Ночи в камере были долгими.
Долгими — и намного более мучительными, чем дни.
Сначала Вай вела им счет, но затем стала сбиваться — один день походил на другой, а ночи сматывались в одну — бесконечно долгую и непролазно тоскливую. Она только знала, что шестой год заточения перешел в седьмой: что на стене не осталось чистого места от счетных зарубок, а на спине — кожи, не заклеймленной татуировками.
Обхватив прутья решетки в своей одиночной камере — к другим заключенным пускать ее было опасно, ссоры вспыхивали на каждом шагу, — Вай окликнула надсмотрщика:
— Сколько мне еще осталось? Рябой уже вышел! А…
— А Хлипкого вынесли ногами вперед. За ним хочешь?
Надсмотрщик улыбнулся во все свои желтые, крепкие зубы — от уха до уха. Он, говорили другие заключенные, питал к Вай нежные чувства. Ее от этих слов передергивало. Но что правда то правда — другим бы он и так не ответил.
Следующий вопрос Вай он оборвал резким лязгающим грохотом — шибанул тростью об пол. Симпатии его, впрочем, далеко не распространялись. Вслед за дребезжанием металла задребезжали разом все нервы, все косточки, каждая жилка. Вай хорошо помнила тяжесть этой трости на себе: на треснувших ребрах, на онемевших, бесчувственных пальцах, на негнувшейся потом три недели руке.
Лежа ночью на узкой каменно-твердой постели, вытянув руки вдоль тела и держа глаза открытыми, чтобы они привыкли к непроглядной темноте, Вай умоляла.
Она сама не знала кого — да если бы был кто-то, она бы и молить не стала, жалко это, и позорно. А так — в пустоту, ни к кому конкретному, — вроде как можно.
«Да, я виновата, — глаза высыхали и начинали пощипывать, потом — гореть, но Вай держалась. — Я не должна была вести их на то дело. Головой надо было думать! Заброшенный особняк в Пилтовере… Ага, оставили бы эти твари пустовать хороший дом посреди города… Они знали про темные силы там, а мы — нет… Это все началось с меня, из-за меня. Вандер, Майло, Клаггор, Грейсон и даже добрый старый Бензо — все они погибли из-за меня. А Паудер осталась одна…»
Вай не выдержала и зажмурилась. Сквозь сомкнутые веки тут же побежали горячие слезы, губы перекосило. Вскинув руки к груди, Вай отчаянно сжала одеяло, накрывая им лицо — глуша слезы. Иначе проснутся соседи. Поднимут шум. Придет надзиратель…
«Пожалуйста, — перевернувшись набок и свернувшись так, что лоб почти упирался в колени, подумала Вай. — Пожалуйста, мне нужно отсюда уйти. Мне нужно найти сестру. Умоляю».
— Пожалуйста, — собственный голос показался жалким и тонким, как мышиный писк.
— Эй, ты че там? — Вай едва не подпрыгнула от неожиданности, когда трость надсмотрщика прогрохотала по решетке. — Себя тискаешь? Свистни, если что, помогу!
И загоготал. Но, конечно, в камеру не вошел — шаркающие шаги удалились.
Вай закусила губу, сдерживая голос. Подмяла под себя подушку и уткнулась в нее лицом. Вжала ногти в ладони так глубоко, чтобы боль отрезвила.
«Я. Так. Больше. Не могу!!!»
Что-то изменилось.
Словно температура в камере разом, без предупреждения, опустилась градусов на пять. И стало тихо — ужасно тихо, словно ворочание, вздохи, далекие шаги, шум пара в трубах, — все это отсекло непроницаемой завесой. Вай стало настолько не по себе, что сами собой унялись слезы.
Она медленно перелегла на спину.
И вскрикнула.
Над ее кроватью стояла девушка. Вай сначала разглядела только черные длинные волосы да светлое, будто светившееся в темноте платье. Но ее не могло тут быть. Не грохотала, открываясь, дверь. Да попросту не могло тут быть такой!..
Она наклонилась — странным угловатым рывком. Ее волосы упали на подушку Вай, защекотали ее щеки и плечи. Вблизи удалось разглядеть глаза — они горели, как у хищного зверя в свете фонаря, отливая разом зеленым и багряными. От этого внутреннего света озарялось все ее лицо, остроскулое, вытянутое, с тонкими губами и острым подбородком.
— Ты звала… — ее голос разом походил на мелодию птичьей трели и на свист парового механизма — холодный, неестественный, неживой. — Ты звала меня…
— Не тебя! — Вай попыталась сесть, но собственное тело не послушалось — ватное и медленное, похожее на комок растекшегося по тарелке желе.
— Неважно… Ты звала, и я пришла, — девушка наклонилась еще ниже — ее колени уперлись в край кровати, руки легли по обеим сторонам от головы Вай. Длинный нос щекотно провел по щеке, вдоль скулы, холодные — мурашки побежали по рукам — губы коснулись подбородка. — Хочешь, я заберу тебя отсюда?
— Заберешь? — Вай сглотнула.
«Сон, — слишком красивая, слишком нежная, слишком… слишком желанное она обещает, чтобы быть правдой!»
— Я не снюсь, — девушка подняла голову. Она уже забралась на Вай и сидела теперь верхом. Подол ее ночного платья рассыпался по кровати, прохладные, гладкие внутренние стороны ее бедер холодили кожу даже сквозь одежду. — Я здесь, я с тобой. И я предлагаю тебе свободу…
Она снова наклонилась, и у Вай перехватило дыхание. Обшитый рюшами ворот ночного платья открывал белую ложбинку между ее грудей. Они покачивались прямо перед глазами.
Губы пересохли, а сердце — Вай отчетливо ощущала его болезненную пульсацию в ребрах, — забилось быстрее. Она никогда не видела никого — ничего настолько же красивого. Настолько нежного. Ни в своей прошлой жизни, в грязном, удушливом Зауне. Ни тем более в Тихих Водах, где отбывали заключение преступники — и она сама.
— Скажи, что ты моя, — девушка пропустила руку у Вай под шеей, обняла, притиснула — утопила в нежности и аромате чистой кожи, в упругой плоти, в гладких скользких одеждах и невесомости рюш. — Скажи, что ты пойдешь со мной. И я уведу тебя отсюда… Я покажу тебе, что на обратной стороне луны…
— Да… — прошептала Вай, набираясь смелости — и обнимая тонкую, но жилистую и крепкую, как у зверя, привыкшего к борьбе, — талию. — Не хочу отпускать…
— Повтори: «Я твоя», — прошептала девушка, утыкаясь лицом в ее макушку, поглаживая ее по плечам, по началу спины — Вай села, чтобы крепче обнимать.
— Я твоя…
— Скажи: «Я пойду за тобой, по своей воле, потому что я этого хочу», — Вай никогда и ни с кем не делала так прежде, но ее словно подтолкнуло — мягкой, настойчивой волной — и ее губы легли на плечо девушки, она поцеловала — лизнула вдоль ключицы до ямки над грудью, и по хребту побежали мурашки. — Скажи!
Голос девушки поплыл — стал мягким и утекающим, как чистый песок, бегущий сквозь пальцы, как бы крепко ты их ни стискивала. Ей нравилось. Ей нравилось то, что неумело, на пробу делала Вай.
— Я пойду за тобой, — Вай прочертила пунктиром мелкие, быстрые поцелуи — он плеча и до шеи девушки, до упругих жилок, в которых не чувствовалось ни тепла, ни биения крови. — Потому что я этого хочу…
— По своей воле… — девушка откинула голову, прикрыла глаза, разомкнула губы.
Длинные, тонкие, молочно-белые клыки…
Вай укусила ее и стиснула крепче.
— По своей воле!
«Чем бы ты ни была…»
— Наконец-то! — глаза девушки широко распахнулись. Вай ощутила, как они пожирают ее, как топят в своей глубине, выжигают своим голодным пламенем.
Губы девушки разошлись в стороны, открывая острую, сверкающую улыбку. Она обхватила щеки Вай ладонями и заставила поднять голову, затем склонилась и поцеловала — больно, до крови, побежавшей на подбородок.
Нижняя губа лопнула под укусом, точно спелая вишня. Голова Вай пошла кругом. Снова напала слабость — она рухнула спиной на подушку, прикрыла глаза. Девушка провела языком по ее губам, опустилась ниже — от ее касаний по всему телу горячими, ритмичными волнами разливалось тепло, откуда-то изнутри — и до самой макушки, до пальцев ног, вместе со сладкой, измождавшей тело и душу дрожью…
Девушка распахнула рубашку Вай, обнажила грудь. Подняла глаза, звериные огромные глаза уголками вверх, озаренные внутренним иномирным огнем. Сдула темную прядку, упавшую на губы — чтобы не мешалась. А затем наклонилась и обхватила грудь Вай губами — снова кольнуло болью — далекой, безупречно вписавшейся в мелодию того невозможного, приятного, будоражащего чувства, которое растекалось по телу.
Вай положила руку на голову девушки — и сжала пальцы на шелковистых длинных волосах… — и вжала крепче в собственную грудь, чувствуя, как тонкие клыки глубже вонзаются в плоть — как ярче вспыхивают искорки боли, как она током бежит по нервам, оголяя и делая все чувствительнее.
Длинные, тонкие, сухие пальцы девушки заползли по ее одежду. Шероховатым невесомым касанием паучьих лапок забрались за кромку штанов. Нырнули глубже, проникли в плоть, в жар, во влагу…
Вай не помнила, когда в последний раз видела луну — острый, как высверк ножа, полумесяц — или круглую, как монета, полнолунную чашу света. Но в эту ночь ей, кажется, удалось пройтись по длинному тонкому лучу — по натянутому над бездной канату, который упруго прогибался под ее шагом. Пройти от бренной земли — до сверкающих небесных тел. Закружиться среди звезд, в их ослепительном сиянии, чтобы изможденной рухнуть на прохладную, гладкую оборотную сторону луны.
— Не уходи, — едва шевеля губами, позвала она.
Девушка встала с разворошенной постели, с чуть влажных простыней. Вай протянула руку, пытаясь ухватиться за подол ее сорочки, но пальцы словно прошли сквозь невесомую ткань.
— Я вернусь за тобой.
Что было дальше, Вай не запомнила — слишком много крови утекло. Она потеряла сознание.
***
— Заключенный 516! Эй, заключенный 516! Проклятье, да чтоб тебя — алло, проснись, розоволосая!
Вай разлепила глаза от грохота трости по решетке. Перед ее камерой стояли вдвое — необъятный надсмотрщик и высокая стройная девушка в форме миротворцев. Ее лицо тонуло в густой тени, отбрасываемой тушей надсмотрщика.
— К тебе тут важные люди пришли, а ты стоишь, как мерцаньевый торч! Глаза разуй и на свет выйди-ка! Ну все, госпожа Кираманн, вроде очухалось это недоразумение. Если опять вас замечать не будет — зовите!
Надсмотрщик, гулко ударяя тростью на каждом шагу, удалился. Вай подошла к решетке, обхватила ее перебинтованными ладонями. Девушка в форме миротворцев сделала шаг вперед — оказалась напротив нее.
Хорошенькая. Застенчивая. Стоит, поджавшись, прижимает к груди кипу документов, а на голове — дурацкая фуражка миротворцев. И юбочка эта дурацкая, вся в рюшках…
Синие глаза девушки сверкнули звериной зеленцой и зловещим багряным блеском, когда она слабо улыбнулась — и обнажила молочно-острые, длинные клычки.
— У меня тут ордер на твое освобождение…