Марель

Из приоткрытых ставен арочного окна с пыльными стеклами вместе с ласкающими весенними лучами пробивается звук невинной ребячьей возни. Дети играют в марель.

Как только снег, которого и так в Фонтейне всегда выпадает немного, проигрывает теплу и превращается в мутную водичку, стекающую с остатками битого льда по городским канавкам мостовых, воспитанники Дома вместе с городскими ребятами стягивают зубами варежки с потных ладоней, скидывают курточки и теплые ботинки, а потом гурьбой вываливаются наружу в чем есть, чтобы поиграть уже не в надоевшие снежки, а в старенькую простую уличную игру. Для нее у кого-то с собой обязательно должен быть мелок, лучше — несколько мелков, чтобы поделиться, мало ли кто из другой компашки их с собой не прихватил; обязательно требуются несколько мешочков, которые можно наполнить, чем душа прикажет: хоть песком, хоть прошлогодними сухими листьями, лишь бы наполнение имело достаточный вес, чтобы без труда бросить грузик подальше. Это все, что нужно. Марель, стоящая в одном ряду с прятками и догонялками, замечательна тем, что в нее могут играть и малыши, и почти что достигшие совершеннолетия юноши и девушки, и даже хмурые подростки порой могут ей заинтересоваться, словом, возраст тут значения не имеет. Те, кто постарше, расчерчивают холодную плитку белыми пронумерованными до десяти или до двенадцати — у всех свои правила, — квадратами с неровными контурами, пока совсем еще юные ребята толпятся вокруг и ненароком наступают друг другу на ноги.

Когда все готово, выбранный незамысловатой считалкой ребенок кидает наугад мешок в одну из фигур и на одной ноге прыгает в его сторону строго по цифрам, стараясь удерживать равновесие. Тот, кто поактивней и повеселей, напевает при этом песенку. За ним движутся и остальные, теперь стоять прямо становится куда сложнее. Старшие хлопают в ладоши, пока хихикающая малорослая толчея в белых квадратах старается не шлепнуться наземь. Побеждает тот, кто сделает больше всего прыжков не упав, только материального приза у победителя не будет. Его награда — это веселье, обретенное среди своих названных братьев и сестер.

Арлекино не может не почувствовать внутри себя тени нежного трепета, когда из окна наблюдает, как даже у самых опытных и серьезных воспитанников уголки губ невольно шевелятся, желая сложиться в улыбке. Ее детям, как и любым другим, необходим баланс между между нелепыми играми и работой, особенно если она, в случае Дома Очага, нередко представляет собой смертельную опасность. В марели может быть победитель, но в ней никогда не будет проигравших.

Сегодня могло бы быть все хорошо, если бы не нарастающее ощущение присутствия прямо за спиной, от которого на коже рисуются обжигающе-холодные искусные трихиты.

— Ты испортила нашу игру, — это не дурманящая пыль в солнечных лучах. Голос позади нее реален настолько же, насколько реальна она.

Женщина не двигается, надеясь, что он пропадет сам собой. Порой это работает, и фантомы прошлого, без зазрения совести игнорируемые, так и испаряются сами по себе, не дождавшись ответной реакции. Но тут что-то совсем другое, куда более концентрированное, то, что всегда есть и будет. Призрачный силуэт за ее спиной не рассеется сам по себе. Он жаждет взаимодействия.

— Я жду объяснений, Перуэр.

— Я не Перуэр.

Фантомы не имеют отражения, в мутном стекле Арлекино видит исключительно себя. Она пока не смеет обернуться; ей и не нужно понимать, кто восстал из ее памяти — материнский голос в представлении не нуждается. Поэтому остается только разглядывать себя в засохших разводах, и осознавать свою внешнюю непрезентабельность и уязвимость, проявляющуюся в сжатых до отметин на ладонях черных кулаках и полном оцепенении. Призрак прошлой Слуги является к ней впервые, и она не знает, как с ним следует бороться, да и стоит ли вообще.

Она чувствует на своей шее холодное, неземное, нечеловеческое дыхание. Совсем близко.

— Разве так должна выглядеть марель? — та, что была Матерью, игнорируя отговорку, невесомо кружит позади ее спины, подобно стае хищных птиц с лысыми головами. От прямого контакта спасает полоса между тенью и светом, к которому она подойти не в состоянии, — повернись ко мне лицом.

Оцепенение отключается по команде, и Арлекино, не понимая, почему она слушается, резко оборачивается на сто восемьдесят, делает шаг ближе, показывая арке окна свою спину.

Картина гротескна. Крукабена осталась ровно же такой, какой она запомнила в последние ее секунды, до того как она растворилась в дыме и была погребена под обвалом гигантских кирпичей старого приюта. Стоит только взглянуть на нее как следует, как запеченная похоронившим тело огнем драная кожа дает соответствующий тлеющий в воздухе запах. Пряди сомоново-красных волос сильно поредели, вместо роскошной широкой косы на левом плече — невнятные жгучие останки. Вслед за кожей облезли перчатки на руках, обнажая свежие — насколько их можно так называть, — ожоги, и старые, черные, что были с ней по неопознанной причине с отрочества. Одежда на ней, прежде подогнанная ровно по фигуре, висит серыми лохмотьями с налипшими на них кусками темной плоти, про догорающий плащ и говорить нечего. Глаза, за счет обугленных ресниц, выпучились страшно, напоминая два белых бильярдных шара, потрескавшихся красными царапинами после чрезмерно старательного полирования, но все равно как-то умудряются смотреть сочувственно, впрочем, не без тени привычной насмешки.

— Я не злюсь на тебя за то, как ты со мной поступила, — залитое слюной вперемешку с кровью горло, на себе не имеющее признаков кожи и обнажающее гортань вместе с прилегающими к ней хрящами, придает голосу характерных булькающий, кипящий звук. — Напротив, я тобой очень горжусь. Ты сдала свой последний экзамен на более, чем превосходную оценку. Но что же дальше? Почему ты считаешь, будто ты владеешь правом изменять бережно переданные тебе традиции?

Она говорила беззлобно. В искаженном голосе слышалось подобие искренней печали, словно ее дорогая Перуэр действительно испоганила что-то близкое ее сердцу, ныне небьющемуся. Чувство неправильной вины закралось под кожу, проникнув туда через ее красные когти. Ей словно бы сделалось пакостно на душе, невразумительно стыдно, и сдала позиции она очень и очень быстро, позволяя к себе прикоснуться и положить сожженный подбородок Матери себе на плечо.

— Не ври хотя бы себе, — мягко говорит ей предыдущая четвертая предвестница, касаясь остатками отсеченных преемницей пальцев ее же спины, проходясь по позвонкам через плотную ткань. От близкого контакта в нос бьет приторный трупный запах — впрочем, такой же надуманный, как и образ явившегося ей фантома, — ты любила марель такой, какой она была при мне, и я это хорошо знаю.

Я помню, как твои пустые глаза нездорово загорались от одного упоминания этой игры. Ты рано достигла определенной виртуозности в этом деле, твой профессионализм был столь велик, что даже меня порой заставлял напрячься. Не обманывай себя, Перуэр; я знаю о том, как сильно стучало твое небольшое сердце, когда ты обманом подговорила Вивьен подтолкнуть малыша Пьера за линию квадрата, и знаю, что ты испытывала, когда его захудалый ботиночек наступил торчащее из земли лезвие, самое длинное, которое там было; я знаю, как ты сама, якобы чтобы отомстить за товарища, ударила ее в грудь, и она упала вслед за ним. Она извивалась там как речная змея, по глупости укусившая свой хвост, ты помнишь? Ты молчишь, но ничего страшного, молчание тебе не в вину. Ты всегда была неразговорчива, но зато так, ни с кем толком не общаясь, ты все чаще и чаще проигрывала в своей голове нездоровые идеи, превращая их в затертые граммофонные пластинки. Я права?

Арлекино, нет, скорее сейчас не она, но Перуэр ощутила, как изувеченное горящее тело прижалось к ней ближе, и как виска осторожно коснулись порванные в клочья кровоточащие губы. Она покорно позволяла пачкать себя гнилью.

— Не ври себе, моя любимая, моя единственная Перуэр. Я знаю тебя, знаю обо всем, чего ты хотела бы на самом деле.

Мне известно о том, чего бы ты желала, если бы все пошло по-другому. Я не говорю о том, что было бы, если бы ты тогда меня не похоронила среди свежих руин — не беспокойся, пожалуйста, я рада тому, что мои труды не прошли зря, что ты стала такой сильной и отвратительно смертоносной. Меня не может не радовать то, что копошится внутри себя, я же это сама растила. Ты хочешь быть членистоногой тварью, одной из тех, которых ты любила и сейчас любишь, что мучительно, за счет своего едкого яда, растворяет невинную жертву изнутри.

— Нет, это не так, — находит в себе силы прошептать Перуэр едва ли слышным, натянутым подобно тетиве детского самодельного лука голосом.

— Это так. Ты все еще веришь каждому моему слову, сказанному почти два десятка лет назад.

— Я ничему из этого не верю. И никогда не верила.

— А ты посмотри на свои руки. Почему чертишь вокруг предплечий полосы и не даешь темноте зайти дальше? Потому что я тебе так когда-то сказала.

Я, как о страшной тайне, рассказала тебе, что тени нельзя коснуться сердца, ведь тогда ты сделаешься иным человеком, и полностью себя забудешь. Разве взрослой тебе сейчас не очевидно, что это было сделано нарочно, и что это всего лишь глупая небылица? Пусть хоть все твое тело проглотит темнота, тебе от этого ничего не будет. Я, знаешь, думала, что ты догадаешься об этом хотя бы во время нашего последнего сражения… Но ты дралась на удивление честно; ненавидя меня тогда сильнее, чем когда-либо, ты принимала мою сказку за истину.

Перуэр застрясло крупной дрожью. Не столько от слов, сколько от того, насколько силен был контраст между сообщенным и между тем, насколько мягко ее щек и скул касались материнские губы, время от времени облизываемые обрубком темного языка.

— Прислушайся к тому, что ты есть, получше. Подойди сейчас к детям, разгони их всех прочь с выбранного для игры места, вонзи ножи рукоятками в асфальт — я знаю, тебе это по силам, — а потом позови их играть снова. Как бы ты не любила их, ты этого страстно желаешь, а этого не скрыть.

Я еще раз тебе скажу — я знаю обо всем, что ты хочешь. Ты хочешь согнать их всех на трибуны гигантского амфитеатра, напялить на себя самые вычурные накрахмаленные одежды, подзывать их к себе по одному, да так, чтобы каждый из них приходил к тебе на бойню через нелепо огромные ворота. Ты жаждешь гарцевать вокруг бессмертного ребенка на лошади со светящимися глазами, хлестая его металлическим кнутом, доводя его до изнеможения, а себя — до экстаза. Поливать его градом ударов якорной многотонной цепи, чтобы его крики взрывали твои же барабанные перепонки, а в глазах от проклятых звуков мелькали искры праздничных огней. Ты желаешь затем слететь с коня в небо, замереть в воздухе красным крылом с жесткими перьями, а потом броситься вниз и озарить весь стадион ослепляющим светом. Тебе попросту невозможно жить без этого. Тебе нужно много детворы для экспериментов; нужно понять, от чего фонтан крови будет хлестать яростнее, чем удобнее напиться и от чего сильнее можно опьянеть — от пронзенного ли сердца или от отрубленной головы, которая потом станет гордым трофеем на стене твоей обители. Хочешь расставить по территории всей арены капканы, от каких дохнут трехметровые медведи. Тебе нужно испить всякой жидкости, какой разразится несформировавшееся тело, попавшее по собственной неуклюжести в ловушку.

Тебе требуется не просто совершенное издевательство; нужно, чтобы ребенок мог тебе ответить тем же, царапать тебя ногтями и кусаться, подобно бешеному зверю. Лишь бы было, чем себя оправдать.

Ты хочешь быть охотником, который носит на голове шляпу с орлиным пером и ружье на шее, чтобы выслеживать ребятню по лесу, выпущенную заранее. Я знаю, тебе хотелось бы овладеть мастерством стрельбы из лука, да так, чтобы разить плоть одним метким выстрелом. Затем ты бы устроила парад трофеев, я как-то рассказывала тебе о таких на ночь, пока остальные мирно спали: это когда тушки складывают в несколько плотных шеренг, украшают деяние еловыми ветвями и иногда в нескольких метрах от всего этого разжигают костер.

Касаемо вычурных одежд: ты хочешь быть в центре корриды, но только чтобы вместо быка с налитыми глазами был одичавший ребенок, которого ты будешь томить то тех пор, пока не пронзишь его клинком до самой рукояти, сросшейся с твоей рукой. Наверное, из-за этого ты прекратила использовать меч? Может быть, не знаю. Но ты бы желала самой быть сверкающим лезвием, заточенным до того, чтобы одно только прикосновение к тебе убивало.

Крукабена осторожно увела губы от щеки до посинения напуганной преемницы, коснулась своим уцелевшим носом ее носа.

— Знаешь, откуда мне все это известно? Наверняка ты осознаешь, что меня тут на самом деле нет, и никакими силами я тут оказаться не могу. Я — это твои мысли, и все, что было мной произнесено, тоже принадлежит тебе.

В воздухе что-то глухо разорвалось. Больше не было ни Крукабены, ни наивной Перуэр. Арлекино, тяжело дыша, находилась в полном одиночестве в душной от весеннего оживления комнате.

Из приоткрытых ставен арочного окна пробивается звук невинной ребячьей возни. Дети играют в марель.