В первую с Торфинном встречу Хильда им не прониклась. «Мерзкий тип», – почему-то сразу закрутилось в голове, хватило одного взгляда. «Мерзкий тип», – почему-то хотелось думать так, глядя на его спокойное лицо. «Боже, Хильд, я выйду за него замуж», – напротив, взбудораженно прошептала Гудрид, стоявшая в это время рядом, старающаяся в одной руке удержать стопку тетрадок, в другой – пластмассовый лоток с чурросами, и уронившая бы их от своего дикого восторга, не удержи ее под руки Хильда. «Мерзкий тип», – сразу возникло определение, но так и не смогло вылиться словами через рот, и Хильда просто сдавленно, немного надломленно, вздохнула, всё равно не ощущая, что набрала в легкие достаточно кислорода.
– Девушки! – поздоровался Торфинн дружелюбно. Хильда холодно посмотрела, задерживая взгляд секунды на три, потом отвела глаза.
«Эй, Хильда. Эй, черт тебя дери, Хильда! – завопила под ухо Гудрид, впадая в состояние несостояния, близкое к каталепсии. «он с нами поздоровался»? – Он только что с нами поздоровался! – продолжила она, в принципе озвучивая предположение девушки».
Торфинн – один, Хильда – ноль, процедил голос спорткомментатора в голове. Ха.
На истории они садились на первую парту, потому что, ну, Торфинн – единица куда более совершенная, чем всё остальное, и иначе тут нельзя. Подбираться надо мелкими шажками.
– Когда произошло... – не успел он спросить, как Гудрид вскочила с места.
– Тысяча двенадцатый год! – ее выразительные глаза придали словам самое живое выражение. А вот смущенный быстрам ответом Торфинн показался чванливым, вонючим и жалким.
Но Гудрид засияла, когда увидела его улыбку. А Хильда ощутила, будто легкие смяты в кучку, и не смогла вздохнуть. Не касаясь своих акцентов, бредовых и неверно расставленных, она будто услышала отказ на свой незаданный вопрос. Одно, по крайней мере, прояснилось: если ты смотришь на стену, но видишь только порванные обои, то всё с тобой, дружок, потеряно – наверное, ты пессимист. Или вкус Гудрид и правда плох.
Торфинн – два, Хильда – ноль.
В кафетерии Хильда привычно покупает Гудрид в подарок чашку какао не потому, что она богаче, а потому, что Гудрид – это не ходить в кофейни из экономии, а потом жаловаться, что у нее нет собственного кофешоп-ау. Это маты через сообщение, но в реальности – ни-ни, и голые облупленные стены, усыпанные ванильными цитатками, аккуратно выведенными на холодном цементе. Еще это детская наивность и безолаберность, полная несостоятельность и обкромсанные над раковинной в косую карешку смолистые кудри. И дешевая помада цвета раннецветущей розы (поганого лилового шиповника). А Хильда – это Хильда. Это холодное спокойствие и нежность в печальном взгляде, это дурацкая бандана и готовность прощать все ее ошибки.
Гудрид отпила из стаканчика и улыбнулась, а Хильде показалось, что это всё так по-дурацки дешево и наивно, будто сейчас Гудрид допьет какао, встанет, положит руку ей на плечо, будто извиняясь, улыбнется и скажет, что они, в общем-то, разные – живут в перпендикулярных плоскостях – и она уточнит, что «в перпендикулярных» она сказала не потому, что не знает слово «параллельный», а только по той причине, что они изредка пересекаются по уродливо скошенной прямой (к сердцу Торфинна), но она ничего не говорит. И взгляд не делается извиняющимся. Но Хильда не прибавляет себе балл, потому что, эй. Посмотри, рядом Торфинн, там, за соседним столиком. Может подойти?
И будто дело Хильды замяли, бумажку забыли, концы обрубили и притворились, что так всё быть и должно.
«Иди».
Любовь для Хильды на вкус как недопитый какао с осевшим на дно сахаром, по цвету – как пестрые лепестки шиповника. А по ощущению – как одиночество и проигранный матч.