В свои семнадцать Адам думает, что не справится. Он возвращается из Америки почти что никакой: пустой и разбитый, и решает обдумать многое, чем, на самом деле, все и заканчивается, даже без всяких «потому что», ведь даже без объяснений он готов принять свою уязвимость просто так – как факт. Он оставляет багаж на погрузочной ленте и почти бежит к выходу, еле-еле попадая под стандарт поведения в общественном месте, надеясь хоть ненадолго выпасть из поля зрения радаров и, быть может, убедиться в том, что его самого хоть кто-то да помнит без небрежного напоминания о самом себе. Если честно, в какой-то момент его жизни просто стало казаться, что когда-то давно он умер, а теперь живет в аду, то и дело сталкиваясь с ожиданиями к своей тени.
Нежно проводя липкими пальцами по ногам, начиная легонько массировать жопу, в один момент набрасывается ощущение бренности бытия так же оглушающе громко и стремительно, как погружение в вязкий мрак неотвратимой общности с системой, в которой он не иначе как гайка, частица и неодушевленный объект со своей собственной деструктивной манерой поведения, почему-то не идущей с принципами партийных предприятий вразрез (где его страдание, принятое за всех вполне добровольно, считается особым, подогнанным под самых стойких, стандартом и само собой разумеющимся «от каждого по возможностям»-высшим признаком компанейского коммунизма). На самом деле, становится душно и появляется ощущение медленного мучительного потопления. На самом деле – воздуха не хватает и тело будто превращается одну сплошную маску-конгломерат из сплавленных фальшью и манеризмами обрезков истины, вместе слабо напоминающих что-то естественно намекающее на неискаженность отражения действительности.
В свои семнадцать Адам много думает. Правда много. В свои семнадцать он впервые и, как оказывается позже, не единожды, задумывается о самоубийстве как о реальном, близком и почти ощутимом на кончиках пальцев (а еще – на бледных полосах старых, но десятки раз перечерченных шрамов и на пульсирующих под кожей болезненных скоплениях-точках, нервно поддеваемых до крови ногтями в моменты особой тоски) решении, выходе и крайнем, но верном плане спасения (то и дело продолжая откладывать, высмеивать в своей голове и прятать-задвигать в запертые ящички-ячейки растянутого ожиданием достойного катализатора мозга-сопливого Банка Приколов). В конце концов, нужный момент так и не приходит, чему Адам остается не столько рад, сколько привычно молчаливо покорен (как-никак, терпеть ему особенно невпервой и уже, вроде как, даже где-то в душе мазохистски бережно приятно). В конечном итоге, приходится даже принять любые объективно пагубные душевные порывы за данность и сладкий атрибут ежедневного утреннего туалета (ведь утро начинается не с кофе, точно).
В свои безбожно длинные семнадцать Адам вдруг осознает, что прожил в болезненном разуме лишний год, однажды просто обнаруживая на календаре выколотую точку вместо красиво выведенной красным «Engravers MT» единицы с примечанием по дням недели (так же неожиданно обнаруживая в почтовом ящике бамбуковый пергамент с каллиграфически вычерченным иероглифом «любовь», обвязанный праздничной золотистой лентой, присланный И Без Подписи Понятно Кем И По Какому Поводу, что изначально было просто приятно и красиво, пока не обозначилось на затворках разума своеобразным жестом-валютой, обменом внимания и благосклонности на физические ценности, и не обожгло душу познанием себя продуктом сферы потребления и не особенным-нужным-ценным, а просто очередным товаром или услугой).
В свои семнадцать-триста шестьдесят пять лет и дней невисокосного года Адам выезжает затемно на скейте в неизвестном направлении, игнорируя в очередной раз трясущиеся руки и дрожащие губы, и решает, что устал быть продуктом потребления, но не придумывает, что с этим сделать, в конечном счете просто встречая, где-то далеко, его, впервые – мужчину, в парке. Сидящего на траве, держащего перед собой открытую банку «Пэпси» и упаковку дешманских кириешек. И, если честно, от этого вида почти что выворачивает.
В свои уже не-семнадцать Адам смотрится жалко и неулавливаемым взглядом будто просит помощи. Даже глядя сквозь пальцы становится ясно, что нужно-то ему не так много. По крайней мере, незнакомцу становится. Дружеский жест в виде поданной банки он отвергает – себе признаться в невраждебности мира сложно. А потом в свои же не-семнадцать Адам впервые думает: «эти волосы, эти руки, боже, какая жалость, что я такой еблан и мне ничто из этого не светит, какая, господи, жалость».
На удивление, мужчина только пожимает плечами и позволяет присесть рядом.
Позже Адам видит его на «S».