Когда Рутил думает о Падпарадже, в голове всплывает ее полуулыбка. Она не вспоминает грудь в ожогах, она не думает о том, как та сидит на физкультуре в стороне, потому что пара кругов – и она согнется в приступе астмы. Она думает: «о боже, она смотрит на меня, как же она идеальная», – но лицо делает едва заинтересованное или не может думать вообще.
На биологии они сидят вместе, понимают друг друга с полуслова. Рутил умная. Падпараджа тоже, но прогуливает слишком часто. Рутил кажется, та знает все оттенки слова «плохо», но Падпараджа никогда этого не показывает. Разве что, только тогда, когда она сползает по стене в ее квартире, потому что не может дышать. Разве что, тогда, когда на ночевке она тихо скулит в подушку, растирая старые шрамы. Разве что, тогда, когда она бледнеет, едва заслышав запах гари и подавляет приступ тошноты, когда чувствует душок паленой свинины, но продолжает дышать ровно, только глаза немного бегают. Рутил замечает, но ничего не говорит. Понять новенькую ей пришлось на всех уровнях сразу, ведь недомолвка – равно смерть, и она понимает. И заботится, и носит с собой ингалятор на всякий, и знает в с е приемы первой помощи, и отводит ее в сторону, когда видит, что кто-то идет с кебабом. Понять эти раковые подачки можно, и, кажется, Пад принимает с благодарностью, но они об этом не говорят.
Когда Падпараджа над собой шутит, Рутил улыбается, немного горько, и подавляет печальный звон во взгляде. Она знает, что это ее способ справиться с проблемами, она знает, что ей на это не все равно. Она гладит ее по волосам и целует по-сестрински в щечку, поглядывая внимательно за каждой реакцией. Ее кредо – что ни делается, все к лучшему, но ей кажется, без шуток, что к Пад беды в дверь бьются, бьются и лезут через окно. А она там стоит, совсем не готовая, небдительная и полуголая. Ее правило трех «н» гласит: Нет Ничего Невозможного, но единственным невозможным остается надежда на то, что у Пад все будет в порядке. Они живут в стране свободной, но с несчастьями Пад вольна только соглашаться, и проблемы она не столько терпит, сколько принимает с распростертой грудью. Той самой, обожженной, страдальческой.
Когда Падпараджа спрашивает, что нужно приготовить на Новый год, Рутил, на самом деле, думает, что приготовить ей надо себя, сгруппироваться и усмирить сердцебиение, потому что иначе она просто не выдержит, но говорит она: «не знаю. Сделай салатов на свой вкус, я запеку утку». И когда она готовит, она думает только о том, как бы не спугнуть Падпараджу, как бы не сломать своими амбициями и без того хрупкое тело, как бы не потерять ее из-за своего нездорового рвения сделать все если не отличным, то хотя бы приемлемым, и когда она пробует кусочек, замечает, что вышло суховато. И решает зайти по пути к п о д р у г е в «Золоченую курочку», перед тем, как заглянуть-таки в «Красное и белое», ведь, все же, обещание бросить пить по праздникам не действительно.
Когда они сидят вместе у телевизора, Рутил немного пьяная. Или нет – она пьяна мертвецки, но она только глупо хихикает, поднимает над собой веточку и целует Падпараджу.
«Ха-ха, мы под омелой», – а Падпараджа только на секунду делает удивленное выражение лица, а потом смеется.
«Кис, это укроп».
И Рутил почему-то неловко смеется, а чувствует себя – по-дурацки обманутой, и почти физически ощущает, что сейчас не только ее взгляд, но и все движения говорят «I kissed a girl and I liked it». И почему-то вскакивает с дивана и выбегает на лестничную клетку в этой детской пижаме в виде оленя, и просто понимает, что как бы она ни хотела жить как раньше, все это ее «как раньше», уже с начала года было порно-пародией на прежнюю жизнь и до смешного длинной подводкой к лесби-сцене.
Когда Падпараджа ловит ее за истрепанный олений хвост, набитый каким-то дерьмом и синтепоном, она поворачивается, чуть не плача.
«Эй, я, кажется, лесбиянка».
А Падпараджа только смеется.
«Рут, я думала, мы встречаемся».