— Мы вроде бы уже попрощались, — голос Цунаде звучит холодно. Даже зло.
Она не хочет сейчас его видеть. Она не хочет сейчас никого из них видеть.
Решил — так пускай убирается.
— Я… не за этим… — Джирайя мнётся в дверях. Ей не хочется приглашать его войти, но выслушивать его речи (как всегда, длинные и слишком эмоциональные) на пороге ей хочется ещё меньше, отчего Цунаде делает приглашающий жест рукой. — Входи уже, что ли.
Он входит — неловко, скованно, как будто стесняясь.
— Цунаде, я… — начинает было он.
И тут же замолкает.
Как будто ждёт вопроса.
Нет, не «как будто» — он его действительно ждёт.
Но Цунаде его не задаёт.
Джирайя её раздражает. Раздражает его инфантильная эмоциональность.
Впрочем, сегодня её все раздражают.
— Ну говори уже, — резко бросает она.
Джирайя складывает руки на груди.
— Я тут подумал… — вновь начинает он, морщась, словно от боли. — Подумал, что, может быть, ты…
Она продолжает вопросительно смотреть на него, и у Джирайи не остаётся выбора.
— Подумал, может быть, ты захочешь уйти со мной, — выпаливает он наконец.
— Уйти с тобой… — повторяет она. — В Дождь, что ли?
— Ну да, — теперь Джирайя выглядит ещё более растерянным. — В Дождь, а после, быть может, куда-то ещё… Ты ведь сама всегда хотела попутешествовать, пожить где-то за пределами Конохи… Ну, ты так говорила.
Цунаде прислоняется к стене.
— Замуж меня, что ли, зовёшь… — усмехается она.
— Да хоть бы и замуж, — в Джирайе как будто просыпается тот самый задиристый мальчик, который всё детство её доставал. — Я что, самый плохой вариант, что ли…
Кажется, он хочет сказать что-то ещё, но Цунаде жестом останавливает его.
— Джирайя, — говорит она, — я никогда не выйду замуж. Ни за тебя, ни за кого-либо другого. Так что этот разговор бессмысленен. Извини.
Какое-то время Джирайя смотрит на неё не отрываясь, а затем тяжело, вымученно кивает.
— Я понял, — говорит он. — Я тебя понял.
Она качает головой:
— Джирайя, ты просто вбил себе что-то в голову ещё в детстве. Это не то. Я тебя уверяю.
Джирайя смотрит ей в глаза, а затем вдруг усмехается.
Он редко усмехается. Почти никогда.
Усмехаться — это любимое занятие…
…не Джирайи.
— А что то, Цунаде? — спрашивает он. — Ты уверена, что сама это знаешь?
— Не уверена, — отвечает она. — Но уверена, что не хочу связываться с мужчинами. Никаких свадеб, семей и детей. Кстати, — она делает выразительную паузу, после чего наконец договаривает, — дети… я не могу их иметь. Думаю, тебе стоит знать об этом.
На лице Джирайи — выражение удивления, если не сказать — изумления. Цунаде не знает, чему он удивляется больше, — самому этому факту или же тому, что она ему об этом зачем-то сообщила. Но Цунаде решает идти до конца.
Пускай он отстанет наконец. Отстанет, отвалит, свалит в свою Аме и оставит её наконец в покое.
Вот если бы он прихватил с собой ещё и…
— Что-то… что-то произошло? — выпаливает наконец Джирайя, и в этот момент Цунаде ощущает жгучее желание ударить его по голове.
— На войне я забеременела, — нарочито холодно и медленно произносит она. — Но у меня случился выкидыш. Срок был большой, всё очень тяжело прошло, — она смотрит ему в глаза. — Теперь всё. Я не смогу больше.
Каждое слово даётся ей тяжело — так, будто бы оно сделано из свинца. Но Цунаде понимает, что это нужно было сказать.
На ней стоит клеймо. Клеймо всего этого.
Пусть Джирайя знает. Пусть отстанет.
Пускай валит в свой Дождь наконец!
Джирайя кажется ошарашенным. Его лицо бледнеет.
— Тебе нельзя было там оставаться в таком положении, — говорит он. — Если бы ты сообщила, тебя бы немедленно отправили назад в Коноху.
Цунаде продолжает смотреть ему в глаза.
— Я не хотела никому сообщать о ребёнке, потому что не собиралась связываться с его отцом, — говорит она. — Да, Джирайя, это не Дан.
— О боги… — Джирайя качает головой. Он явно ожидал чего угодно, только не этого. Он протягивает руку, чтобы коснуться её, но Цунаде отстраняется.
— Наверное, оно и к лучшему, — говорит она. — У него были бы поганые гены. Теперь ты всё знаешь. Иди, Джирайя. Иди в Деревню Дождя и не забивай себе голову глупостями.
Разумеется, Джирайя знает далеко не всё.
Знай он всё — он бы, должно быть, прямо тут на месте поседел.
От мыслей об этом Цунаде усмехается.
Отчего-то это кажется ей одновременно горьким и смешным.
— Не хочешь ему всё рассказать? — Орочимару допивает саке, после чего, глядя ей в глаза с откровенным бесстыдством засовывает свой длинный гибкий язык в сакадзуки и вылизывает дно. — Саке хорошее, жаль оставить даже каплю.
— Пьянь ты.
— Сама пьянь, — Орочимару со своей привычной усмешкой кивает головой в сторону её руки, которая так же сжимает сакадзуки. — Разница только лишь в том, что ты пьянеешь, а я — почти нет.
Он говорит чистую правду — и Цунаде об этом знает. Орочимару способен влить в себя совершенно невообразимое количество алкоголя — и при этом сохранить не только полную ясность ума, а ещё и способность ходить не шатаясь.
Разве что алкоголь делает его ещё более жестоким.
И — более развязным.
— Что, по твоему мнению, я должна ему рассказать? — Цунаде выразительно поднимает брови, отпивая ещё саке.
— То, что мы любовники, например.
— Зачем? — Цунаде смотрит ему в глаза.
— Затем, чтобы он перестал наконец смотреть на тебя грустными влюблёнными глазами, — Орочимару вновь наполняет сакадзуки — и тут же осушает одним мощным глотком.
— Тебе непременно нужно причинять людям боль?
Орочимару качает головой.
— Мне нравится говорить людям правду, — говорит он. — Хотя… готов признать, ты права. Говорить им неприятную правду мне нравится, пожалуй, больше, — его вертикальные зрачки сужаются, взгляд становится злым. — Знаешь… я часто об этом думаю. О том, что если бы он знал. Скажем, вчера он пялился на твои сиськи. Откровенно так, едва слюной не закапал. А я смотрел на него и вспоминал, как буквально за пару часов до этого с твоих роскошных сосков стекала моя сперма. И от этих мыслей мне было хорошо.
— Какой же ты гадкий… — тихо произносит она.
Тихо — и неуверенно.
Потому что понимает: в глубине души ей нравится, что он гадкий.
Он груб как любовник. Просто невероятно. Резок и груб. Его язык дарит ей удовлетворение, но когда он входит в неё — начинается ад. Он резок и стремителен. И самое ужасное — что Цунаде это нравится. Изнутри медленно подступает волна удовольствия, заставляющая в итоге выгибаться со стоном.
Он всегда ждёт этого момента.
Он никогда не кончает, не дождавшись её.
Однажды они были втроём на миссии, а после её завершения решили «пригубить немного саке». Джирайя, как обычно, уснул после пары сакадзуки (как ни крути, пить этот здоровяк никогда не умел), а они вдвоём какое-то время продолжали пить.
А потом Орочимару попросту завалил её и отодрал как дешёвую юдзё в дешёвом фудзоку.
К своему огромному стыду, она кончила.
Когда она кончала, он назвал её сукой.
— Совсем, что ли, — заплетающимся языком проговорила она, найдя в себе силы оттолкнуть его наконец. — А если бы Джирайя проснулся?
— Если бы он проснулся, он бы увидел, что мы трахаемся, — усмехнулся Орочимару. — Возможно, захотел бы присоединиться. И мне пришлось бы его прирезать
Она всё ещё тяжело дышала, чувствуя, как по бёдрам стекает его сперма.
— Могу слизать, если мешает, — невозмутимо проговорил он.
Его бледные губы, кажется, даже тронула едва заметная улыбка.
Он всегда улыбался так.
Едва заметно.
Сейчас он тоже так улыбается — едва заметно.
Улыбается — и предлагает всё рассказать Джирайе.
И в ответ на её слова о том, что он гадкий, он также продолжает улыбаться.
Потому что он тоже знает, что ей это нравится.
Нравится то, что он гадкий — и в то же время невыразимо прекрасный в своей мерзости.
Как внешне, так и внутренне.
Он весь — как одно сплошное проклятье.
Он весь — как клеймо.
— Попрощайся за меня… с ним, — тяжело проговаривает Джирайя, поворачиваясь, чтобы уйти. А затем, вероятно решив, что нужно пояснить, добавляет: — Ну, мы всё-таки команда… были ею.
— Были, — кивает Цунаде. Она не знает, что ещё сказать.
В глубине души ей хочется сказать, что они были кучей дерьма, а не командой, но Цунаде прекрасно понимает, что это неправда.
— Жаль, что всё закончилось так, — говорит Джирайя, и Цунаде опять кивает.
«Это не конец, Джирайя», — хочется сказать ей, но Цунаде снова ничего не говорит.
Она знает, что Джирайя всё ещё ждёт каких-то ещё её слов.
И намеренно делает так, чтобы он не дождался.
Кивнув ей напоследок, Джирайя уходит.
Цунаде смотрит ему вслед.
Смотрит — и отмечает, что Джирайя ни разу не оборачивается.
Цунаде рада, что это так.
Это к лучшему, как ни крути.
К лучшему.