Веденея

*** 3725 г ***

 Джессика могла бы возвращаться домой до дождя.

Она всегда чувствовала его приближение. Наравне с насекомыми, что спешили укрыться, с птицами, что понимали это и стремились наесться, пока добыча так беспечна, с осторожными рыбами, что уходили на дно реки. Наравне… или даже немножечко раньше.

Просто воздух становился особенным. Густым, ласковым… вкусным. Особенно у реки, когда она собирала травы для бабушки или плела корзины. Как только небесная вода начинала звенеть, будто распеваясь, пробуя голос, следовало собираться домой, чтобы не намочить собранные корешки и прутья.

А можно было просто накрыть их, укутать хорошенько – и танцевать. Танцевать, пока летят брызги, кружиться, когда вода запевает все громче и громче, потому что воде небесной начинают вторить лужи, и все становится размытым, нечетким… живым.

В городе нельзя было танцевать под дождем: матушка ругалась, что соседи шепчутся, и их уже не любят так, как любили и уважали раньше. Не из-за танцев, нет, тебе всего десять, подрастешь-поймешь, но все равно было обидно, что угадывать облака и стужу приходилось в тайне, только для своих. А порой так хотелось воскликнуть: зря! Зря-зря-зря траву косите, не успеете убрать! Зря в путь столько одежды берете: солнцу еще два дня светить, жара будет, а там… там ветер переменится, и воздух сменит вкус.

Но матушку, конечно, расстраивать не хотелось, поэтому танцевала она одна, без друзей. С бабушкой, когда та ходила к реке, с папой, когда можно было проводить его в лес или встретить с охоты… Папа ворчать любил еще больше бабушки с мамой: все над книжками вечеруешь, глаза портишь, а толку-то… а сам нет-нет да и просил: почитай-ка вслух, лягушонка!

Она читала. Про все на свете: старые предания, которые дедушка требовал учить наизусть, новые учебники с картинками, которые не разрешалось брать из библиотеки домой, но мама проносила их потихоньку, на пару дней, и Джессика листала их бережно-бережно, подальше от свечей и еды. И варила с бабушкой зелья: одни на стол, другие на продажу, третьи – защитить папу на охоте. Запомнить, что класть и как, было не слишком трудно, куда трудней не перепутать, что есть горячим и с хлебом, а что остужать под светом луны три дня и две ночи.

Она, конечно, путала пару раз. И тогда ночью не спали – бегали все по очереди, ругались. Зеленые такие, сами как лягушонки!

В тот раз она вернулась вовремя, и пришла не одна: небесная вода, выпавшая с утра росой, была горькой, и предвещала беду. Джесс было страшно просить городского лекаря пойти с ней домой, ведь ничего еще не случилось, а дедушка ученых людей не любил… но лекарь покупал у мамы травы и был добрым, как летний вечер после грозы. И она пригласила его в гости будто бы просто так.

А дома папа лежал на лавке, бледный-бледный, и с порога пахло кровью. Хуже, чем когда она разбила коленки, свалившись с крыльца. Хуже, чем когда Рыжуха рожала щенят. Бабушка носилась с чистыми полотенцами, причитая; мама толкла в ступке корни кровохлебки и тысячелистник, а дедушка… дедушка бормотал над кадушкой той-самой воды, омывая ей ногу папы, и едва не выронил все, когда они с лекарем зашли внутрь.

Кажется, дедушка кричал на нее. А потом кричали мама с бабушкой, уже на него. А лекарь бросился сразу к папе, и она тоже: не видеть, в чем дело, было страшней, чем получить подзатыльник от дедушки.

– Экого правильного гостя ты привела, лягушонок. Спасибо, – папа улыбнулся, протянул к ней руку, и они с лекарем вцепились в него оба: она – просто держать, лекарь – что-то там мерить и проверять.

Никто не спал, за лекарем, когда стемнело, пришла жена, и папу спасли все вместе. А потом пили вкусный-вкусный чай.

Только Джесс пришлось уехать с бабушкой и дедушкой в деревню, и делать вид, что она не слышала разговоров про костыль. Ничего, в рыбалке папа тоже хорош, а за рыбой бегать не надо. Мама с лекарем присмотрят за ним, а потом она вернется и будет тоже рыбачить.

Когда через месяц пришла весть о том, что охотиться в Лесу и у Леса запретили вообще всем-всем, Джесс даже обрадовалась: папе не будет обидно!

А в деревне можно было танцевать со всеми. Точнее, это все танцевали с ней, потому что родители их отпускали взамен на ее советы: когда заморозки, когда гроза, когда буря будет… Правда, угадывала она раз через раз, и советовать надо было тайком, по вечерам, но это было хотя бы весело. А то вместе с охотой прекратили ту-самую воду по праздникам на зеркала лить, и страшных сказок про гнев богов, оскверненный Лес и заразных зверей стало больше. Их не читали, рассказывали: в деревне было всего две книги, и то одна – дедушкина, до последней буквы знакомая.

Поэтому папа вечерами писал ей длинные-длинные письма. Долго писал…

*** 3735 г ***

Дед, конечно же, распоряжался всеми их средствами. Теми, что Веденея зарабатывала на предсказаниях, в том числе. Со Старейшинами не принято спорить, но кое-какие сбережения бабушка помогала ей прятать в «женский сундучок», чтобы в нужный момент она не зависела от ворчливого старика целиком и полностью.

Имя она получила в шестнадцать, когда умер отец, а мать приехала к ним, в деревню. Рассказала, что многие городские тогда, после долгого ледяного шторма, разбились насмерть: кто на собственном крыльце, кто по вине заскользившей лошади или повозки… а хромому рыбаку не повезло поскользнуться у самых ворот и сломать здоровую ногу. Мистер Хёрбс обещал, что папа еще спляшет на свадьбе дочери, но кости не успели срастись: порез на ладони оказался страшней. Папа сгорел за какую-то неделю, а мама… она, конечно, привезла прах, как дедушка велел.

Осталась до лета, помогла ей с обрядом. Проводила полуслепую дочь до реки, вплела душицу и болиголов ей в косы, выбрала красивое, в самом деле приятное имя. А потом уехала насовсем, чтобы не слушать дедушкины рассказы о том, что папа сам виноват, и боги наказали его за охоту в священных местах, за то, что переехал в город и не отдал дочь сразу, как проявился дар, за то, что учил ее лживым наукам…

Мама вышла за вдового мистера Хёрбса, просто чтобы люди не шептались о том, что они слишком часто ходят друг к другу в гости. В городе с этим было проще, многие не женились вовсе, и Веденея знала: это назло дедушке. Чтобы разорвать связи, чтобы не слушать обвинения, мол, не сберегла…

Мамины письма читала бабушка. Она оглохла на одно ухо, и часто они смеялись: неплохо бы деду прикусить язык. Для полноты набора увечных в этом доме.

А потом дедушка привел Вив. Точнее, это он так всем говорил, но Вивиан, конечно же, пришла сама. И сына потом притащила, на радость бабушке.

Шумная, яркая, суетливая и властная, она была не просто жрицей, а самой настоящей мастерицей по зельям. Пришла-то она, конечно, к бабушке, для обмена опытом. И осталась, потому что в их деревне никого не выдавали, а слуги короля в такую чащу не забирались вовсе: боялись тварей.

Они, конечно, боялись тоже. Она больше не ходила к реке по ночам, не танцевала почти: одной было страшно, а с Вив – бесполезно. Все равно все заканчивалось тем, что они болтали и придумывали рецепты чуть ли не из копченого мха и перченых мухоморов, а потом к ним прибивался Вэнс с приятелями, и всех тянуло погадать или украсть с чьего-нибудь огорода морковку… В такие моменты казалось, что это она старше на десять с лишним лет, а не знаменитая ведунья Вивиан.

В ясные лунные вечера они порой собирались у костра большой компанией, и Вив всегда водила ее за руку, будто сестра. Иногда Вэнс таскал ее на руках, иногда этим баловались и другие парни, а она смеялась и позволяла поцеловать себя в щеку. Лица она видела плохо, но жареный хлеб был вкусным, песни – красивыми, а страшные истории о тварях, когда-то вечноцветущем Лесе и вернувшихся со дна утопленников можно было и не слушать. Только она, само собой, еще как слушала. И сочиняла сама, коверкая порой легенды и предания из дедушкиной книги так, как больше нравилось. О матушке Алайе, первой богине-змее, о сотворении людей, о том, как самые отважные – или голодные – из них сорвали плоды с главного Древа и получили дары, сделавшись первыми друидами…

– Я слышу, как поет дождь и звенят от тяжести тучи. А ты?

– Куда мне! Лягуха водяная у нас ты, а я так, по травкам да отравкам. – Удивительно, но в этом вопросе Вивиан проявляла несвойственную ей скромность. Ее «отравки» могли свалить Искаженную тварь, ее зелья поднимали на ноги больных болотной лихорадкой и даже возвращали старикам ясность рассудка. Не удивительно, что Старейшины, включая дедушку, потакали деятельной жрице во всем, а сына ее вовсе растили всей деревней.

– Дедушка говорит, в прежние времена таким талантам, как ты, полагалось место у трона и всякие почести.

– А потом старый хрыч укоризненно пыхтит в твою сторону, потому что ему хочется этих самых почестей за чужой счет, а? – И что было на это отвечать? Не врать же. – Не кисни, милая, твой старик вечно как на муравейник севший ходит и глаза пучит. Тебе со славой и талантом торопиться нельзя, сама понимаешь… жениха, конечно, главное нащупать и унюхать, а не разглядывать, но ты все равно глазки-то побереги пока.

– Вив! Я не собираюсь никого… щупать!

– Это ты сейчас не собираешься, а потом – только боги ведают! Может, высунется к тебе однажды кто из реки… Да и позовет на танец!

– Это звучит, как проклятие. Из реки выходят только Темнозрачные, а они все-таки трупы и не танцуют.

– Ой, не тебе их бояться! Вся эта темная морочь – наказание для шибко умных хренокадемиков, а нас они если и трогают, то по ошибке, вот тебе мое мнение.

– Засунь его себе в ступку, а. Теперь понятно, почему ведьм больше не зовут ко двору. Они бы просто не выжили рядом с тобой!

– И то верно! Я б дрожать и сюсюкать перед засранцами в смешных штанах не стала. Хотя нынешний король, говорят, всю моду переиначил и одевается по-простому. И на лицо пригож…

– Но Вэнс, конечно же, краше.

– А то ж! Себе ведь выбирала, не кому-то! И тебе могу подобрать…

– Спасибо, не надо. Подожду, пока кто-нибудь выскочит из воды.

*** 3740 г ***

Когда Вив и Вэнса казнили, вода в реках помутилась, точно разом, повсюду поднялся со дна ил. Дождь не пел больше: плакал сажей и прахом тысячи сожженных Древ. Загубленных, невинных жизней.

Неужели те, кто рубил их, не чувствовали могучего дыхания?! Не касались теплой коры, не слышали ласковый шелест, что провожал путников до самой границы?! Неужели можно смотреть, слушать, как съедает пламя того, кто еще в сознании, кто может чувствовать?!

Недаром их предки возвели ядовитую стену из шиполиста на пути тех, кто бывать в заповедной чаще был недостоин! Мало, мало было этих шипов, мало проклятий и ловушек! Старшие боги никогда не являются лично, не имеют лица, не говорят со смертными на их языках – и получается, что будто бы вовсе не существуют. Не могут дать отпор… совсем как Древа.

Злиться на них за это было нельзя, но она злилась. Плакала, рвала платки, выдергивала ниточки из шали, гнула спицы – и обижалась. За то, что ее молитвы не услышали и не пришли на помощь. За то, что и среди людей не нашлось того, кто заступился бы, восстал против короля, всему миру бросившему вызов. За то, что паникующие старцы не могли совладать со страхом, и каждый день требовали с нее – увидь ответ, расскажи нам! Разведи мутную воду руками… может, еще жемчужину-другую со дна достать?!

Люди еще со времен Последней Войны не усвоили урок, не поняли ни-че-го, стоит ли удивляться, что вода Чистозерья снова сходит с ума? Лес, их кормилец, дар матушки-богини, так и не оправился тогда, а сейчас вовсе истекает кровью! Друиды, защитники и голоса богов, загнаны в чащу, убиты, бегут из страны прочь, согласные даже на соседство с людей в жертву приносящими кочевниками! А она, разумеется, должна просто забыть об этом и поговорить с озером. По душам.

Вода, неверная и переменчивая, как память, никогда не была послушным инструментом. Скажешь лечить – лечит, скажешь убей – убьет, такого люди, включая самих Старейшин, хотели? Это ведь так удобно и просто: запомни правила и пользуйся, как вилкой или кочергой. Без понимания, без веры, без души…

Несколько промашек с их стороны, вовремя пришедшие на помощь столичные целители – и рухнуло то, что только-только, казалось, научилось выживать после большой беды. Листьев на Древах великого Леса не было уже сотню лет, но была память об их чудесных свойствах, и были знахари, способные изобретать новые лекарства… были. Такие, как Вив. Как бабушка.

Она пришла на берег одна, потому что выносить деда стало вовсе невозможно. Потому что нельзя сосредоточиться и открыться, когда за спиной тяжело дышат и жадно смотрят бесполезные, охочие до власти старики. Разговор по душам, верно? Это ведь никогда не было молитвой.

И ей ответили. Скорбным стоном, непонятной просьбой, тихим зовом и ласковым обещанием – всем сразу, и этого было много, слишком много даже для опытной жрицы. Слезы полились сами собой, стоило понять: ее слышат, просто не принимают больше. Чего-то не хватает, она не подходит, нельзя, так нельзя!

Вода держала мягко, согревала, как пуховое одеяло, и Веденея утешала себя тем, что ее хотя бы не гонят. Что порезы на ногах затягиваются, стоит только подумать о них, что звезды еще немного видны, хоть и тускнеют, выцветают с каждым разом, и растворяются в темноте вместе с макушками деревьев…

Конечно, она не поняла сразу. В воде ведь все было по-другому, было правильно. Но стоило ступить на берег – и темнота опустилась, нахлынула сразу всей своей удушающей тяжестью, безжалостно… навсегда.

***

Пробиться к власти, будучи слепым инструментом, невозможно. Что в силах она сделать в чужих краях, полностью от своей охраны зависимая? Без деда – ничего, а старик угас вскоре после смерти жены, разве что богатства свои внучке оставил…

Так они думали, когда впервые привели ее на собрание Старейшин. Чтобы держать под рукой, показывать остальным, как символ. Веденея только куталась в шаль и беспомощно улыбалась, послушно продолжая вещать о дождях и заморозках… и собирала их имена, нанизывая, как бусины на нить, мелкие обещания и неосторожные слова.

Дед был ворчливый старый пень, но свое искусство берег, даже с соратниками не поделился. Передал ей все, до последнего словечка, до самой пакостной низкой уловки. Молодец был дед, жаль, они не поладили раньше.

Вода непокорна воле провидицы, так подойди ближе, просящий. Возьми меня за руку, да смотри, не соври, не то боги прогневаются. Будешь полезен – предупрежу о беде, будешь вредить – умолчу, и разве потом докажешь?

Корчи рожи, грози кулаком, смотри косо, не стесняйся. Бедная жрица одна в своей тьме, вот только слепоту, как и любую грязь, смывает текущая вода. И больше нет звезд, нет цветов и блеска украшений. Зато лица тех, кто обращается к ней, Веденея видит четко, как отражения на озерной глади.

Болезни не тревожат ее, даже раны затягиваются сами. Тревожит другое: злые голоса тех, кто сложившимся положением доволен. Кто твердит, что все так и должно быть, и людям – всем, кроме них, конечно же, – скоро настанет конец. Что все уже решено там, среди богов, и нет над этим их власти, нет их воли, остается только покорно ждать…

За этими людьми ей стала мерещиться тень. Не благоволение богов, не знак приближающейся беды, хотя поначалу так и казалось. Нет, это было чем-то совсем иным, чуждым, мертвым… страстно желающим стать и вернуться. Вив, может быть, поняла бы, а дедушка мог поискать ответ в древних книгах… но ни верным охранникам и юным ученикам, ни купленным, пойманным на опасную ниточку Старейшинам она это доверить не могла. И оставалось наблюдать.

*** 3741 г ***

Сложно научиться контролировать эмоции и не выдавать чувств, когда ты даже рук своих не видишь. Поэтому «бедной девочке» так трудно лгать, поэтому с ней легко иметь дело!

Удивительно, что это наивное убеждение еще не развеялось. После того, как Костемер не вернулся из Леса в ночь Последней песни, хотя она предрекла ему удачу. После Эорсы, что спаслась от погони вместе с книгами, хотя прочие гадалки видели одни лишь дурные знаки на ее пути. Повезло, что она была очень хорошенькой, и заламывала руки, кусала губы и зябко куталась в шаль очень уж убедительно.

Вот только ее мягкая сила подразумевала неспешные, выверенные шаги во тьме, от одной опоры к другой, и потому дотянуться Веденея могла лишь до тех, кто не умел играть в жмурки.

Старик Луций потерял сына в тот же страшный день, и она, скорбящая о друзьях, беспечно повернулась к некогда доброму и веселому пекарю спиной, не став даже пробовать почву. Думала, что общее горе сплотит, а редкие беседы наедине укрепят семейную дружбу, и хоть под кого-то не придется копать. Те, кто кажутся безобидными, часто попадают в «слепое пятно», а потом только и остается, что крутить носом да гадать, откуда несет гнильцой.

И вот, обычный разговор о постигших сообщество бедствиях, шатком контроле над деревнями и нехватке средств незаметно свернул на скользкую, будто шиполистом поросшую дорожку. Потерю доверия со стороны людей назвали преступной глупостью, введение королем специальных лесных отрядов для отлова тварей и борьбы с Отраженцами – вредительством, подрывающим их авторитет. Будто не те же самые старики пятнадцать лет назад радовались, что людям запретили охотиться в Лесу! Вот когда надо было понять, что король Льюис не потерпит иной власти. А не теперь, когда половина бежала из страны, а все, кто не успел укрыться, строят Новый тракт, скованные одной цепью с убийцами и ворами. Не когда люди устали от неопределенности и хотят простых ответов и быстрой помощи. Странно ли, что бегут за ней к королю? Странно ли, что никто не скорбит о тех, кто на этого самого короля покушался?

Она знала, что совет так просто не сдастся, но, даже оглядываясь назад, прокручивая в голове все сказанное на собрании, не могла поверить, что они докатились до такой низости.

– Я против подобных выходок! – голос, звонкий и слишком высокий от волнения, позорно дрожал. Нельзя, нельзя на совете кричать так визгливо! Маленьких девочек никто не слушает, слушают лишь почтенных жриц, мудрых и важных. Она помнила это – и ничего не могла поделать с охватившим ее ужасом. – Возмездие – удел богов, и нам дано право защищать и защищаться, а не нападать на невинных!

– Боги не могут осуждать нас за эту месть, девочка моя. В сложившейся обстановке наш единственный выход – пойти на крайние меры, чтобы укрепить свои позиции. Ты добра, но… – голос, отвратительно-сладкий, как отравленная сахарная пудра, звучал слева и был слишком далеко, иначе она давно швырнула бы в этого хмыря чашей с ритуальным отваром зверобоя. Та как раз стояла рядом, потому что на Совет Веденея явилась последней и незваной. Кое-кто отработал свой должок, предупредив ее, но прийти было мало. А надавить нечем, ее руки пусты и слабы.

– Никаких «но»! – пальцы вцепились в плетеный подлокотник, она едва удерживала себя от того, чтобы вскочить. – Вы собираетесь отравить детей! Несколько десятков детей! Какие здесь могут быть «но», какие вы придумаете оправдания?! В самом деле тешитесь мыслью, что спасутся те, кто за пару часов успеет обратиться за нашей помощью? Верьте – или ваши дети умрут, так теперь получается? Или в чашу нынче плеснули белены, а я не заметила?! Впрочем, нет! Это даже не безумие, это просто жестокость!

– Замолчи, дура! – рявкнул справа-спереди давно пыхтевший от гнева Савелий. – Без тебя уже все десять раз обмусолили, обсудили и порешали! Сказано – надобно, значит, так и будет! Лучше б своего женишка образумила, чтоб общими делами занялся, а не читала нам тут морали!

Лицу стало жарко. Только краснеть не хватало сейчас!

– Сядь, – Луций оборвал своего прихлебателя, но вздрогнула от резко похолодевшего тона она. К ней, впрочем, обратились по-прежнему мягко. – Пойми, девочка моя, мы все сейчас на краю. Я не хотел впутывать тебя в это, знал, что будешь против… и был прав. Но боги колеблются, а может, они и вовсе ранены так же, как ранено наше сообщество. Вера людей иссекает… Если напугать их сейчас, если сделать правильный ход – наше могущество можно будет вернуть, пожертвовав малым. Ты ведь слышала, какие слухи распускают о нас люди из Академии, ты понимаешь, что их не остановить. Они сделают все, чтобы настроить народ против нас…

– И поэтому надо оправдать их ожидания? – она уже не кричала. Всхлипывала, дергая из косы волос за волосом. «Ты понимаешь»… конечно, она понимает. Могла бы и догадаться, что людей с приказом уже отправили в путь, чтобы те, кто не решился высказаться против, утешили свою совесть – ах, я не успел, я не мог повлиять на это. – А ты хоть понимаешь, что будет, если правда раскроется?

– У меня есть план на этот случай, но он не терпит огласки, – Луций прошуршал тканью, не то взяв что-то, не то просто сложив руки. – Отправляйся этой ночью к реке. Я удвою охрану, тебя никто не потревожит. Если увидишь дурной знак – доложат нам, и…

– И вы не отзовете людей.

– И я приму необходимые меры. Мне нужны детали, девочка моя. Не пустые угрозы.

***

Если бы глаза в самом деле можно было выплакать, она бы это уже сделала. Полгода держалась, и вот – прорвало, точно реку после снежной зимы.

Нужно было подыграть. Повздыхать, как тетушка Кандида, повесить голову и пустить слезу там, при всех. Тогда можно было бы надеяться, что за ней не проследят, что кто-то осмелится послушаться ее приказа и остановить этот кошмар…

Но она выдала себя.

Конечно, теперь пойдут слухи. Те, кто не смог присутствовать, те, кто не набрался смелости выступить – все они запомнят то, что она сделала, и можно будет использовать это позже. Как доказательство праведности, как часть образа…

Но для детей, что получат отравленные сладости на Травенник, не будет никакого «позже». И глупо надеяться, что найдется кто-то, кроме нее…

– Не спишь?

Она сидела у открытого окна, и так увлеклась своими страданиями, что упустила момент, когда он взобрался по стене. Не взвизгнуть удалось чудом, но стукнуть ночного гостя локтем в лоб Веденея все-таки успела.

– Ауч! Не бей меня, принцесса-лягушка, я тебе еще пригожусь! – Маверик ввалился в комнату, в отместку щелкнув ее по носу. Захотелось взвыть и разрыдаться заново, и повиснуть у него на шее. Или завизжать от радости – и отвесить тумака за то, что пришел так поздно и напугал.

– Тебя никто не видел? – Кулак не нашел цели, его перехватили и прижали к горячим губам. Полегчало.

– Неа. У леших свои пути.

– Ты уже в курсе?

– Да… Прости, что меня не было рядом. – Веселье кончилось, и Маверик по-простому плюхнулся на пол у ее ног, обнимая колени. Руку так и не отпустил, так что гладить жесткие, явно с утра не чесанные вихры пришлось левой. – Я бы натравил на них своих лесных друзей, но эти ублюдки так хорошо спутали следы, что удалось выяснить имена посыльных только после того, как они выехали на тракт. Догнать, может, и догнал бы, но вдруг это не все?

– Ты мог бы поймать тех, кого знаешь, и заставить говорить, – как бы Маверик не хотел казаться добрым лесным духом, забыть, как он получил место в Совете, она не могла. Остальные тоже впечатлились достаточно, и потому ему приходилось жалеть чувства соплеменников и вести отшельническую жизнь, время от времени выбираясь из чащи с очередными потерявшимися грибниками… или головами охотников. – Но они могут просто не знать друг друга, и тогда все напрасно. Вот ведь… пекарь! А мозгов на целого советника!

– И подлости столько же.

Помолчали.

Потом Маверик встал, помог ей умыться – подразнил в процессе, что глаза опухли, и теперь она лягушка лягушкой – и лег рядом на кровать, обнимая крепко. Не то поддерживая, не то прося поддержки. О сне и речи не шло.

– Нам надо рискнуть.

Этого она и боялась, и потому вцепилась в его рубашку еще крепче. Маверик еще не пытался встать – но ощущалось это так, будто бы уже ушел. Слишком страшной была решимость в его голосе.

– Ты говоришь «нам», но имеешь в виду только себя.

– Почему же, – он усмехнулся, целуя ее в лоб. – Прямо сейчас я собираюсь выкрасть сокровище всех хранителей Леса, утащить ее к озеру и попросить богов о том, от чего в свое время всеми силами отбрыкивался… и ты побудешь моими глазами и якорем, а то как бы они не поняли превратно и не вернули меня Отраженцем.

– Ну, в каком-то смысле это тоже вариант. – Должно было быть страшно, но вместо этого за спиной будто крылья раскрылись. А это просто его ладонь на лопатках… – Правда, прицел будет сильно сбит, и ты по дороге доведешь до безумия и сгубишь столько же людей, сколько спасешь. Но идея интересная, я в деле.

***

Возможно, «якорь» должен был лишь держать проводящего ритуал за руку. Или вовсе петь где-то рядом, следя, чтобы тот не увлекся и не утонул. Никто не знал точно: у каждого одаренного был свой подход к водам Чистозерья.

Занятие любовью на мелководье вряд ли относилось к распространенным практикам, но молния в них не ударила, никакая тварь не выскочила и даже вода не вскипела, напротив – будто бы благословила, позволив ей увидеть и серые с зеленоватыми прожилками глаза, и нелепый, такой забавный приплюснутый нос, и сильные руки, и одинокий волосок на груди, которой так и тянуло намотать на палец…

– Я вижу только погоду и неясные тени, которые толкую, как вздумается, ты же в курсе?

– Угум, – выцеловывать ее ключицы Маверику было явно интереснее. – Предскажи мне удачу.

– Может, еще нагадать тебе славу и богатство?

– Не, – мокрые волосы щекотали грудь, и она то и дело порывалась поймать любимого за голову и отжать их, как мочалку. – Давай лучше сына или дочку, на твой выбор.

– Тогда ты обязан вернуться, – поймать все же удалось, и она пользовалась тем, что видит довольную, греющую душу улыбку, и свои пальцы на его щеках. – Обещание, данное сильной ведунье в такой ситуации, нельзя нарушать.

– Обещания, услышанные богами, вообще лучше не нарушать, а нас, думается мне, слышали даже те, к кому мы не обращались… Ай! Больно же!

– Шутник нашелся…

Отпускать Маверика в город было страшно. Намного страшней, чем сбегать на свидания, рискуя нарваться на Искаженных. Ее любимый не боялся их, будто в самом деле мог понять, хотя дар его был в том, чтобы забирать чужую боль, а вовсе не в общении с богами, как думали многие.

Само собой, боль являлась и платой: раны, нанесенные творением рук человеческих, у него не заживали. Если бы не священная вода, Маверик умер бы еще в детстве от пореза о кухонный нож или гвоздь, но ему повезло обо всем догадаться и засесть в самой чаще, не отходить далеко от Озера и вытекающих из него рек.

В городе тоже была река, и в теории можно было прыгнуть в нее, взмолиться о помощи – и омуты утянули бы его обратно сюда, в Чистозерье.

Иначе это было чистым самоубийством. Но они оба знали, что не смогут растить своих детей, если дадут погибнуть чужим.

– Я волнуюсь и вижу то свет, то тьму и боль. Никакой конкретики, как всегда. Твой ритуал не помог?

– Не уверен, но знаешь… ощущение, что сейчас могу горы свернуть и до города без продыху бежать. Так бывает после ночей праздников, у тебя тоже, верно?

– Не всегда, но частенько. Сил больше, слух острее, могу по пять дней не спать. А ты уверен, что это благословение, а не два захода после долгой разлуки?

Она косу на отсечение дала бы за то, чтобы увидеть, как этот шутник смущается. Но ей позволили это и так, стоило только правильно выбрать место. И как они раньше не додумались?

***

Она чуть не бросилась на шею Эрике, когда та взобралась к ней через окно. Как можно было спутать тяжелое дыхание юной ученицы и не раз проделывавшего этот трюк Маверика? Долгое, изматывающее ожидание в бездействии не зря называли в книгах пыткой: она то слышала, как мышь скребется под полом на первом этаже, то не могла разобрать, кто из охраны ходит туда-сюда за дверью.

– Их план провалился, – девочка шептала громко, но сил одергивать не было. Вместо этого Веденея все же обняла ее, крепко-крепко, и Эрика пискнула от смущения, не пытаясь вырваться. – В городе все улицы в огнях, ворота закрыли, переловили, наверное, всех наших…

– Эти твари – не наши, – строго поправила она, отпуская девочку. Судя по паузе, ей в ответ кивнули. – Прямо всех-всех? Разве ты могла это разглядеть? А что Рик?

– Спрыгнул в реку прямо с башни. Видимо, чтобы на него не подумали, что это он сдал отравителей стражникам. Ну, я просто так думаю. В него даже стреляли, подняли шум… но мне показалось, лениво так стреляли, вот.

– Хорошо, если так… Спасибо тебе, милая. Вы не поссоритесь с Дьюэйном из-за этого?

– Я ему не сказала, ты что! – возмутилась Эрика. Доверяться ей было рискованно, но ждать вестей в одиночестве пришлось бы много дольше. – И вообще, он тоже рвался помешать и ругался с Луцием, уже после тебя. Мол, я сам теперь сирота, но что ж, еще и в зверя превращаться? Красиво так говорил… сразу видно, книжки читал. Я тоже хочу, он обещал научить.

– Будешь потом читать мне вслух?

– Сколько захочешь! – она рассмеялась и чмокнула Веденею в щеку, ускользая обратно в окно.

И вновь оставалось ждать.

***

– Единство и преданность делу всегда были нашей сильной стороной. На нас и только на нас, ведающих, возложено бремя…

Луций нанизывал слова друг на друга, перекатывая их так и эдак, уже с десять минут. Будто выкрал свиток у какого-нибудь чиновника и списал, заменив имена и титулы. Траурная речь в память тех, кто не вернулся с задания, кто не справился, был пойман – но предпочел смерть от яда унижению и пыткам. Их будут чествовать всю ночь, а вспоминать и того дольше, а она…

Она сидела в своем кресле недвижной мраморной статуей с идеально ровной спиной. Только пальцы портили картину, вплетали травы и бусины к кожаным ремешкам оберега. Когда руки заняты, держаться легче, а до самого важного душегуб еще не добрался. Воздух вокруг был вязкий, тяжелый, будто не под открытым небом, а в бане они заседали, и взволнованный шепот Старейшин окружал, связывал, точно липкая паутина. Шевельнись – и сожрут.

За ее спиной сейчас самые верные люди. Готовые и напасть, и защищаться. И ради них нужно стерпеть, не выдать себя ни словом, ни случайным жестом. Дьюэйн, как Эрика и говорила, присоединился к ней тоже, успев перед началом собрания шепнуть лишь – держись, тетушка. Его никто из наших не видел, хотя все берега обошли, но люди Луция принесли что-то с собой, и пахнет кровью.

– Ничто не ранит так, как предательство близкого. А нас предали, братья и сестры, – Луцию впору было податься в театр, до того убедительно он горевал. Или сразу в советники, потому что звучало это все еще торжественно: даже она, замершая от ужаса, едва помнящая о дыхании, могла бы обмануться, иди речь о ком-то другом. – Нашу веру променяли на обещание титула и владений. Тот, кто сделал это, не только погубил наших героев, но и подверг опасности всех тех, кто открыто выступает против насаждения новых зверских порядков! К счастью, – Веденея вздрогнула, и гладкая бусина выскользнула из пальцев, потянув за собой ухнувшее куда-то вниз сердце, – я предусмотрел такой исход. Нам не стоит ждать новой облавы и новых пожаров: все, что произошло, слуги короля объявят виной того, кто обратился к ним. Не хранители Леса напали на простых граждан, но группа лихих людей, решившихся подставить тех, кто ныне уязвим. В случае успеха градоправитель получил бы больше власти, особенно после поимки ложных виновников… все нужные улики были заготовлены заранее, мы позаботились об этом. Ваша задача – не распространяться об услышанном здесь в кругу семьи и друзей. Не стоит всем нести эту ответственность… они доверились нам, дали право принимать решения, и потому заслуживают спокойствия. Однако если члены почтенного собрания пожелают раскрыть правду…

Члены почтенного собрания принялись непочтенно блеять и испуганно отнекиваться. Эрика зашипела, Дьюэйн одернул ее, а она сжала пальцы на кожаном ремешке – и порвала его, как ниточку. Конечно, кто теперь отважится выйти и заявить: «Мы мрази и убийцы-неудачники, а еще трусы, которым успешно удалось замести следы, откупившись всего-то десятком жизней»? Много найдется дураков среди тех, кто к власти годами пробивался? Хорошую удавку сплел дядюшка Луций, сразу на всех накинул, их руками, их бездействием заставил затянуть, а теперь речами так и потчует, словно сладкими булочками на десерт. Утешьтесь, не волнуйтесь, ваше дело молчать и важно кивать…

– Мы не зря доверились твоему уму и опыту, – Савелий. Слова шибко сложные, значит, по готовому шпарить будет. – Мы попытались, и мы ошиблись, но, милостью богов, все обошлось. Так поведай нам, старина Луций – где же теперь тот предатель?

Незнакомые легкие шаги, короткий шорох ткани. Что-то металлически лязгнуло, и по беседке прокатилась волна испуганных и изумленных вздохов. Точно им всем разом прижали нож к горлу, и потому кроме вкрапления бранных слов ничего больше не прозвучало.

Дышать. Только дышать. Сейчас волнуются все, и нет ничего дурного в том, чтобы податься вперед и нахмурить брови. Ты готова, Джесс, ты справишься.

– Маверик ответил за свой проступок, – голос повернулся прямо к ней, и сотню раз повторившие заранее заготовленное выражение лица мышцы послушались, придавая ей крайне потрясенный, растерянный вид. – Старый алтарь давно зарос мхом и покрылся трещинами за то время, что не приносили на нем человеческих жертв. Но воды реки сами вынесли его к нам в руки, и разве это – не знак богов?

Врет. Слишком радуется, слишком хочет ранить – и не следит за голосом. И она убедительно соврать не сможет…

– Моя семья спираль за спиралью хранила древние свитки, и потому я взял на себя ответственность провести древний обряд так, чтобы эту смерть боги не сочли убийством в священном месте. – Голова закружилась, и желчь подкатила к горлу. Неужели сам руки замарал? А она надеялась… надеялась, что старик захочет устроить зрелище, даст им возможность выкрасть, спасти… – До тысячи порезов не дошло, как я ни старался, но земля пропиталась кровью и дурманом достаточно, чтобы до конца года мы не боялись нападения Искаженных. Узоры на серпе вы видите сами, они не дадут мне соврать. Жертву приняли.

Кресло покачнулось, грудь сдавило, как на большой глубине, и удара она не почувствовала.

***

Собранных имен и должников у нее было немало, но торопиться в таких делах нельзя. Не тогда, когда все самые честные и преданные смотрят ей в рот, ожидая лишь знака, чтобы броситься в бой. Не сейчас, когда только этого от них и ждут, о нет.

Девять месяцев – долгий срок. Она даст ребенку родиться, и за это время сплетет новую шаль. Из обещаний и предсказаний, из редких трав и репутации Вивиан, что оставила после себя не только сундук зелий, но и такого смышленого, славного сына. Им рисковать нельзя тоже, но и в стороне не удержишь.

Первая косица – наперстянка и льняные нити. Маверик за свою недолгую жизнь спас многих, очень многих, и тех, кому совести не хватило прийти к ней на поклон, приведут.

Вторая косица – шиповник и гибкие стебли баюн-лозы. Погода стоит ужасная, за бурей следуют заморозки, за заморозками – землетрясение, уже второе со дня его смерти. Связи может не быть никакой, но она сплетет все в красивые и страшные слова. Впрочем, как знать? Может, кто-то ее мольбы в самом деле услышал.

Третья косица – бархатцы и конопляная нить. Искаженные боятся оберегов, но и привлечь их можно, не только отпугнуть. Чушь про принятую богами жертву бьется на тысячи осколков, и от старого алтаря, и прежде пугавшего даже почтенных старцев, бегут в священном ужасе, когда видят стаю полуистлевших, на бродячие скелеты похожих волков поблизости. Трое не успевают унести ноги, один не доезжает до города, пораженный стрелой.

Этого мало. Ей нужна кровь, их кровь, но впереди тяжелая зима и еще четыре месяца. Луций стар, но из ума еще не выжил – наверняка готовится тоже. Следует ждать…

*** 3742 г ***

В этот раз она плакала тихо. Не швыряла предметы, не рвала кружева и платки, хотя казалось бы, теперь – можно. В ее новый скромный дом, построенный вокруг могучего кедра, не было хода посторонним. Можно было не шептаться, не заставлять гостей тайком пробираться в комнату через окно. Стены были крепки и надежны, вырытый вокруг их поселения ров защищал от тварей куда лучше оберегов…

От твари, подставившей ей подножку, не уберегла даже охрана.

Она не била посуду, не гнула больше спицы. Просто провалялась несколько часов в ледяной воде, пока кровь не перестала течь, и ушла плакать к огню, попросив выбросить все приготовленные игрушки, а кроватку подарить кому-нибудь не слишком суеверному.

– Кто-нибудь, пожалуйста, – звать так, когда ты сильная жрица, было опасно. Сколько сказок она прочла про то, что злые силы откликаются первыми, что люди, потерявшие близких, легко теряют и себя, заключая страшные сделки? – Мне нужно чудо. Сейчас. Очень-очень нужно. Кто-нибудь, кто знает, как помочь людям. Кто знает, как остановить этот кошмар, кто скажет мне, отчего мы так бессильны? Отчего на юге возникла стена, и даже небо теперь не желает говорить со мной? Кто знает, за что мне все это…

Она не сразу поняла, что в комнате кто-то есть.

Подняла голову, одернула юбку, жалея, что под рукой нет ничего, а колокольчик для охраны далеко, у самой кровати. А она на полу у печи, и окно закрыто, кричать придется громко…

– Кто ты?

Легкий шорох ткани, удивленный вздох. Она спросила строго, громко и четко, но себя обмануть не удалось. Гостя – тем более.

– Тот, кого ты звала, – голос был мягким, ласковым, будто ее с ребенком спутали. – Кто ты, спрашивать не буду, сам вижу… увы, твоих богов призвать к ответу невозможно, а уж разжалобить – тем более. – Ее богов? Он что же, какой-то темный дух? Нежити в жилище ведуньи хода нет, а вот всякие порождения Леса явиться могут запросто… – Но мы можем поболтать, если хочешь. В прошлый раз, много спиралей назад, меня и вовсе призвали ваши жрецы во время празднования ночи Первой песни, перепутав, видно, что-то в словах в обращении к матери-богине. Было весело, пришлось прыгать через костры и убегать. Но сперва я, конечно, хорошенько их обругал, потому что они сотворили женское тело, и с непривычки я даже испугался. Дурак. Где я, кстати?

– В доме на дереве, – она сглотнула, недовольная тем, как хрипло это прозвучало. – Для коварного духа ты какой-то слишком разговорчивый.

– Так я и не дух, я очень даже в своем теле, – шорох приблизился, но бояться болтуна она передумала. По скрипу доски поняла, что к ней наклонились, и наугад протянула ладонь, которую тут же поймали мягкие теплые пальцы. Наверх ее потянули бережно, но легко, как делал порой носивший ее на плече здоровяк Эрни. А запястье было не слишком толстым, и рукав одежд такой длинный, мягкий… дорогая ткань. – Твой дом, верно? Очень красиво, никогда раньше не был в таких. Позволишь осмотреться, или все же будешь кричать? Предупреждаю, с прохождением сквозь стены у меня все сложно, а бегать по вашему поселению и звать сестру на помощь мне неловко.

– А, то есть как возникнуть посреди комнаты, так ты достаточно волшебный, а как исчезнуть – так все? Что же ты пришел тогда, если знаешь, что могут поймать? – Наверное, говорить с волшебными созданиями следовало как-то иначе. Более вежливо и с всякими особыми наворотами, как во время ворожбы над зеркалом или творения зелий. Но горе, душившее ее день и ночь, отступило, и вместе с ним куда-то подевался и страх.

– Ты плакала, – просто ответил гость. Помог усесться на кровать, сам опустился рядом, и Веденея с удивлением поняла, что он не тяжелей ее. – Все твои мольбы, вообще-то, не по моей части, но так уж ты слова выбрала… да и брата нет на свете уже больше сотни лет, вернуться он почему-то не может, вот мы и беремся иногда за его работу.

Тот, кто является, стоит назвать по имени. Позвать искренне, всем существом своим зажечь свет, протянуть ниточку… Из тех, кто может умереть, исполнив долг, но неизменно возвращается, если только речь не о Забытой или Мечте.

Значит, бояться в самом деле нечего. Стоило понять это – и дышать стало легче, и захотелось улыбаться, до того нелепо, иронично это было. Жрица Старших богов, в отчаянии призвавшая кого-то из Младших.

– И кого же из твоих братьев лишился наш мир?

– А кого ты ждала и просила о чуде?

– Справедливость. – Плохая шутка, над богами нельзя смеяться, но она фыркнула, не сдержалась. Гость грустно вздохнул в ответ. – Значит, ты мне не поможешь?

– Не знаю, – с каким-то странным лукавством откликнулся гость. Будто сами эти слова были особенными. – Людям вредить я не умею, но, во-первых, могу позвать кого-нибудь на помощь, а во-вторых – проявить творческий подход.

– Как в сказке, когда Лис обещал, что охотник вернется домой к рассвету, целым и невредимым, но не уточнил, когда будет этот самый рассвет?

– Вроде того. – От одних его слов становилось теплей. Хотелось коснуться лица, проверить, правда ли улыбается? Но она, конечно, не посмела. – Расскажи, кто обидел, а там посмотрим.

И она рассказала. Все-все, с самого начала: о Вивиан и Вэнсе, о заговоре и Маверике, которого когда-то звали не иначе, как сильнейшим из ведунов и их надеждой… о вчерашнем тоже, и с каждым словом будто вырывался наружу отравлявший ее яд, имя которому было – отчаяние. Стало легче, и Веденея обнаружила, что давно уже лежит головой на его коленях, а ласковые пальцы неспешно, бережно перебирают ее волосы, точно изгоняя прочь страх и недоверие.

Вообще-то поговаривали, что нет у Младших богов власти над теми, кто отмечен даром. Но она сама позволила, сама призвала… да и бояться ей не за кого. А лежать было слишком уж хорошо и спокойно.

– Твой рассказ о случившемся – подарок, цены которому нет, – в конце концов отозвался гость. Руки его было все так же ласковы, но голос теперь был страшен и звенел от сдерживаемого гнева. Кто иной, быть может, не заметил бы, но она умела слушать. – Ты не зря собирала имена, и лица помнишь достаточно четко. Этого мне хватит, не беспокойся.

– Так ты поможешь?!

– С тем, о чем ты просила – нет. Размытые просьбы, сложные, да и кое-что мне самому неведомо, как бы смешно не звучало… А вот наказать твоих обидчиков – да, помогу. А раз я то, что призвало меня, не сделаю, то и ниточка меж нами пока не оборвется. Не против, если я зайду как-нибудь в гости?

– Заходи. Только… книжек с собой возьми. Любых.

– Обещаю.

***

Савелий заблудился по дороге в город, и не было больше Маверика-проводника, чтобы найти его. Кто-то упал с лестницы в гостях, кому-то на голову свалился кусок крыши после метели… все несчастные случаи выглядели совершенно случайными, но происходили исключительно за пределами Леса и владений друидов.

Неужели ее гость в самом деле не имел здесь никакой власти? Был беззащитен, и все равно пришел, выслушал и помог… а она даже не знала, как благодарить – Младших богов почитали в городах и везде в Солнечном крае, любви им хватало и без хранителей Леса. Не совсем враги, но точно не друзья. Чужие. Непонятные. Из называли капризными, вздорными и развратными, но самое главное – непредсказуемыми. Такого жрецы, привыкшие к одним и тем же, повторяющимся от раза к разу обрядам, терпеть не могли, и она раньше тоже думала – глупость какая! Бог, что может не услышать, потому что занят или в дурном расположении духа!

А теперь даже не вышло обидеться, когда она звала, а он все не приходил. Пришлось долго перебирать имена и спрашивать у тех, кто рисковал ездить в недружелюбно к ним настроенный Ардалин – кого нынче почитают, кто мог бы заменить собой Справедливость?

– Знание. Ты ведь бог Знаний, верно? А почему не мудрости?

Он пришел по весне, принес книги и первым делом попросил рассказать об устройстве их домов, что прятались среди вековых деревьев. Могла бы и раньше догадаться, кто так любопытен.

– Мудрость – это совершенно другое дело, – важно, едва скрывая смех ответил он. – Ее может быть полно у незнающего ни единой буквы старика, и может не быть у именитого ученого. А мое дело – открытия и рукотворные чудеса.

– Ты боишься Леса?

– Сильно сказано. Скорее не люблю, не понимаю и оттого сторонюсь, а еще имею привычку тыкать во все непонятное палкой и ждать, не рванет ли. Потому и учеников своих за подобное винить не могу…

Это было ужасно. Конечно, она поняла, на какие изыскания академиков был намек, но… к бесам политику. Ей было смешно, она смеялась.

– Как же ты дожил до своих лет? Хотя что это я… голос совсем молодой, значит, не так давно рвануло?

– Верно подмечено, до ста я редко доживаю. В этом теле мне… ммм… когда там был изобретен ртутный термометр?

– Давно? А что, ты помог его изобрести?

– Не совсем. Скорее, упертый старикан Даниэль достаточно страстно желал подарить миру что-то эдакое… и я возник в его лаборатории, как возник в твоей комнате, с той только разницей, что не перенесся из своего кабинета, а соткался из небытия.

– О.

– Именно. А потом я заставил этого затворника поесть и убраться, и через месяц мы сотворили механический вычислитель.

***

– Заходи, не бойся. Видишь, здесь мелко. Никто не выпрыгнет из воды и не укусит тебя за пятку, обещаю.

– То есть такие, как ты, в самом деле в этой воде не мерзнут? На берегу, вообще-то, снег лежит.

– Не все, просто мне повезло. Да и ты тоже не стучишь зубами. Ну же! Хочу тебя увидеть!

– Пользуешься тем, что я не могу второй раз влезть в твою голову?

– А ты пользуйся тем, что не человек, и говорить мне правду не обязан.

– Я и так не лгу. Вижу же, что хранишь тайну и никак не используешь.

Лицо за золотым сиянием различить не удалось. Она помнила, что на ощупь оно было молодым, но смогла увидеть только глаза. Они в самом деле горели янтарем, не как у совы или волка, а мягко, не страшно совсем. Свет лился не из них, но из сердца. И вины, и сострадания, и загнанной в глубину боли в нем было столько, что хоть ты плачь. Его будущего реки не знали, как не знали и его облика. Так она и сказала, когда они вышли на берег.

– Расскажи, кто тебя обидел, – попросила она полушутя, полувсерьез. – Помощь грустным богам, вообще-то, не по моей части, но ты так очаровательно мерзнешь.

– Она еще дразнится! – Снежок прилетел точно в грудь, и Веденея рассмеялась.

– Я, конечно, не так долго на свете живу, но успела повидать за сотню влюбленных, обиженных и страдающих. Тебе ответили взаимностью, но что-то не так. Старость?..

Спросить и растревожить рану было страшно, но казалось почему-то – ей расскажут, как есть.

– Эту проблему мы решили. Не впервые за всю историю, конечно, но случай редчайший, – он гордился и любил, но до того ловко скрываемая тревога теперь так и звенела где-то на фоне. Фальшиво так, мерзко. – Просто… время меняет людей. А еще их меняет власть.

– Власть – это страшно, – кивнула она, с трудом вспоминая, как в детстве бегала в пекарню. Луций любил баловать детей… – Она лишает жалости.

Они говорили всю дорогу до ее дома. Он легко отвел людям глаза, открыл двери, за руку провел ее в комнату, хотя уж в своем-то гнездышке она прекрасно ориентировалась одна. Не прозвучало ни имен, ни названий, но нужно было быть совсем дурой, чтобы не догадаться.

Это не было чувством предательства или обидой. Просто уставший бог позволил себе слабость, плеснул на нее своей печалью и тревогой, как не смел, наверное, много лет до того. Может, и вовсе никогда. Они выпили чаю с имбирем – он принес мешочек вместе с новой книгой о растениях Вольных городов – и она решилась.

– Вивиан ведь тебя хотела убить? То чудовище, что якобы пустило везде свои сети, отравило короля и настроило против нас людей.

– Да, – она слышала, как ногти стукнули о чашку. И легко могла представить, как тяжело опустилась на грудь голова, а на белую мантию Академии упали с тихим шелестом золотые локоны. – Я больше не приду, если ты так хочешь.

Хочет… вернуть Вив она, может, и хотела бы. Не для себя, для Дьюэйна. Да только этого не мог даже ее собеседник. Пепел не обратить человеком, не вернуть ему память.

– Странно. Ты не врешь, но я не верю, что ты мог отдать такой приказ. Ты скорее умер бы.

– Я чуть не умер.

Ложка стукнулась о край глиняной чашки. Дрогнули руки?

– Если думаешь, что я прогоню тебя теперь, то ты самый глупый мудрец из всех.

Она отставила чашку, протянула руку, и все повторилось в зеркальном отражении. Он опустил тяжелую голову ей на колени, безропотно, безбоязненно… и она перебирала мягкие волосы, и пела тихонечко, пока уставший бог дремал.

*** 3783 г ***

– Что это?

– Монета.

– Да понятно, что не книжка. Тяжелая какая… и рисунок странный.

– Белое серебро. А рисунок… сестрица и ее возлюбленный пошутили, и все трактуют изображение, как вздумается. Вольные птицы, возвращение домой, стремление к истине, верный путь… последнее, пожалуй, самое точное. Эти монеты укажут вам на друзей, если сумеете их сберечь.

– Вот как… Даже интересно, кто из вас двоих обо мне вспомнил, после стольких-то лет. Ты или этот засранец-затворник?

– Я. И не проси меня больше приглядывать за этим юным лекарем. Он украл книги из моей библиотеки! Каков нахал!

– Страшное преступление.

– Непростительное. Но его усердная учеба мне по душе, так и быть, назову это подарком.

*** 3790 г ***

Она угадала. Мальчик был красивый и очень-очень гордый. Колючий, кусачий, на первый взгляд – странный выбор для такого важного дела. Но щит из золотого сияния горел ярко, подпитываемый решимостью и отвагой. Была ли там в самом деле любовь, она не разобрала, но к чему ворожба, когда можно спросить, зная, что юность себя выдаст?

Ведь друг всех животных притаился совсем рядом, и было забавно представлять это со стороны: все друг от друга прячутся, куста свободного нет ни на том берегу, ни на этом. Важные такие, воображают, что их неслышно…

Дыхание своей смерти она слышала тоже, и было капельку обидно. Проморгала момент, не воспитала, как следовало… у них было мало времени, но все-таки она могла дать девочкам больше. А теперь – поздно.

– Отринуть все лишнее и принять решение с чистого листа… прекрасный дар, но такой страшный. Как ты решился, мальчик?

– Не помню, – буркнул он раздосадовано. – Эти монеты волшебные?

– Нет, – а если и да, то не в ее руках. – Разве что потерять их нельзя, а глаз тех, кто замыслил дурное, случайно на них не задержится. Нужно знать, чтобы увидеть.

– То есть, все-таки волшебные.

– Заговоренные двумя разными силами, скорее уж. Береги тех, кто отмечен ими, мальчик. Они протянут тебе руку и помогут найти путь.

– Обязательно передам ваши слова слово в слово. И если мы заговорили обо мне… – он замялся, и Веденея не стала ждать вопроса.

– Твой отец в самом деле отправился в горы за целебным цветком. Ради твоей матери, ради всех больных… Картерий был славным мальчиком, и, доживи он до наших дней, одним из первых получил бы такую монетку… Не горюй так, милый. Те, кто предал его, не дожили до старости.

Время утекало, она чувствовала как никогда ясно. Но глупому мудрецу нужна была помощь, и как было отказать?

– Ты спрашивал о старых алтарях, но нужны не они. Два шрама у кромки воды, два следа прошедшей битвы…

…на секунду показалось, что вода затянет и эту рану. Подумаешь, шея! В сказках и голову на место ставили. Но нет, нет… силы в самом деле кончились, мудрец опоздал.