За окном уходил октябрь. В квартире старого писателя раздался звонок.
Дин-дон. Дин-дон.
Мужчина прошаркал по своему длинному аляписто-старому коридору к большой входной двери. Открыл первую, деревянную, и посмотрел в глазок второй двери. Перед ней стояли двое, парень и девушка.
— Здравствуйте! — почти хором сказали студенты, когда перед ними открылась дверь.
— Сладость или гадость? — спросил писатель с улыбкой. Он переводил взгляд со смешинкой со студента на студентку. Девушка и парень глазами перебросились недоумением.
— Ладно-ладно, здравствуйте! — хихикнул мужчина. Он небрежно махнул рукой в квартиру. — Проходите, не стесняйтесь.
Студенты шли за неспешным стариком, на ходу стягивая шарфы. Ботинки они оставили у входа, но хозяин не предложил им тапочки, а спрашивать они сочли невежливым.
— Проходите на кухню, сейчас чайник поставлю, — проговорил мужчина. Он прошаркал к своей газовой плите.
— Спасибо! — также хором ответили молодые люди, присаживаясь за круглый стол, который стоял практически по середине узкой вытянутой кухни. Мужчина сел напротив них.
— Может Вы помните наши имена из письма, что мы Вам присылали, — сказала девушка, — но меня зовут Дарья, а это — Виктор. Мы студенты третьего курса филфака и у нас задание — поговорить с живым писателем современности.
— Ну, с писателем современности вы погорячились, когда брали меня на эту роль, — с легким смехом ответил мужчина. Он сидел на стуле, откинувшись на спинку. Очки спали чуть ли не к самому кончику носа.
— Не прибедняйтесь, Петр Соломонович! — также с улыбкой ответил Виктор. — Многие наши однокурсники и люди с потока знают Ваши рассказы. Некоторые даже говорят, что выросли на них, и они повлияли на их увлечение литературой. Только благодаря Вашим рассказам они поступили на филфак.
— Мне очень приятно слышать это. — Петр Соломонович расплылся еще больше в улыбке. — Вы даже не представляете, насколько это ценные слова для писателя. Ну-с, с чего начнем?
Вскипел чайник. Старик встал, достал из серванта, где стояли и другие части сервизов, две чашки, кинул в них по пакетику чая и налил кипятка. Вся комната была обставлена максимально в советском стиле. Наверное, даже не скажешь, что тут живет состоятельный писатель. Справа от входа, всю узкую стенку занимал шкаф сервант. На окнах, напротив входа, висели светлые занавески до пола, а сверху висели короткие кружевные. На подоконнике стояло два горшка с цветами: герань и бегония. Также на подоконнике стояла тыква с вырезанной перекошенной улыбкой и горящей свечой внутри.
У другой узкой части кухни стояла плита и раковина, от которых тянулся кухонный гарнитур до окна. Все было чисто, но без излишеств или какой-то помпезной красоты.
На столах появились кружки. Петр Соломонович сел на свое место. Студенты уже включили на телефоне диктофон, открыли блокноты и приготовили ручки, чтобы записывать важное.
— Не знали, что Вы празднуете Хэллоуин. — Девушка указала на фонарь Джека у окна.
— Ха-ха, наверное, необычно такое видеть у пожилого человека. Но как по мне, это весело. Ко всему прочему у Хэллоуина очень древняя и интересная история, его скорее можно назвать Самайном. Раньше фонарь Джека вырезали не из тыквы, а из репы, она была более распространена, и стоять она должна у окна, чтобы своим огнем указывать путь духам вашего рода.
Студенты быстро обменялись вопросительными взглядами.
— Это было интересно, — начала Дарья, пытаясь собраться с мыслями. — Так, для записи. Мы в квартире знаменитого писателя Петра Соломоновича Кислотова. Не могли бы Вы рассказать немного о себе, то, что считаете нужным.
Повисла тишина на несколько секунд. На кухню пробивалось холодное дыхание последнего дня октября.
— Ну, мне уже 65 лет, я, объективно, не молод, но себя стариком не считаю. Свою писательскую карьеру начал в 30 лет, хотя писал с еще более раннего возраста. Пишу в жанре фантастика, ужасы в частности.
— Об этом нам бы хотелось узнать особенно сильно. Почему ужасы? Разве это не маргинальный жанр? — спросил Виктор, воспользовавшись паузой в монологе мужчины.
— А вы считаете его маргинальным? — парировал Петр Соломонович.
— Нет! Совершенно нет. Просто так принято считать. Или так было принято когда-то. Но, если смотреть на книжный рынок, кажется, что ужасам уделяют крайне мало внимания.
— Тут вы правы, ужасов издается не так много. Да и те, что издаются, в большей своей части принадлежат нашему большому брату Кингу. Да… — Писатель вздохнул. — Но я не считаю этот жанр маргинальным. Может быть когда-то давно да, это было действительно на уровне страшилок, хотя что тут маргинального. Но а всех, кто пытался вырваться из этого клейма, называли больными на голову, ведь кому еще захочется писать “какие-то ужасы”. Вы бы знали, сколько раз меня обвиняли, что если я пишу об убийстве, то это доказывает, что у меня есть релевантный опыт. Но я не обижаюсь, такое говорят люди без фантазии, а что может быть грустнее, чем отсутствие фантазии. Но если вернуться к вашему вопросу, то мне просто нравится фантастика. Я скажу больше, написать ужасы может не каждый, это надо уметь пугать.
— Разве? — перебил Виктор писателя. — Мне казалось, что нет ничего более фундаментального, чем страх. Это не делает легче жанр ужасов?
— Я рад, что вы спросили. Нет, не делает, и я сейчас объясню, почему. Во-первых, вы правы, страх фундаментальное чувство. Как писал Лавкрафт “самое старое и сильное чувство — это страх”. Но страх не универсален. Вы сами мне скажите, о скольких произведениях вы можете сказать, что они вас действительно напугали. Я, например, могу сказать такое ни об одном. Но я списываю это на профдеформацию, не об этом. Во-вторых, ужасы писать сложнее потому, что страх не универсальный. Я часто читаю критику моих рассказов, зачастую вся критика в сторону писателей в жанре хоррор скатывается к “это не страшно”. Но эти люди говорят о себе, что именно их это не напугало. А может это пугает меня, откуда они знают. Просто этого человека пугает совершенно другое, но он почему-то думает, что все, что называется хоррор, должно его пугать. — Мужчина усмехнулся. — Для меня это недалекие люди, которым все всё должны.
— То есть…
— То есть писать ужасы сложнее, потому что ты не можешь всех напугать, но каждый раз стремишься именно к этому. Это недостижимый идеал.
— А Вы к нему стремитесь? — спросила Дарья.
Писатель тихо засмеялся.
— Ну, конечно. Но реальность такова, что это просто воздушные замки.
— А кто Ваш пример для подражания?
— Я как и все люблю Кинга, что-то есть в его работах своеобразное, отчего трудно оторваться. Но в детстве я зачитывался серией книг “Ужастики” Стайна. На его я равняюсь, чтобы мои рассказы можно было читать также легко, но не скатываясь до детских книжек.
— О, Стайн действительно икона. А кто-нибудь из соотечественников у Вас есть на примете?
— Те, кто пишет ужасы? Ну, может быть только Гоголь. А также я больше никого особо не знаю. Мне вообще кажется, что хоррор-литература не развита у нас также, как на западе.
— Что есть, то есть, — со смешком согласился Виктор. — Но все же есть современные авторы хоррора. Кстати, просматривается тенденция, что женщин-авторов в жанре хоррора становится больше. Что Вы на это скажете?
— Это очень хорошо. Я только за, чтобы было больше писательниц хоррора. Это будет большой свежий глоток для этого жанра. Я иногда читаю отечественную литературу ужаса, но это в основном сборники, и я не помню ни одной фамилии оттуда. Но вот что примечательно, подавляющее большинство авторов этих сборников — это мужчины. Оттого-то все эти сборники и рассказы под обложками похожи друг на друга как под копирку.
— А Ваши рассказы отличаются?
— Надеюсь, что да. — Петр Соломонович улыбнулся. — Но я думаю о своих рассказах, что они отличаются. Я по крайне мере стараюсь писать о том, что еще не читал, а если мне приходится использоваться какие-то, как сейчас говорят, мейнстримные образы, то стараюсь описать их по-новому. В конце концов у Лавкрафта чуть ли не все монстры его циклопической вселенной сплошь покрыты тентаклями, а мы и рады.
Дарья прыснула от смеха.
— Надеюсь, я не заговорился. У вашей статьи есть какой-нибудь ценз? Надеюсь нет, а то я не люблю ограничивать себя в словах.
— Не переживайте, — с улыбкой сказала Дарья. — В любом случае, мы напишем это прилично, чтобы Вы не сказали. Но мы бы хотели поподробнее остановиться на Ваших рассказах, обсудить их. Ведь все-таки Ваши рассказы, особенно некоторые из них, отличаются от всей массы хоррор-литературы. Кто-то скажет, что Ваши рассказы похожи на детские страшилки по типу черной руки или красного чулка…
— Все так и говорят, — с улыбкой вставил Петр Соломонович.
— …но все же это не так. Хотя бы в литературном плане.
— Вас задевают такие слова о ваших рассказах? — вдруг спросил Виктор.
Мужчина задумался. Он поднес чашку к губам, прикрытых седеющими усами, отпил чай.
— Да нет, если бы меня задевали все эти слова, я бы перестал писать еще в 20 лет. Всем не угодишь. Это мои дети, и мне-то они нравятся. Да, есть рассказы, которые вышли так себе, есть те, которые я считаю чуть ли не гениальными, но все они мои создания, и, если бы нужно было, то я бы за них сражался.
— Всем бы такую же самооценку, — оценила Дарья.
— А теперь ответьте, пожалуйста, на вопрос, который интересует нас больше всего. Мы уже поговрили о писателях, которые Вас вдохновляли на работу в этом жанре, на работу такой, какой Вы ее делаете. Что же вдохновляет Вас на ваши рассказы?
— Реальность, — без коллебаний ответил мужчина. Он отпил чай, сёрбая.
Повисла тишина. Дарья бросила взгляд на Виктора. Они не догадываются, но в моменте их посетили одни и те же мысли: “Наверное, он имеет в виду что-то…”
— И я имею в виду то, что сказал. Буквально, — продолжил Петр Соломонович, перехватив недоумевающие взгляды студентов. — Не были готовы к такому ответу?
— Ну. — Виктор откашлялся. — Да, наверное. Обычно отвечают другое. Говорят что-то в духе, что они воплощают на бумаге свои кошмары, детские страхи, фобии.
— Нет-нет, я ничего не боюсь. Хотя у меня есть фобии, например, я боюсь летать на самолетах, но я разделяю страх и фобию, хоть “фобос” и переводится с древнегреческого как “страх”. В быту, я считаю, это разные понятия.
— Почему же?
— Ну, когда человек говорит, что он боится заброшенных замков или тех самых плохих домов, он не имеет в виду, что панически боится замка или дома, он боится их только потому, что стереотипно там водятся привидения, которые по какой-то причине считаются тем, что может нам угрожать. Либо в триллерах боятся маньяка, но это понятно, потому что он может причинить тебе вред, все это понимают. Страх — это то, что ты понимаешь. Ты боишься темноты не потому, что это темнота, ты боишься ее потому, что не знаешь, что в ней, и эта неизвестность может посягать на твою жизнь. Фобии более нелогичные. Мой друг боится пауков. И вы можете сказать, что он их боится, потому что они действительно опасны, ядовиты. Но лишь некоторые. Он же боится всех пауков, даже самых безобидных, таких как сенокосцы. Я знаю, что авиакатастрофы не случаются часто, как нам это кажется, я читал статьи и видел статистику, но это меня никак не успокаивает по каким-то иррациональным причинам. Просто боюсь и все. Хотя многие используют в своих работах именно фобии, авось и попадет на нужного читателя.
— Но Вы говорите, что используете… реальность?
Писатель внимательно посмотрел на Виктора. Его глаза выражали серьезность, отчего парень растерялся.
— Давайте я налью нам еще чаю. — Мужчина поставил чайник на плиту. — Знаете, молодые люди, я подбираю слова не только тогда, когда пишу. Я еще также подбираю слова в разговоре, и когда я говорю, что вдохновляюсь реальностью, я то самое и имею в виду. Это трудно сказать… именно сказать, не объяснить, объяснить то просто. Но я понимаю, как это все звучит, и как будет звучать то, что я вам расскажу потом, поэтому это трудно говорить. Ненароком тебя посчитают сумасшедшим.
— Извините, если мы Вас задели, — сказала Дарья, — но Вы сами понимаете, как это звучит. Это звучит действительно безумно, ведь как будто Вы имеете в виду, что то, что описано в Ваших рассказах — происходило на самом деле.
— Я именно это и имею в виду, уважаемая.
Чайник закричал противным фальцетом. Петр Соломонович на этот раз взял кружки и налил чай в них.
— Держите. Подумал, что разговор наш обещает быть долгим, чая нам потребуется больше, — сказал мужчина с улыбкой.
— Спасибо, — поблагодарила Дарья. — Знаете, после Ваших слов я прокрутила в голове некоторые Ваши рассказы, и, не знаю как сказать…
— Спрашивайте, не стесняйтесь. Вас интересуют какие-то конкретные рассказы?
— Ну, вот тот рассказ про куклу, например. Неужели это тоже правда?
Дарья смотрела на мужчину с вызовом.
— Конечно правда. Эта кукла у меня дома, могу вам ее показать.
Петр Соломонович встал из-за стола и вышел из кухне. Его шарканье послышалось в коридоре, удаляясь от кухни.
— Это как понимать? — в спешке прошептал Виктор своей подруге. — Я не…
— Я тоже не понимаю. Может, он держит нас за дураков? — прошептала в ответ Дарья, наклонившись к Виктору, чтобы их не услышал хозяин квартиры.
— Не знаю, я думал, мы уловили с ним какой-то контакт, деловой темп беседы, а тут такое…
— Давай продолжим как есть, будто так все и есть.
— Но…
Виктор не успел договорить, потому что шаги приближались и слышались уже совсем близко к кухне. Показался мужчина, неся в руке старую куклу.
На глаз кукла в стоячем положение была высотой пятьдесят сантиметров, голову ее украшали золотые кудри, которые за давностью лет слегка запутались, а венчала прическу темно-зеленая шляпка, не самая изысканная, но выдававшая в кукле леди. На тело было одето платье с рюшами и буфами кремового цвета, но который стал темнее из-за пыли. Маленькие ножки были одеты в вязаные чулочки и обуты в обычные ботиночки на шнуровке.
Мужчина посадил ее на стол, практически рядом с собой, чтобы она была обращена лицом к студентам.
— Вот та кукла, которая стала персонажем моего рассказала “Грустная Энни”.
Ребята молчали, на языке ворочалась недоверие. Они сидели, затаив дыхание, рассматривали куклу, прокручивая в голове слова и вопросы (и ответы). Кукла выглядела точно также, как была описана в том рассказе.
— То есть она стала прототипом?
— Нет, я не списывал с нее героиню, она и есть героиня. Все, о чем я там писал, происходило на самом деле с ней.
— Подождите, — пришел в себя Виктор. — Но в том же рассказе еще был герой Архип, который…
— Который переживал все то, что вы читали. Я понимаю, к чему вы ведете, и да, все это было. Эта кукла досталась мне от бабушки, это она ее называла Аня, но я решил в рассказе назвать ее на английский манер. Когда моя бабушка лежала при смерти в деревне под Тулой, она сказала мне, чтобы я забрал ее куклу, потому что та не любит оставаться одной. Я сперва не принял ее слова всерьез, мало ли что может говорить старый человек на пороге смерти, но как я мог ей отказать. И когда она отправилась в мир лучший, то я забрал эту куклу себе. А все, что происходило дальше, вы уже и так знаете, если читали мой рассказ.
— То есть Вы говорите, что она двигается? — не унималась Дарья.
Писатель тяжело вздохнул. Он переводил глаза с одного гостя, на другого, будто ища некую разгадку в их растерянных вопросительных взглядах.
— Да. Мы ходим по кругу, — позволил себе Петр Соломонович маленькую дерзость.
— Извините нас за недоверие, но Вы сами понимаете, как это звучит.
— Но это очень интересно, — сказал Виктор, поддавшись вперед. — И кукла до сих пор двигается? Я имею в виду, Вы и по сей день убираете ее на буфет, когда утром находите рядом с фотографией бабушки?
— Нет, вы чего, мне делать больше нечего что ли. Теперь она всегда стоит на тумбе, где стоит рамка с фотографией моей бабушки. Мне кажется, она скучает по своей любимой хозяйке. И с того момента, как я ей разрешил сидеть на тумбе, она больше не двигалась и меня не беспокоила. Мы, так сказать, пришли к согласию.
Студенты снова замолчали, украдкой кидая друг на друга взгляд. Они не понимали, у них поднялись волосы на холке из-за неуютной атмосферы, находясь рядом с этой куклой, или потому что в квартиру пробирался холод октября.
— Хорошо, — сказала Дарья, будто высказывая ультиматум. — А Ваш рассказ про черную руку в ванной? Это в этой квартире? И Вы живете с этим?
— Да, это было тут. На самом деле это случалось со мной лишь однажды, когда я только переехал в эту квартиру, больше ту руку я не видел. И слава богу, хочу я вам сказать.
— Может тогда Вам показалось? Раз это случалось один раз. Может у Вас плесень размножается, споры вызывают галлюцинации, — прикинула девушка.
Петр Соломонович рассмеялся.
— А вы разбираетесь. Нет, плесени у меня нет, я как-то вызывал специалиста, он все проверил. Ко всему прочему, эту руку видели мои друзья, которые впервые приходили ко мне в гости. Мне кажется, о чем я также писал в рассказе, что она не показывается дважды. Видят ее только те, кто впервые тут оказывается. Хотя, когда я тут поселился, я увидел ее не в первую ночь, а через некоторое время, может через пару недель. Также те мои друзья, которые не увидели ее в свое первое посещение, видят ее потом, приходя ко мне во второй, третий раз. Раз на раз не приходится. — Мужчина замолчал. — Друзья, еще чаю?
— Кстати о чае, можно воспользоваться Вашим туалетом? — с легкой улыбкой спросила Дарья, смотря в пол.
— Конечно, конечно, понимаю. — Писатель рассмеялся. — Он дальше по коридору, дверь прямо перед Вами, Вы в нее упретесь. Ванна рядом, синее полотенце для рук. Но, погодите, неужели Вы пойдете туда после того, как я вам только что рассказал такие ужасы? Или не верите?
— Верю, — ответила Дарья без особой уверенности, смотря куда угодно, но не на мужчину. — Но куда ж мне деться, если надо.
Девушка улыбнулась и вышла с кухни. Коридор не был освещен, но в конце откуда-то лился свет (Дарья предположила, что в конце сбоку находится комната, в которой горит люстра), освещая конечный пункт — дверь прямо по курсу, обклеенную под дерево. Рядом находилась такая же дверь, которая, как догадалась девушка, ведет в ванную.
Зайдя в туалет она первым делом осмотрела это узкое пространство, на наличие вентиляции — она была. Ну, с другой стороны, думала девушка, стягивая штаны, речь в рассказе шла только о ванной, значит тут ничего не случиться. Ванная… от мысли о той руке, которая по рассказу вылазит из вентиляции прямо над раковиной, по спине пошли мурашки.
Может не мыть руки, подумала Дарья, когда выходила из туалета. Но слышимость в этой квартире настолько хорошая, что когда она вернется на кухню, то все сразу поймут, что она не помыла руки после туалета. И подумают, что она испугалась, а такого она допустить не могла.
О, черт, опешила Дарья, когда зашла в ванну и увидела простую решетку вентиляции прямо над раковиной, как и было описано в том рассказе. Открыв кран и взяв в руки мыло, она старалась не поднимать голову. Если чего-то не видела, то этого и не было. Она часто руководствовалась этим принципом, но никогда не думала, что будет повторять эти слова как мантру в таких условиях. Легче не замечать какие-нибудь несправедливости вокруг себя, не видеть ошибки или предупреждения, чтобы сказать потом, что этого не было, но куда сложнее сопротивляться соблазну разоблачить то, что нарушило твой миропорядок. Она вытирала руки о синее полотенце и думала про себя, какая же она глупая, раз поверила во все россказни деда, и стояла тут с опущенной головой, будто из той вентиляции и правда может вылезти рука. Вот она сейчас посмотрит, а там никого, как оно и должно быть. А шума-то было…
Подняв глаза к вентиляции, когда она уже уходила из ванной (мельком взглянуть, когда уходишь, не так страшно, чем стоять там с закрытой дверь и смотреть), она увидела два черных пальца, схватившихся за прутья решетки. Не оторопев ни на миг и списав все на воображение, она пошла дальше как ни в чем не бывало, игнорируя холодок, прошедший по спине, который поднял волоски.
С кем не бывает, померещилось.
Придя на кухню, она встретила Виктора и Петра Соломоновича на своих местах. На том же месте сидела кукла, но также на столе появился заварочный чайник, который стоял аккурат между собеседниками.
— О, а вот и ты! — сказал Виктор. — А мы как раз начали беседу о чайнике, который льет из себя только красную жидкость.
— И это тот самый чайник? — Даша села на свое место и указала на предмет.
— Да, вы очень наблюдательны, — сказал писатель, улыбнувшись. — Я только недавно залил в него воду, сейчас подождем, пока чай заварится, и я вам все покажу.
Чайник выглядел красиво и просто одновременно, на белом его фоне мягкой кистью синим были нарисованы цветы, по типу гжель. Носик слегка пузатый у основания и вздернутый на кончике, а ручка с завитушкой на сгибе: маленькая, но изюминка.
— В Вашем рассказе “Скатерть-самобранка” чайник, который должен был разливать гостям чай, извергал из себя красную жидкость. Это кровь? — уточнил Виктор.
— Нет, это именно жидкость. Она по ощущениям как вода, может чуть-чуть густее, но точно менее густая, чем кровь.
— А откуда у Вас этот чайник?
Студент поправил телефон, с включенным диктофоном, придвинув его ближе к интервьюируемому.
— Удивительное дело, это было на барахолке в Измайловском кремле. Пришел туда однажды в субботу, походил, посмотрел, ничего не понравилось, а потом увидел одного деда. Заросший такой дед, с поседевшей бородой, на голове почти волос не осталось, перед ним лежит пальто подкладкой вниз, а на нем стоит один единственный чайник. Вот этот чайник. А дед сидит и смотрит куда-то перед собой усталым взглядом, обняв свою трость. И выглядит это так гротескно-горестно, что я решил к нему подойти. Спрашиваю, что за чайник, а он отвечает, что от какой-то там дальней родственницы достался. Родственница недавно умерла, передала ему весь хлам, остальное он продал, вот чайник остался. И я купил его, подумал, что сделаю хорошее дело для человека, да и чайник красивый.
Пришел домой, поставил его в своей сервант и забыл. До лучших времен, как любят говорить. Лучшие времена наступили, но тогда я напрочь о нем забыл, и во время всяких застолий, посиделок с друзьями чайник стоял на полочке. Но вот я решил сделать генеральную уборку и добрался до серванта, увидел этот чайник и как вспомнил! Решил обмыть его, в одиночку устроить чаепитие, красиво жить не запретишь. Каково же было мое удивление, когда я приготовил чашку, блюдце с печеньем, опрокидываю чайник над чашкой, а в нее льется нечто красное. В моменте подумал, может это я уже с дуру заварил красный чай, хотя не может даже красный чай так выглядеть. Пить я это не стал, как бы не было велико мое любопытство, но понюхал. Ничем не пахло. Да и не горю желанием, если честно, всякую гадость в рот тащить. С того момента он так и стоит в шкафу. Я его доставал только один раз, когда садился писать рассказ, хотел снова проверить, удостовериться. Смотрел, что там внутри, но изнутри чайник такой же белый, как и снаружи, наливал туда воду, смотрел на нее, но она плескалась там прозрачная. Но стоит закрыть крышкой и подождать, как из него начинает вытекать красное.
— Звучит так, будто вода входит в реакцию… — вслух произнесла Дарья.
— Я тоже так подумал, — возбудился писатель, будто нашел единомышленника по духу. — Но я потрогал его весь изнутри, он как был покрыт лаком или эмалью, не смыслю в этих вещах, короче, он как был гладкий внутри, так и остался. И внутри носика тоже самое все. В общем, что я хочу сказать, не выглядит, будто ему есть с чем там вступать в реакцию. Вот, смотрите.
Петр Соломонович принес из серванта маленькую белую чашечку с вензелями, осторожно взял чайник и налил из него “чай”. Студенты отпрянули от стола в одно мгновение — из чайника потекла красная вода. Не просто красная, не алая, а будто бурая, но не просто темная, вязкая, а просто бурое жидкое нечто.
Дарья и Виктор ахнули, переглянулись и уставились на чашку, на фоне белизны которой очень контрастировала бурая жидкость. Они не могли поверить своим глазам, не может же им всем казаться одно и то же. Виктор первый потянулся обратно к столу, перегибаясь через весь стол, чтобы посмотреть ближе и взять чашку в руки. Дарья же сидела так, будто старалась сохранять дистанцию между ней и столом. Пробежала быстрая и ужасная мысль где-то на задворках разума, что, может быть, те пальцы в ванной и не показались.
— Господи! — наконец выдавила из себя девушка. — Да как это возможно…
— Сам не понимаю.
Мужчина выдохнул, будто сожалея о неполученной конфетке.
Дарья наклонилась ближе к другу, который пристально рассматривал то, что плескалось в чашке. Он старался не трогать это нечто, только крутил в руках чашку так, чтобы жидкость скользила по стенкам, оставляя следы. Следы она практически не оставляла, потому что была жидкой и однородной. Виктор приблизил кашку к лицу, но девушка толкнула его в бок.
— Я только понюхаю, — оправдался Виктор. — Ничего не чувствую.
Но Дарья даже не хотела пытаться что-то почувствовать, ей совершенно не нужны были никакие разгадки того, что ломало ее принципы и правила жизни. Она предпочитала такое просто игнорировать.
— Это ужас. Почему же Вы не покажите это еще кому-нибудь? — спросила девушка, вспомнив, что они тут вообще-то по делу.
— Не знаю, как-то не задумывался об этом. Это же просто… моя жизнь. Вы же не задумываетесь, стоит ли показать еще кому-нибудь как Вы умеете готовить кофе или чай, это просто Ваша жизнь, не работа, обыденность.
— Но это… не обыденность, — не понимала Дарья.
— Для Вас, — с улыбкой ответил писатель, — нет, а для меня — обыденность. Я спокойно могу уживаться с куклой, нечто в ванной и этим чайником. Я просто им не пользуюсь, а он не портит мою жизнь, так и зачем что-то рушить.
— Дикость какая-то, — тихо сказала девушка, продолжая смотреть на чайник. Виктор пнул ее под столом, многозначительно выпучив глаза, перехватывая ее взгляд.
— Мне кажется, что…
Бах!
Не успел договорить Виктор, как вдруг захлопнулась дверь на кухню. Студенты подпрыгнули на месте, а писатель продолжил хлебать чай, не шелохнувшись.
— Что это было? — спросил студент.
— Как что? Вы не помните мой рассказ “Потише”? Это же тоже на реальных событиях.
— У Вас тут еще и двери хлопают? — спросила Дарья с недоверием граничащим с ужасом.
— Ну, да.
Виктор быстро подошел к двери и рванул ее на себя. Отпустил. Дверь осталась открытой. Студент проделал у ручки с одной и с другой стороны двери какие-то странные жесты, но девушка поняла, что он пытается найти леску. Это же понял и Петр Соломонович, но не успел ничего сказать, как дверь снова, в демонстрацию, захлопнулась. Парень отпрыгнул от нее.
— Это не часто происходит, — флегматично заявил мужчина.
Повисла тягучая тишина. Виктору казалось, будто он слышит, как кто-то шевелится за его спиной, он чувствовал чье-то невидимое присутствие так же очевидно, как и свои пальцы. Дарья же прислушивалась к отголоскам квартиры, ей чудилось, что что-то стучит по кафелю в ванной.
— П-петр Соломонович, простите нас, но нам уже пора. Не сочтите за грубость… — заикающимся голосом проговорил Виктор. Он в один шаг приблизился к столу и одним широким движением сгреб все их тетради, телефоны и ручки к себе в рюкзак.
— Да, Петр Соломонович, уже поздно, на улице совсем темно, нам надо успеть в общежитие. Спасибо за уделенное время. — Дарья уже стояла в коридоре, стараясь не поворачиваться спиной к ванной, и натягивала дрожащими руками ботинки. — Было очень приятно с Вами побеседовать.
— И мне было приятно с вами побеседовать, — с улыбкой сказал мужчина, стоя в коридоре, провожая гостей. — Вы натолкнули меня на новую идею для рассказа. К тому же очень приятно осознавать, что у молодежи еще остался интерес к страшным рассказам. Были бы вы похрабрее, я бы вам рассказал больше.
— Да, да, нам жаль, что приходится уходить вот так, но нам правда пора, — тараторила Дарья, пропуская мимо ушей слова мужчина. Зато она все отчетливей слышала шепот с кухни. — Мы пришлем статью Вам по почте. До свидания!
— Всего доброго! — вторил Виктор. Он самостоятельно нашел, как открывается входная дверь, и они практически вывалились из квартиры.
Они быстрым шагом, укутываясь на ходу шарфами, бросились по лестнице. Петр Соломонович смотрел им в след. На его лице сияла легкая улыбка. Ему действительно нравилось сидеть с ними и рассказывать про все эти вещи.
Он зашел назад в квартиру, закрывая за собой двери на все замки. Он бы ни за что не вышел в эту ночь на улицу, ведь в ночь с тридцать первого октября на первое ноября вместе с бурным ветром носится Дикая охота. И попадись ты им на пути… Петр Соломонович покачал головой, представляя, что может произойти. Это уже не говоря о том, сколько душ вышло в эту ночь, чтобы повидаться со своими родственниками.
У Петра Соломоновича не было кабинета в полном значение этого слова. У него был только маленький, но полностью удовлетворяющий потребности в писательстве стол из дерева, который стоял в спальне. На нем стоял стакан из бересты с подписью “С любовью из Сибири”, подаренный другом, где стояло пять штук гелевых черных ручек. На правом углу стопка с чистыми листами формата А4, на левом углу — исписанные страницы, но только чистовики. Черновики лежали на середине, прямо перед мужчиной, который сел за свое рабочее место.
Он взял ручку из стакана, перед собой положил чистый лист бумаги. Он задумался, как начать свою новую работу, но не мог сосредоточиться, потому что в голове крутился вопрос, который никак не давал ему покоя уже некоторое время: почему же студенты спросили его именно об этих рассказах, таких ничтожно не страшных, но не спросили о тех рассказах, где фигурировали громадные монстры, что стояли в углах его квартиры, свисали с люстры, о том лохматом, пахнущем железом нечто, что живет в его закрытом шкафу. Но он отбросил эти мысли, ведь он никогда не получит на них ответ.
Петр Соломонович посмотрел на лист бумаги и написал своим размашистым и четким почерком:
“За окном уходил октябрь. В квартире старого писателя раздался звонок.”