёт просто перепиха ты так и выразился, так что должен был понимать, что к чему. Попробуй.
О, это не то же «попробуй», что немногим раньше, это совсем другое. Вот тут, похоже, пора молиться о той самой крошке волшебства, которую ещё возможно наскрести сегодня.
С другой стороны, всё сегодняшнее он инициирует своими собственными руками.
– А я? Я прально? Я тебе... норм? О'кей? – пробует он. С каждым вопросом взгляд Ковальски смягчается всё больше.
– Абсолютно. Нам, правда, теперь очень многое придётся урегулировать, потому что нашим с тобой друзьям лучше не давать знать, но если ты будешь кооперировать, всё будет в порядке.
– Сам-то бушь?
– А ты как думаешь? – риторически вопрошает у него Ковальски и в качестве настоящего ответа укладывает голову обратно, прислоняя лоб к его виску, и он расслабляется совершенно весь. Тот, однако, отчего-то недовольно сопит, а потом закидывает на него колено; его ладонь сама собой подхватывает крепкое бедро... и протеста не следует. Вот это уже не волшебство, а просто фантастика. – Хорошо, что как раз несколько свободных дней на это есть...
– Вместо гулек? – недоверчиво переспрашивает Рико. – А как же... хоть бы... твои эти выставки? Чё-то ж есть обычно счас?
– М-м... если сходишь со мной на одну, парочку месяцев я буду чуть более сговорчивым, так и быть, – сонливо мурлычет Ковальски. – Если ты рассматриваешь этот вариант, конечно.
Рико протяжно вздыхает. Что же, теперь они связаны прямо совсем крепко, так что ему теперь придётся делать то, что Ковальски хочется. Зато равно и обратное.
– Схожу, – ворчит он с ещё одним вздохом. – Чё-то холодно, не?
– Разогрелись, вспотели, вот и холодно. Нам бы накрыться. А лучше в душ.
– Ещё чуть-чуть... – канючит Рико без особой надежды, и, к некоторому его удивлению, к нему прижимаются плотнее и хорошенько обнимают, сохраняя побольше тепла. Ладно, ради такого он на эти чёртовы выставки ежемесячно готов ходить. Подумаешь, час-полтора нудятины послушать...
Рядовой хватает Шкипера за рукав, но ничего не объясняет, просто глядя вверх. Тогда он и сам поднимает взгляд. Находит им их окно, мерцающее огоньками гирлянды... и тоже зависает, глядя на голову, прижатую затылком к стеклу. Видно хорошо, у них третий этаж, чтобы не так долго в случае чего до земли, и можно различить и большую ладонь на щеке этой самой головы, и другую, подозрительно похожую на голову Рико. Подозрительно близко.
Целуются, в общем, люди, если называть вещи своими именами.
– Видел? – потрясённо спрашивает Рядовой, отойдя от шока. Последний подкрепляется недолго: Ковальски с Рико очень скоро отстраняются от окна. – Нет, ну ты видел? – тормошат его снова. Непривычно настойчиво.
– Я-то видел. И что?
– Ты видел! И ничего не сказал! Как я не... почему я не разглядел?
До Шкипера доходит причина возмущения, и он едва не смеётся.
– Тебя так волнуют милующиеся мужчины? – вкрадчиво подначивает он Рядового. – Ты же у нас, того... прогрессивное поколение.
– Нет, я... – тот запинается. – Да сам ты того. Тебя самого не волнует? Они как это скрывать могли от нас обоих? Ну, мы... – Рядовой намекающе играет бровями, уже давая больше почвы для переведения всего в шутку. Иногда Шкиперу кажется, что его на постоянной основе проверяют на вшивость – насколько, мол, серьёзно, готов в определённую тему вцепиться? Но это кажется. Он в курсе, что паренёк просто учится. – Я имею смелость полагать, что мы достаточно чутко чувствуем людей, чтобы такое заметить.
– Ну, что же, если ты доверяешь себе и доверяешь мне, то следует предположить, что у них это завелось только что.
– Резонно. Но... они оба были не особо в духе. Вообще не в духе.
Несколько мгновений молчания.
– Знаешь, ты прав, – передумывает Шкипер, вовсе не лукавя. – Они бы там скорее сцепились при таком раскладе.
– Вот и я думаю...
Они ещё немного стоят, бессмысленно глядя на окна, и когда светится то, что в гостиной, Шкипер отмирает.
– Н-да, не думал я, что по возвращении такой... киндер-сюрприз найду, – ворчит он. Надо бы дать этим бесстыжим ещё часок, наверное... сами наверняка ещё не всё устаканили между собой, и его ворчание там лучше не сделает.
– Такой чего? – переспрашивает Рядовой, мгновением позднее разбирая слово, непривычное из уст Шкипера.
– Ну, это... яйцо в игруш... тьфу ты! Игрушка в яйце. Прекрати придуриваться, ты в курсе, – бухтит Шкипер, уже понимая, почему Рядовой ехидно хихикает. – Хорош, сказал! Поперхнёшься ещё.
– «Яйцо в игрушке», – продолжает хихикать Рядовой. Ему, на самом деле, интересно, какой он сейчас ответ получит: с течением времени Шкипер на невинные или кажущиеся невинными шпильки формирует по мере их прогрессирования другие виды реакции. Ему буквально просто азартно интересно, куда можно с этим зайти. – Да вы, батенька, извращенец...
После долгого ответного взгляда Шкипер приподнимает брови, посылая столь же ехидную ухмылку, а когда открывает рот, звучит откровенно наигранная, фальшивая радость первооткрывателя:
– А-а-а! Ты имеешь в виду вот эти ваши игрушки, которые... да-да! Я понял!
– Молчи! – взвывает Рядовой, едва не скорчившись от стыда (не только испанского, надо отметить, потому что ещё надо знать – давно! – что поддразнивания в сторону Шкипера при посторонних ни к чему хорошему не приводят). Шкипер, впрочем, ещё продолжает тираду, и он со стоном закрывает лицо ладонями; на этом его, наконец, милуют.
– Я надеюсь, ты на сегодня закончил, – незавуалированно высказывает свои пожелания Шкипер. – А то ещё получишь.
– Да? – Рядовой заинтересованно сворачивает ладони у подбородка. – А что у тебя там ещё в запасе?
Шкипер щурится, и он невинно хлопает ресницами, убирая из улыбки ехидство.
– Будешь продолжать – я буду использовать сленг.
– Ну-у...
– Неправильно.
– О нет.
– Я буду.
Они смеются, переставая сдерживаться, и тут Рядовой, забываясь, совершает крохотную промашку.
– А ты его знаешь?
Шкипер прочищает горло, и он, понимая, что последует дальше, хватает того за карман куртки, уже заранее краснея:
– Не... а ну, цыц! Молчи! Я молчу, и ты молчи!
Шкипер хохочет, просто спуская ему с рук, и он с облегчением вздыхает. Нет, он как-нибудь и до этого доковыряет, но не всё в один день, пожалуйста.
– Как тебе только не стыдно? – ворчит он беззлобно. – Это же ужасная идея.
– А мне вроде как можно, я уже дядя немолодой, мне простительно... Где? – вопрошают его затем, встряхивая его за запястье, и он хлопает себя по карману: речь о перчатках, которые ему пока не нужны. У него от ушей-то чуть пар сейчас не повалил... – Надел и не студи руки. Бегом.
– А я об чай погрею...
Шкипер вздыхает.
– Ладно. Идём, всё равно час ещё где-то гулять. Но потом чтобы надел!
– Да ладно, ладно... ты бы ещё на Ковальски покричал.
– А на него-то чего?
– А то ты сейчас не видел, как он мозги простуживает.
Шкипер на этот раз смешливо фыркает, хлопая его по плечу, отмечает «хорош», и они неторопливо удаляются искать чай поароматнее.