«Весь в отца»

«Весь в отца» — классическое оскорбление, используемое во многих культурах. У каждого народа, в любом языке есть какое-то такое обидное слово или выражение, которое бьет под дых и выводит из себя. И так уж вышло, что практически всему человечеству обидно, если их сравнивают с их отцами. «Весь в отца» — это когда ты наркоман, пьяница или просто неприятный человек.

То меньшинство землян, у кого отцы все-таки были (и в живых, и в семье), зачастую жалело об этом. Несмотря на то, что всякая культура изображает отца защитником, заступником и мудрецом, чаще всего именно отец становится источником проблем в семье: от финансовой безграмотности и до бытовой тирании. Многие отцы воспринимают семью как свою собственность, где не может быть ни плюрализма мнений, ни свободы выбора. Наверное, именно потому что многие отцы — так себе и отцы, и люди, порог входа в категорию «хороший отец» находится чуть ниже порога выхода из «хорошей матери», и потому еще труднее обвинить своего отца в чем-либо: чувствуешь ты себя из-за него отвратительно, но и ничего прямо-таки из ряда вон ужасного он не делает. Людей не ест, мать не бьет (если повезет) — и уже святой. Скажи слово плохое и тут же получи контраргумент: у кого-то отцы избивают всю семью, а у кого-то их и вовсе нет.

Ситуация усложняется, если отец делает хорошие деньги. Тогда к нему никаких претензий и вовсе не выставить: семью содержит, подарки покупает. То, что он ими откупается за прочие свои огрехи, конечно, крайне печально, но этот хотя бы откупается: кто-то ведь получает пиздюлей совершенно бесплатно.

Ещё хуже, если отец то хороший, то нехороший. Вот сегодня он катает тебя на шее по саду, покупает сладости и смотрит самым теплым взглядом, а завтра уже кричит на тебя за то, что у тебя Е вместо О — и плевать, что полкласса завалило, а у тебя оценка лучшая среди одноклассников.

Также ухудшает положение и то, что твой отец — муж лучше, чем отец.

Конечно, твоя мама хотела бы, чтобы он был теплее к тебе, но она ничего не может с этим поделать и всегда старается нивелировать, даря тебе тепло самостоятельно. Ты не можешь ее осуждать: не крутится же вся жизнь твоей мамы вокруг одного того, что она — твоя мама? Тем более, мама-то она замечательная, ты ее любишь и хочешь, чтобы она была счастлива. Ты видишь, как она светится, когда твой отец дарит ей шикарный букет или с нежностью обнимает со спины, пока та смотрит в окно. Ты видишь, как они любуются друг другом, и понимаешь, что никогда не осудишь маму за этот выбор: она заслуживает быть счастливой. Тем более, ты и сам все делаешь, чтобы ее порадовать (отца порадовать почти невозможно, но ты тоже очень стараешься).

Впрочем, чем взрослее ты становишься, тем больше у тебя открываются глаза на свою семью. Во-первых, ты взрослеешь сам, а мир вокруг меняется, и уже не все то, что тебе советовала семья, имеет смысл. Ты осознаешь, что в чем-то можешь смыслить больше, и это помогает сбавить авторитетность родителей в собственных глазах (это станет началом конца твоего доверия).

Во-вторых, твои родители тоже взрослеют, а потом и стареют. Когда они играли свадьбу, им было по двадцать один и двадцать два. Когда у них появился ты, им было по двадцать пять и двадцать шесть. Помимо всего прочего, за четыре года брака многое в ваших отношениях может измениться: как минимум закончит формироваться лобная доля у каждого из них. Миф о романтической любви может сильно поцарапаться о быт и работу. Не каждая проверка на прочность может быть пройдена.

Рождение ребенка меняет вообще все: наверное, только так можно узнать, насколько тебя готов поддерживать твой муж, и какой он на самом деле человек. Как друзья познаются в беде, так и крепость брака познается в ребенке. Иногда ребенок выступает скрепителем брака, но тут можно выдохнуть — не твой случай.

Допустим, в первые годы после твоего рождения все идет хорошо. Но важно понимать: мир не стоит на месте, а вокруг вашей семьи постоянно происходит всякий ужас. Политические перемены, скандалы, накалы страстей — все это ты впитываешь, еще ходя пешком под стол. Но кажется, что родители неплохо справляются, и у тебя пока еще есть опора.

Но потом ты идешь в школу и опора пропадает. Ты сталкиваешься с внешним миром и узнаешь мнения о твоих родителях со стороны. Оказывается, твою семью презирают почти все, а факультет, на который ты мечтал попасть с детства благодаря своему отцу, ненавидят даже те некоторые, кто на нем оказывается.

Тебе одиннадцать, и ты становишься набором фамилия + цвет галстука. Тогда вот и закрадываются первые сомнения.

Потом ты видишь, как проблемы вокруг твоей семьи увеличиваются, а твои родители справляются с этим все хуже и хуже. Ты не помнишь, чтобы твоя мама столько плакала, и очень переживаешь за отца (хоть и знаешь, что это не в полной мере взаимно). Кажется, мама больше не смотрит на отца так влюбленно и все чаще его избегает. Большую часть времени ты живешь в школе и не знаешь, кричат ли они и бьют ли они посуду, но в каникулы они всегда делают вид, что все хорошо. Ты же делаешь вид, что не замечаешь их натянутых улыбок и не слышишь, как мама плачет. Тебе хочется ее поддержать, но ты не знаешь, как. Зато ты знаешь (и теперь наверняка) кое-что другое: твоя семья даже близко не такая хорошая, как тебе казалось, а оправдывать отца все труднее.

Ты знаешь, что он старается на ваше благо, и что в глубине души ему важен и ты, и что с тобой будет, но он этого как будто бы не показывает. Ты живешь в вечном страхе не оправдать его надежд, а он вписывает тебя в сомнительные авантюры, на которые ты идешь, чтобы его порадовать и заслужить хотя бы одно теплое слово. Ты знаешь, что все кроме твоей семьи тебя ненавидят, а в семье остается все меньше места для любви.

В момент, когда тебе нужна отцовская поддержка больше всего, он не хочет тебя ни видеть, ни слышать, но потом покупает тебе очередную новую метлу, и тебя разрывает от непонимания, как в итоге к тебе относятся.

Однажды ты приезжаешь на каникулы и впервые замечаешь, насколько сильно твоя мама постарела. Ты не понимаешь, берет ли ее возраст свое, или просто ты больше не маленький мальчик и все понимаешь.

В эти же каникулы ты понимаешь, что не можешь продолжать оправдывать отца, причем ни человеческий, ни отцовский его аспект. Но воспоминания о том, как он катает тебя маленького на спине, как целует на ночь и водит за ручку не дают тебе думать о нем слишком плохо, и тебе кажется, что нужно стараться больше, чтобы обратно заслужить эту любовь. Мозг раскалывается: ты уже слишком взрослый, чтобы не понимать ошибок и огрех своего отца, но еще не готов к тому, чтобы отречься и уйти жить в землянку.

Ты всем говоришь, что очень любишь отца, и продолжаешь называть его «папой», но для себя решаешь, что точно таким не будешь.

Ты хочешь быть, как мама: мягким, нежным, заботливым и любящим. Другое дело, что ни единое обстоятельство в твоей жизни тебе этого не позволяет.

Ты стараешься не быть похожим на отца все сильнее и сильнее — особенно после события, которое разваливает твою семью и делит твою жизнь на «до» и «после». Происходит все то, чего ты боялся, и ты себя ненавидишь, потому что стал оружием в чужих руках на чужой войне в силу собственной бесхребетности. Тебе кажется, что если бы ты не боялся быть, как мама, то не оказался бы в этой точке, но что-либо менять уже слишком поздно. Все бытие обваливается, а ты уже не помнишь, где во всем этом был ты, а где — чужие ожидания. Ты все еще объясняешь себе поведение отца, но больше его не оправдываешь и точно понимаешь, что таким же быть нельзя. Ты ненавидишь в себе все, что тебе от него досталось: фамилия, цвет волос, привычка держать перо или карандаш, походка и множество других мелочей. Ты выламываешь их из себя, и это ощущается, как вырезание почки наживую (не то чтобы есть с чем сравнивать).

А потом тебе говорят «весь в отца».

И говорит не абы кто, а самый близкий человек.

Человек, в чьей поддержке ты никогда не хотел бы сомневаться, и безусловность чьей любви нужна тебе, как воздух. Человек, чье повторное появление в твоей жизни было сродни ощущению, когда в самый мерзкий, подляцкий британский ливень, который холодный и с ветром, что с ног сбивает и воду заливает полные глаза, рот и шиворот; ливень, созданный, чтобы доводить до гнойной ангины и провоцировать отит — вот в такой ливень ты вдруг обнаруживаешь у себя зонтик; тебе кажется, что с таким ветром это скорее порвет зонтик, чем спасет тебя от промывки, но все равно решаешь встать на грабли (как будто не в Британии жил до этого и не знаешь, что это за погода такая), а зонт вдруг не выворачивает спицами наружу, как обычно, и зонт этот вдруг держится под нужным углом, вынося ветер и позволяя тебе хотя бы разлепить глаза от ливня. Вот так человек ощущался.

А потом зловещее «ты весь в отца»: это когда зонт все-таки выворачивает, и тебе в лицо снова поливает, как из шланга, и ты молишься, чтобы встать по ветру и дать воздушному потоку расправить зонт обратно, дабы не сломать этот зонт навсегда, оставляя себя наедине с британским ноябрем мокрым до нитки и выдунным насквозь.

Малфой морщится, а на предплечье жгут множественные порезы, еще плохо зажившие и надоедливые, но достаточно изуродовавшие метку. Они ели кожу и как будто бы гиенили, что эта метка в принципе была. Причем позорно, как ни посмотри: и вступать в ПС позорно, и пожирателем Драко был не менее позорным, так ничего толком и не сделав. Разочарование для одних за причастность и для других за безучастность — хоть тут не в отца, отец-то в ПС трудоголиком слыл.

И все равно «весь в отца» ударило по лицу наотмашь, оставляя щеки гореть, как после самой смачной пощечины, и брошено было настолько же невзначай, без пяти минут между строк, насколько уничтожающе желчно.

— Это неправда, — Драко отряхивается от мыслей, складывает руки на груди, предварительно натянув рукава на запястья, и не хочет больше продолжать этот разговор.

— В зеркало давно смотрелся? — Гарри закатывает глаза, — Раз в жизни попросил тебя вести себя по-человечески, а ты вот это устраиваешь.

Малфой встает из-за стола, не желая ничего там убирать, и уходит лежать на диван. Не без доли драматизма в своих движениях, но с достаточной искренностью. Он вообще-то ожидал если не поддержки, то хотя бы отсутствие осуждения.

— Ты просто так уйдешь от этого разговора?

— Мне нечего тебе сказать, — Драко отворачивается, потому что лицо Поттера его бесит и потому что у него есть отличная возможность отвернуться.

— Ну замечательно.

Малфой не видел, как Поттер закатил глаза, но точно знал, что тот их закатил. Стоит там, тарелочками демонстративно брякает, грозный такой, в себя поверил. Мрачный, колючий, цокает, и — о, ну да, началось, вилочками надо побрякать, попсиховать, молодец какой, очень по-взрослому. Нет, Драко не пойдет и не поможет. Поттеровские гости поели, пусть он и убирает. Тем более, после такого.

— Грейнджер первая начала.

— Тебе пять?

Да пусть спасибо скажет, что швабр этих вообще на порог пустил. И коэффициент швабриности, к слову, не зависит от происхождения: Джинни вон чистокровная, а все равно швабра. Потому что до греха обе доводят.

— Нет, Гарри, просто твои подружки не умеют отфильтровывать, что они несут, а я не собираюсь терпеть это в собственном доме.

— Нашем доме. Наши подружки. Эгоист, блять, — Гарри демонстративно громко ставит оставшуюся посуду в раковину.

— Хорошо, в нашем доме, — Драко накрывается пледом, что связала его мать, чтобы успокоиться, — но подружки твои.

Действительно, чего это он? Пора привыкнуть, что в жизни он не один, и что некоторые вещи придется теперь делить, даже если не шибко хочется.

Малфой не привык, что он может быть не один, а с кем-то. Что нужно под кого-то подстраиваться, начиная часами сна и заканчивая подобным.

Но Гарри был таким невероятным со всех сторон (кроме той, которую сейчас по-павлиньи распушил и Драко в нос тыкал), что хотелось подстраиваться. Просто дело в том, что у всякой компромиссности есть пределы.

— Девчата гуляли, с чистейшими намерениями зашли повидаться, торт принесли! Нормально посидеть могли, нет, надо тебе меня позорить!

По спине Малфоя пробегает холодный пот. Если бы он хотел послушать что-то про то, какое он позорище — поехал бы на выходные в Мэнор. Невыносимо больно слышать, как малейшая попытка заступиться за себя вызывает такую реакцию.

Раз он такое позорище, зачем было надевать ему на палец кольцо?

— Они сами себя прекрасно позорят. Гермиона просто позалупаться любит, вот и все, — Драко бурчит себе под нос, — и думает, что никто ей ничего не скажет, потому что она — твоя подруга, войну прошла, министр магии.

— Министрка, — Гарри брякает чайником по плите.

— Сути это не меняет. Не надо мне рассказывать про историю магической Британии так, будто я вчера родился, сидя при этом в доме Блэков и потягивая инглиш брекфаст из сервиза древнее ее рода. И тогда я беситься не буду.

— Ты мог нормально с ней разговаривать? — Гарри принимается протирать стол, и по всем без исключений его движениям было слышно, как он раздражен.

Казалась, каждая вибрация его агрессивных стуков, клацев и топов вбивалась Драко в затылок.

«Скрип» — «весь».

«Топ» — «в».

«Щелк» — «отца».

Неисправимый Малфой, в хромосомах которого расписался сам Сатана, обрекая на жизнь человека-головной боли, человека-источника проблем, человека-разочарования. И сколько бы Драко не пытался, в итоге он — очередной Малфой. И сколько бы он с себя этого не соскребал, в итоге он — щенок своей породы.

— Я с ней полчаса нормально разговаривал, Поттер. Даже Джинни со мной согласилась в итоге, хотя тоже хороша, — Малфой переминается на диване, пытаясь лечь так, чтобы рука не болела.

Неделя прошла, корочки эти дурацкие чешутся, а как кожу где натянешь, так и болит сразу, жжется, и хочется еще больше содрать, чтоб потом ногти кровью еще день пахли.

— Зачем тыкать ее в то, что она — маглорожденная?! — Гарри швыряет тряпку на стол, и она издает самый осуждающий шлёп, который Драко слышал за жизнь.

— Никто ее ни во что не тыкал, я просто сказал, что мне с моим происхождением явно виднее, и то, что она в учебниках читала, мне с пеленок из первых уст рассказывали, — Малфой садится на диване, так и не найдя удобной позы, — просто кое-кто слишком нежный, — поворачивается на жениха с самыми кислым лицом, какое мог состряпать.

Ну что ему теперь, не мочь за себя сказать, даже если он был объективно прав?

— Я им годами рассказываю, какой ты «не такой», они еле-еле тебя принимают, мы только начинаем нормально общаться, и тебе надо было вот это сказать? — Гарри швыряет тряпку к другим тряпкам в шкафчик и, вздыхая, как усталая мать-одиночка, остается стоять посреди кухни с руками в боки.

— А ничего, что она до этого всячески пыталась обесценить мои знания, будто мы не на одни и те же пары ходили семь лет подряд? Умничать она любит, вот что. Мог бы или заступиться, или тему перевести.

Гарри молчит.

— И не надо мне ничего про моего отца говорить. Мне от него кроме фамилии, проблем и предрасположенности к бессоннице больше ничего не досталось, — Драко особенно обиженно это утверждает и встает с дивана, чтобы подойти к Поттеру ближе, попытаться обнять и закрыть вопрос.

— Ну а че ты тогда?

— А она че?

— А ты промолчать не можешь?!

— Нет, блять, не могу! Я их уважаю? Уважаю. Взаимность где? — Малфой петушится, разводя руками, и Поттера это как бесило с первого курса, так и сейчас бесит.

— Ты же знаешь, как им сложно принять эти отношения! Я всячески тебя выгораживаю, лишь бы только они спокойнее это все восприняли, а тебя как будто за язык тянут! — Гарри психует и машет руками, — Да, они мои друзья, и за меня они рады, но им и с тобой тоже общаться надо.

Драко закатывает глаза и очень шумно выдыхает.

— Почему я должен молчать, если меня прессуют?

— Блять, да потому что Гермиона идет нам на кучу уступок, и несмотря на то, что было с ней у тебя дома, слова мне не сказала про твоих родителей на свадьбе! Зато сразу же ответила, что сама тоже точно будет, и это не обсуждается! Грейнджер будет на нашей свадьбе! Будет перед родителями твоими зубы сушить! Вспомни, как ты к ней относился, и что было в Мэноре, и какая у нее должность, и как эта свадьба скажется на ее репутации, и подумай еще раз, сколько она для нас сделала уже и сделает, и почему ты должен иногда помолчать! — Гарри хватается за волосы, — Она ни секунды не должна чувствовать, что ей не рады! Ни она, ни все Уизли — и это после всех их терок с твоим отцом!

— Молли убила мою тетю, так что один-один.

Драко сам не знал, зачем сейчас съязвил, а не просто молча согласился. Его никогда никто за язык не тянет, но всегда надо ему что-то такое выкинуть, за что можно по лицу получить. Не, ну а чего Гарри его прессует? Нормально нельзя поговорить, обязательно надо вилочками грохотать? Сразу бы так и сказал, а то «весь в отца», «весь в отца»…

Поттер смотрит на жениха, как на альтернативно одаренного, и вздыхает так тяжело, как МакГонагалл обычно это делала, глядя на трио, близнецов или Мародеров.

— Ты неисправим, — Гарри встает мыть посуду, отворачивается, — в пизду, делай, что хочешь.

Ах, Поттер ли это, или матушка под оборотным зельем? Авторский почерк.

Малфоя прошивает столько самоненависти, сколько с прошлой недели не прошивало. Да, он очень хотел не быть, как его отец, но от осинки не родятся апельсинки. Драко ловит себя на мысли, что ему просто не пришла в голову такая логическая цепочка, какую описал Гарри. Как и Люциусу бы не пришла. Драко просто не подумал об остальных, а только обеспокоился тем, что его вдруг сочтут глупым — дословно как Люциус и среагировал бы.

Малфой много неприятных чувств в своей жизни испытывал, но никогда ему не было неприятно так же, как от понимания, что все его усилия быть лучше своих родителей — и в частности отца — сгорают в момент, когда он ощущает себя уязвленным. А уязвленным он чувствует себя всегда, потому что ему, как и его отцу, кругом мерещатся одни враги и угрозы.

Еще и Гарри так позорить. Его друзья правда очень много помогали и были рядом с Драко даже тогда, когда его собственная семейка не соизволила. Несмотря на всевозможные «но», они просто были хорошими людьми. И Драко тоже хотелось быть хорошим, и он даже ничего такого не сказал сегодня — просто не уловил контекста и не понял, что не в словах его дело. Еще «швабрами» их назвал, хоть и мысленно, но все равно некрасиво.

Драко обнимает Гарри со спины и целует в шею.

— Прости меня, я правда еблан, — Не знай Поттер своего жениха достаточно хорошо, подумал бы, что это сарказм.

То, что ошибка была признана — уже большой прогресс, в котором есть повод для гордости у обоих.

А Гарри даже совестно становится, что он так много наговорил вместо обычного замечания.

— Забей, — разворачивается, выключая воду — главное, не делай так больше, пожалуйста.

— Не буду, — Малфой хмурится.

Поттер нежно улыбается, и взгляд его снова мягкий — Малфой всегда тает от этого взгляда. Гарри хочет обнять и случайно задевает Драко за предплечье, заставляя того непроизвольно коротко зашипеть и дернуть рукой.

Малфой жалеет, что показал эту боль.

Гарри настороженно смотрит прямо в глаза.

— Опять?

— Не, — Драко хотел придумать отмазку на ходу, и не придумал, а уже через секунду рука его была обхвачена, а свитер — закатан.

Поттер снова тяжело вздыхает, поднимая брови от того месива, которое перед ним предстало. Десятки глубоких порезов, заросших буграми и покрытых корками, между которыми на тонких участках кожи виднелись остатки метки.

Такое зрелище было не впервой, но каждый раз саднило по сердцу, как в первый. Бедный его мальчик. Куда более субтильный, сентиментальный и ранимый, чем всегда кажется, и вечно сворачивающийся в клубок колючками наружу, чтоб это скрыть.

Если бы после войны Поттер помнил, что умеет плакать, сейчас бы он точно заплакал, но вместо этого он закрывает глаза на несколько секунд и вздыхает, смягчая хватку и аккуратно спуская рукав обратно.

Гарри обнимает Драко, прижимая его к себе, и целует в шею, успокаивающе проводя пальцами по волосам. Хотелось всего его сжать и вообще из рук не выпускать. Ни на секунду глаз не сводить, чтобы этого больше не повторялось.

— Ты тоже меня прости, что не заступился или тему не перевел, — Поттер почти шепчет, гладя то по волосам, то по спине, — тебя мне, пожалуй, надо беречь вперед Гермионы.

Драко горько улыбается от этих слов и утыкается жениху в плечо. Да, пожалуйста, очень хотелось бы.

За Гермиону и правда было кому заступиться: в конце концов, у нее есть собственный муж. За Драко заступаться, помимо Гарри, было некому.

— Я такой слабак, блять, — Малфой искренне фыркает, — опять сорвался.

Гарри только сжимает объятия сильнее.

— Нет, ты умничка у меня. Уже реже, зажить даешь, и, смотрю, обработал, — остраняется, целует в щеку, и снова кутает в объятиях, — это очень большой успех, и мама твоя точно им гордится.

Малфою щиплет глаза от подло подкравшихся слез, но запах поттеровского парфюма и тепло его рук так легко успокаивают, что единственной реакцией остается улыбка. Даже непонятно, перед кем за эти порезы было больше стыдно: перед мамой или перед Гарри? Стыд этот прожигал, но потом Гарри вот так гладил по голове, и все проходило.

— И это… Еще из позитивного… — Поттер мешкается, — Знаешь, хотя бы за одно только то, что отец твой метку не прячет, а ты так хочешь от нее избавиться, я должен забрать слова назад… — Гарри снова целует, на этот раз в плечо, в которое и уткнулся, — Но, если что, это не значит, что нужно резаться, — осекается.

Драко щиплет нос и глаза, но он сдерживается.

— Люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Все-таки не «весь в отца», или хотя бы «не весь». Наверное, если продолжать стараться, медленно впитывая мужнину любовь и привыкая к тому, что люди вокруг — ваши друзья, а не враги, можно продвинуться и дальше.

Наверное, если продолжать работать над собой, можно стать лучше. Не идеальным, но лучшей версией себя — хотя бы для Гарри.

А рука… До свадьбы заживет.